Марк Кальпурний Бибул

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Марк Кальпурний Бибул
лат. Marcus Calpurnius Bibulus
курульный эдил Римской республики
65 год до н. э.
претор Римской республики
62 год до н. э.
наместник Ближней Испании
61 год до н. э. (предположительно)
консул Римской республики
59 год до н. э.
проконсул Сирии
51-50 годы до н. э.
Командующий флотом с полномочиями проконсула
49-48 годы до н. э.
 
Рождение: 102 год до н. э. (предположительно)
Смерть: 48 до н. э.(-048)
Род: Кальпурнии
Отец: Гай Корнелий Бибул
Супруга: NN
Порция
Дети: двое сыновей
Луций Кальпурний Бибул

Марк Кальпу́рний Бибу́л (лат. Marcus Calpurnius Bibulus, ум. 48 до н. э.) — древнеримский государственный деятель и военачальник из плебейского рода Кальпурниев, консул 59 года до н. э. Был коллегой Гая Юлия Цезаря по ряду магистратур, начиная с эдилитета в 65 году до н. э., и неудачно противостоял его начинаниям. Во время своего консульства, тоже совместного с Цезарем, фактически отказался от исполнения должностных обязанностей в знак протеста против действий коллеги.

Марк Кальпурний стал зятем Марка Порция Катона Младшего и выдвинулся в лидеры консервативной части сената, которая с середины 50-х годов начала поддерживать Гнея Помпея. В 51-50 годах до н. э. управлял провинцией Сирия и укрепил её обороноспособность перед лицом парфянской угрозы. В гражданской войне между Цезарем и Помпеем занял сторону последнего. Стал командующим флотом и в этом качестве пытался помешать Цезарю переправить войска из Италии на Балканы, а позже установил блокаду цезарианской армии в Эпире. Потерпел неудачу и умер от болезни во время боевых действий.





Биография

Происхождение

Бибул происходил из плебейского рода Кальпурниев, представители которого считали своим предком Кальпа — мифического сына второго царя Рима Нумы Помпилия (к Нуме возводили свои родословные также Пинарии, Помпонии и Эмилии)[1]. Наиболее известной ветвью этого рода была ветвь Пизонов, возвысившаяся до консульских должностей в начале II века до н. э. Бибулы же до Марка Кальпурния вообще ни разу не упоминались в источниках; известны только двое представителей рода Публициев с этим когноменом[2].

Отец Марка Кальпурния, согласно фастам, носил преномен Гай[3]; больше ничего о его происхождении неизвестно. Вероятно, Бибул по своему рождению принадлежал к сенатскому сословию. При этом невозможно установить степень родства между ним и Пизонами[2].

Начало карьеры

Характерной особенностью политической карьеры Марка Кальпурния стало то, что все курульные должности он делил со своим ровесником Гаем Юлием Цезарем. Историк М. Грей-Фоу называет это «исключительной неудачей»: обладавший блестящими способностями и безупречной родословной Цезарь явно затмевал Бибула, вызывая в нём сильнейшую ненависть, «кото­рая про­сти­ра­лась гораз­до далее основ­ных поли­ти­че­ских раз­но­гла­сий»[4].

Первой ступенью политической карьеры Марка Кальпурния стал в 65 году до н. э. курульный эдилитет[5]. На этой должности Бибул организовывал игры совместно с Цезарем (в апреле Мегалезийские[en], в сентябре — Римские[en]), которые поразили римлян своей роскошью, но слава досталась исключительно Гаю Юлию. Светоний сообщает о горькой шутке, которую Марк Кальпурний отпустил по этому поводу. «Марк Бибул открыто признавался, что его постигла участь Поллукса: как храм божественных близнецов на форуме называли просто храмом Кастора, так и его совместную с Цезарем щедрость приписывали одному Цезарю»[6]. Гай Юлий со своей стороны позже писал, что именно со времён эдилитета Бибул питал к нему вражду[7].

В 63 году до н. э. Бибул одержал победу на выборах преторов. В числе его коллег, помимо Цезаря, были Квинт Туллий Цицерон, Луций Марций Филипп, Марк Валерий Мессала Нигер[8]. О поведении Бибула уже после выборов в те дни, когда был раскрыт заговор Катилины (декабрь 63 года), источники ничего не сообщают, но, принадлежа к консервативной части сената, Марк Кальпурний должен был поддержать Марка Порция Катона, требовавшего смертной казни для заговорщиков[9]. Иную, более снисходительную, позицию занял Цезарь. В следующем году, уже вступив в должность, Бибул участвовал в разгроме разрозненных групп катилинариев, поднявших восстания в разных частях Италии: он подавил мятеж в землях пелигнов, которым руководили отец и сын Марцеллы[10].

Существует вероятность того, что и в следующий после претуры год Бибул был в некотором смысле коллегой Цезаря. Последний стал наместником Дальней Испании, а имя римского должностного лица, правившего в 61 году соседней провинцией — Ближней Испанией — неизвестно. Между тем одна из античных надписей упоминает некоего Марка Кальпурния Бибула, построившего что-то в Новом Карфагене[11]. Эта надпись может относиться именно к 61 году и к Марку Кальпурнию, сыну Гая[2].

В эти годы получило своё развитие противостояние между Бибулом и Цезарем. Источники сообщают о происходивших между коллегами ссорах во время претуры[9]. Есть мнение, что до определённого момента Марк Кальпурний должен был чувствовать себя в этом противостоянии более уверенно: Цезарь выглядел в глазах римского нобилитета как авантюрист, подозреваемый в связях с Катилиной, не имеющий опоры и погрязший в долгах. Бибул же в это время уже имел определённые (хотя и скромные) военные заслуги и пользовался поддержкой консервативной части сената[9]. Уже тогда эта поддержка могла быть связана со свойством между Марком Кальпурнием и одним из наиболее влиятельных сенаторов, Марком Порцием Катоном: последний, хотя и был младше Бибула, выдал за него свою дочь.

В историографии нет единого мнения о том, когда был заключён этот брак. Есть мнения в пользу 66/65 года до н. э.[12], 64[13], 60[14] или 59/58[15]. Благодаря этой женитьбе союз Бибула с Катоном стал ещё крепче. Марк Кальпурний в этом союзе находился на вторых ролях, что отразилось и на его семейной жизни: «над супружеской парой по-прежнему властвовал Катон»[16].

Когда Цезарь вернулся из Испании после наместничества (60 год до н. э.), политическая ситуация резко изменилась. Гай Юлий заключил союз с заслуженным полководцем Гнеем Помпеем и самым богатым человеком Рима Марком Лицинием Крассом. Целью союза было, помимо всего прочего, обеспечение избрания Цезаря консулом на следующий год, 59 до н. э., а в дальнейшем — подтверждение распоряжений Помпея на Востоке и ряд реформ[17].

Консерваторы в ответ выдвинули своего кандидата — Бибула. Помимо Катона, его поддержали Марк Туллий Цицерон, Луций Лициний Лукулл и другие видные политики[18]. Марк Кальпурний попытался через Гая Кальпурния Пизона заключить союз с третьим кандидатом — Луцием Лукцеем[19], человеком незнатным, но очень богатым, — но тот предпочёл поддержать Цезаря и подкупать избирателей от имени обоих. Тогда союзники Бибула снабдили последнего деньгами для ответных действий. «Сам Катон не отрицал, что это совершается подкуп в интересах государства»[20]. В конце концов победу на выборах одержали Марк Кальпурний и Гай Юлий[21].

Консулат

Деятельность Бибула во время консульства сводилась к противодействию инициативам Цезаря — традиционно неудачному. Уже в начале года Гай Юлий предложил проект аграрного закона, согласно которому предполагалось выкупать землю в Италии на деньги, полученные благодаря победам Помпея, и раздавать её малоимущим гражданам. Бибул и Катон возглавили сопротивление этой инициативе. Их поддержали Лукулл, Гай Скрибоний Курион-старший, Квинт Цецилий Метелл Целер, Марк Фавоний. В результате Цезарю пришлось перенести обсуждение в комиции[22], сославшись на «чёрствость и высокомерие сенаторов»[23].

В решающий день Бибула даже не пустили на форум: сторонники триумвиров «на голову Бибулу вывернули корзину навоза, затем напали на его ликторов и изломали им розги, и, наконец, полетели камни и дротики»[24]. В результате закон был принят, а сенаторам пришлось поклясться, что они будут его выполнять. Кроме того, Цезарь утвердил распоряжения Помпея на Востоке, которые ранее отказался утверждать сенат. Марк Кальпурний, убедившись, что не может противостоять коллеге, заперся в своём доме до окончания консульства[25][26]. Он следил за знамениями[27], объявлял их все неблагоприятными для созыва народного собрания и периодически издавал эдикты, которые, согласно Цицерону, активно читали и переписывали горожане[28]. Эти эдикты, «достойные Архилоха», были настолько популярны, что в тех местах, где их тексты выставляли на всеобщее обозрение, невозможно было пройти из-за огромных скоплений народа[29][30].

Несмотря на такие действия Бибула, Цезарь большую часть года правил фактически единолично: сенат он не созывал, а народное собрание полностью контролировалось триумвирами[22]. Некоторые римляне даже стали в насмешку называть 59 год «годом Юлия и Цезаря»[31]. Светоний приводит в биографии Цезаря такой «стишок»:

В консульство Цезаря то, а не в консульство Бибула было:
В консульство Бибула, друг, не было впрямь ничего.

— Светоний. Божественный Юлий, 20, 2.[31]

Известно, что «главным помощником Цезаря в борьбе против Бибула» был некто Сервилий Цепион[32]. Марк Кальпурний подвергался также атакам со стороны Публия Ватиния и Публия Клодия Пульхра (усыновление последнего плебеем консул пытался опротестовать)[33]. В том же году имело место «дело Веттия»: некто Луций Веттий заявил, что Бибул, Цицерон и Катон подослали его убить Цезаря и что ликтор Марка Кальпурния дал ему кинжал. Вскоре Веттий умер в тюрьме, и реальных последствий дело не имело. Звучали предположения, что в действительности это была провокация Цезаря, направленная в том числе против Бибула[34][35].

50-е годы

В последующие годы Бибул играл одну из ведущих ролей в сенате[36]. В 57 году он предложил сенаторам принять постановление о незаконности разрушения Клодием дома Цицерона; это предложение было принято[37]. В 56 году, во время споров о том, как именно помочь египетскому царю Птолемею Авлету вернуться на престол, Бибул предложил отправить в Египет не армию, а трёх послов, причём выбрать на эту роль частных лиц[38]; это был открытый демарш против Помпея, претендовавшего на руководство этой миссией[39][16]. Когда начали ухудшаться отношения между Цезарем и Помпеем, Марк Кальпурний всё же стал сторонником последнего: в частности, в 52 году он первым высказался за избрание Помпея единственным консулом[40], мотивируя это тем, что «либо под его управлением все пойдет на лад, либо, по крайней мере, Рим окажется в рабстве у сильнейшего и достойнейшего из граждан». Это предложение было принято благодаря неожиданной поддержке Катона[41].

В 51 году до н. э. Бибул стал наместником Сирии с полномочиями проконсула[42]. Он сам отнёсся к этому назначению без какого-либо энтузиазма и явно не спешил в провинцию[43][39]; в результате он оказался в Сирии только в декабре, хотя в принципе мог принять власть ещё летом[12]. Сразу по прибытии Бибул ради славы начал военные действия против племён, живших на горе Аман, но потерпел поражение. В бою он потерял целую когорту, причём первую, включая примипила и всех прочих центурионов[44]. Главной задачей проконсула было противостояние парфянской угрозе, остававшейся очень серьёзной после гибели армии Красса: в сентябре 51 года, всего за три месяца до прибытия Бибула, проквестор Гай Кассий Лонгин отбил очередное вторжение парфян[45].

Источники сообщают, что в это самое время в Александрии римские солдаты, оставленные там одним из предыдущих наместников Сирии Авлом Габинием, убили двух сыновей Бибула. Какие-либо подробности неизвестны, но существует гипотеза, что Марк Кальпурний направил сыновей в Египет именно за этими солдатами, чтобы усилить таким образом оборону провинции[46][47]. Цицерон, который тогда же был наместником соседней Киликии, в одном из писем Аттику от 26 июня 50 года до н. э. сообщает, что Бибул удручён горем, но тем не менее «несёт все труды по ведению войны», которая в это время была в Сирии «в самом разгаре». При этом «легаты, и квестор, и друзья» Марка Кальпурния активно отправляли Цицерону просьбы о помощи[48]; отсюда в историографии возникло предположение, что Бибул, подавленный горем, «стал вре­мен­но неспо­со­бен к каким-либо реше­ни­ям или дей­стви­ям»[49]. Сам Цицерон упоминал неоднократные заявления Бибула о том, что он ни за что не попросит помощи, и считал это проявлением «беспричинной вражды»[50].

Позже Марк Кальпурний смог инспирировать распри внутри династии Аршакидов — между царём Ородом II и его сыном Пакором, действовавшим в Сирии. В результате царевич увёл свои войска за Евфрат, и Сирия получила на какое-то время мир[49]. К периоду наместничества Бибула относятся ещё два упомянутых в источниках эпизода. Проконсул отказался исполнять требования закона о провинциальной отчётности, поскольку этот закон был принят Цезарем во время их совместного консульства; в результате квестору Бибула Канинию Саллюстию пришлось обращаться за советом к всё тому же Цицерону[51]. Кроме того, царица Клеопатра прислала Бибулу убийц его сыновей в цепях. «Но он, смирив свою скорбь терпимостью, немедленно приказал вернуть палачей его плоти и крови назад к Клеопатре невредимыми, заметив, что правом наказания обладает сенат, но не он»[52]. Вероятно, таким образом он намекал, что царица должна отправить преступников в Рим. Но это не было сделано, и убийцы двух Кальпурниев так и остались безнаказанными[53].

Не позже осени 50 года до н. э., находясь ещё в провинции, Бибул начал добиваться триумфа, хотя, по словам Цицерона, «он, пока в Сирии был даже один вра­же­ский сол­дат, ни ногой за порог, так же, как нахо­дясь дома — из сво­е­го дома»[54] (Марк Туллий провёл таким образом аналогию между наместничеством Бибула и его консулатом). Получив от проконсула письмо о его успехах (Цицерон назвал это послание «бесстыднейшим»[55]) сенат всё же ограничился назначением молебствия[39].

Несмотря на временную стабилизацию обстановки, Бибул в своих донесениях сенату предсказывал, что следующим летом парфяне повторят вторжение, а поэтому просил о подкреплениях. Эти его просьбы стали для Помпея поводом, чтобы забрать у Цезаря два легиона, которые так и не были направлены в Сирию[56].

Гражданская война и смерть

В Рим Бибул вернулся уже в марте 49 года до н. э., когда в Италии шла война между Цезарем и Помпеем. К этому времени Цезарь занял Рим, а его враги сосредоточили свои силы на юге, в Брундизии; тем не менее известно, что в марте Марк Кальпурний был на севере Италии, в районе Формий[57]. Не позже осени Бибул всё же присоединился к Помпею, сделавшему своей основной базой Македонию[53].

Марк Кальпурний получил командование над флотом Помпея, несмотря на полное отсутствие опыта военных операций на море; есть предположение, что это назначение вместе с предоставлением проконсульских полномочий[58] следует отнести к марту 49 года или даже к более раннему времени, когда Бибул ещё отсутствовал на театре военных действий[59]. Согласно Плутарху, Помпей изначально хотел передать флот Катону, но позже остановился на его зяте[60]. Здесь могла сыграть свою роль принципиальность Катона, который по своему формальному рангу претория был ниже, чем консуляр Бибул[61].

Мощный флот, полностью господствовавший на море, должен был играть ключевую роль при осуществлении планов Помпея по блокаде Италии[62]. Под началом Бибула, по разным оценкам, оказалось 128[63], 500[64] или даже 600[65] кораблей, взятых у восточных вассалов Рима. Они делились на шесть эскадр, среди командиров которых, подчинявшихся Бибулу, были Гней Помпей Младший, Гай Клавдий Марцелл, Луций Скрибоний Либон. Основные силы во главе с самим Марком Кальпурнием базировались на острове Керкира, на побережье Эпира и Иллирии[66]. Их задачей было не допустить переправу Цезаря с армией из Южной Италии на Балканы. Поскольку зимой Адриатическое и Ионическое моря всегда были малопригодны для плавания из-за сильных штормов, в конце 49 года Бибул поставил свои корабли в доки, а гребцов отпустил на берег. Цезарь использовал это, чтобы 5 января 48 года высадить 7 легионов у Керавнийских скал[67][61].

Для Бибула это стало полной неожиданностью. Тем не менее он успел настигнуть в открытом море корабли Квинта Фуфия Калена, отправленного Цезарем в Брундизий за следующей партией легионеров. 30 кораблей Бибул захватил и тут же приказал сжечь вместе с экипажем. Проявленную при этом жестокость М. Грей-Фоу назвал «не имеющей аналогов в античных морских войнах»[68]. После этого Марк Кальпурний занял все гавани в этой части балканского побережья, так что Калену пришлось отказаться от идеи переправить подкрепления к Цезарю; только один его корабль, не имевший на борту солдат, всё же поплыл на восток, но попал в руки Бибула. Последний приказал казнить всех пленных, включая рабов и даже нескольких детей[69]. После этого отдельные помпеянские эскадры предприняли нападения на Брундизий и Салоны, а Бибул перенёс свою основную базу с Керкиры в Орик. Теперь его задачей было отрезать Цезаря от Италии[70], и на достижении этой цели Марк Кальпурний сосредоточил все свои душевные и физические силы. Он даже перестал сходить с корабля на берег «и не пренебрегал никаким трудом и служебным делом»[71].

Цезарь, в свою очередь, начал занимать города на побережье, чтобы лишить Бибула гаваней. Он заставил сдаться Орик и Аполлонию, после чего другие города Эпира начали сами переходить на его сторону. У помпеянского флота появились трудности из-за нехватки продовольствия, воды и дров. В этой ситуации Бибул и присоединившийся к нему Либон начали переговоры с легатами Цезаря Марком Ацилием и Луцием Стацием Мурком: они попросили временное перемирие и возможность встретиться лично с Гаем Юлием. Ацилий и Мурк ответили согласием[72].

На встречу с Цезарем явился только Либон, объяснивший, что Бибул «уклонился от переговоров, чтобы своей вспыльчивостью не испортить дела, которое сулит важные перспективы и очень большую пользу»[7]. Но договориться не удалось: Цезарю нужно было отправить своих представителей Помпею, а Либон и Бибул отказывались гарантировать им безопасность, прося только о продлении перемирия, чтобы улучшить своё положение. Поэтому боевые действия возобновились[72].

Между тем здоровье Марка Кальпурния оказалось полностью расшатанным. По словам Цезаря, он заболел «от холода и от напряжённых трудов» и не смог оправиться от болезни, поскольку отказывался сойти с корабля на берег ради лечения[73]. Приблизительно в конце февраля 48 года до н. э.[74] Бибул умер. Орозий сообщает, что он покончил с собой с помощью голода и «ночных бдений»[75].

Семья

В источниках упоминается только один брак Марка Кальпурния — с Порцией, дочерью Марка Порция Катона и Атилии. Немецкий антиковед Ф. Мюнцер предполагал, что в этом браке родились все трое сыновей Бибула: те двое, которые погибли в Александрии[36], и третий, Луций[76], который был отождествлён с упомянутым у Плутарха пасынком Брута[77]. Но другие исследователи обратили внимание на то, что Катон женился на Атилии около 73 года до н. э., а двое их предполагаемых внуков погибли в Египте в 51 или 50 году, будучи, видимо, уже взрослыми людьми. Поэтому была выдвинута гипотеза[47] о первом браке Бибула, заключённом, возможно, примерно одновременно с первым браком Катона; в этом браке и могли родиться двое его старших сыновей, юноши «выдающихся способностей»[52]. Они могли носить преномены Марк и Гай[47].

Рождение третьего сына Бибула, Луция, Р. Сайм датирует предположительно 68 годом до н. э. В этом случае и Луций должен был родиться в первом браке[78]. Позже Бибул женился во второй раз — на Порции, которая родила ему по крайней мере двоих детей[79], но к 45 году оставался уже только один — маленький сын[80], позже написавший биографию своего отчима Брута. Именно его Мюнцер отождествляет с Луцием[76]; по мнению Сайма, этого Бибула могли звать Гаем[81].

Возможно, дочерью Бибула была Кальпурния, которая около 40 года до н. э. стала женой Марка Валерия Мессалы Корвина и матерью Марка Валерия Мессалы Мессалина. Но это могла быть и представительница семейства Пизонов[82].

Когда Порция уже была замужем за Бибулом (в 56 году до н. э.[83]), известный оратор Квинт Гортензий Гортал пытался уговорить её отца, чтобы тот передал дочь ему в жёны. Позже выяснилось, что в действительности Квинт Гортензий хотел жениться на супруге самого Катона Марции[79]. Порция же через три года после смерти Марка Кальпурния вышла замуж во второй раз — за своего двоюродного брата Марка Юния Брута[83].

Личность

Многие суждения о Бибуле в источниках принадлежат его врагам[36]. В частности, Цезарь в своих «Записках о гражданской войне» упоминает вспыльчивость, злопамятность и жестокость Марка Кальпурния[84]. Мнения людей, не являвшихся политическими противниками Бибула, намного более благоприятны для него. Так, Валерий Максим пишет о Бибуле как образце умеренности[52]; Цицерон называет его в одной из своих речей 57 года до н. э. «храбрейшим человеком»[37], а в трактате «Брут» говорит о присущем ему упорстве[85]. Правда, и Цицерон в письме 50 года охарактеризовал Марка Кальпурния как человека «малодушного, ничтожного и пустого»[50].

Историк М. Грей-Фоу посвятил целую статью[86] доказательству того, что Бибул стал жертвой психического расстройства, вызванного разнообразными жизненными неурядицами и связанным с ними ощущением собственной неполноценности: Марк Кальпурний постоянно проигрывал Цезарю, из-за чего был омрачён даже его консулат, который должен был стать венцом карьеры; он потерял двоих сыновей и не смог отомстить за них, хотя убийцы были у него в руках; он должен был мириться с вечным верховенством Катона, который был младше, обладал меньшей знатностью и меньшим объёмом заслуг. Всё это, по мнению М. Грей-Фоу, привело Бибула в последние месяцы его жизни к полноценному психическому расстройству, признаками которого стали маниакальная одержимость борьбой с Цезарем и беспримерная жестокость.

В художественной литературе

Бибул является эпизодическим персонажем романов Колин Маккалоу «Фавориты Фортуны», «Женщины Цезаря» и «По воле судьбы».

Напишите отзыв о статье "Марк Кальпурний Бибул"

Примечания

  1. Плутарх, 1994, Нума, 21.
  2. 1 2 3 Syme R., 1987, р. 185.
  3. Fasti Capitolini, ann. d. 59 до н. э..
  4. Gray-Fow М., 1990, р. 179.
  5. Broughton T., 1952, p. 158.
  6. Светоний, 1999, Божественный Юлий, 10, 1.
  7. 1 2 Цезарь, 2001, III, 16.
  8. Broughton T., 1952, p. 173.
  9. 1 2 3 Gray-Fow М., 1990, р. 180.
  10. Орозий, 2004, VI, 6, 7.
  11. CIL 2.3422.
  12. 1 2 Gray-Fow М., 1990, p.182.
  13. Gray-Fow М., 1990, p. 179.
  14. Billows R., 2009, p. 107.
  15. Syme R., 1987, p. 190.
  16. 1 2 Gray-Fow М., 1990, p.181.
  17. Егоров А., 2014, с. 148-149.
  18. Егоров А., 2014, с. 149.
  19. Цицерон, 2010, К Аттику, I, 17, 11.
  20. Светоний, 1999, Божественный Юлий, 19, 1.
  21. Broughton T., 1952, p. 187-188.
  22. 1 2 Егоров А., 2014, с. 151.
  23. Плутарх, 1994, Цезарь, 14.
  24. Плутарх, 1994, Катон Младший, 32.
  25. Светоний, 1999, Божественный Юлий, 20.
  26. Веллей Патеркул, 1996, II, 44, 5.
  27. Цицерон, 1993, Об ответах гаруспиков, 48.
  28. Цицерон, 2010, К Аттику, II, 20, 4.
  29. Цицерон, 2010, К Аттику, II, 21, 4.
  30. Calpurnius 28, 1897, s. 1368.
  31. 1 2 Светоний, 1999, Божественный Юлий, 20, 2.
  32. Светоний, 1999, Божественный Юлий, 21.
  33. Calpurnius 28, 1897, s. 1368-1369.
  34. Егоров А., 2014, с. 152-153.
  35. Росси Ф., 1951, с. 248-250.
  36. 1 2 3 Calpurnius 28, 1897, s. 1369.
  37. 1 2 Цицерон, 1993, О своём доме, 70.
  38. Цицерон, 2010, К близким, I, 1, 3.
  39. 1 2 3 Syme R., 1987, p. 186.
  40. Плутарх, 1994, Помпей, 54.
  41. Плутарх, 1994, Катон Младший, 47.
  42. Broughton T., 1952, p. 242.
  43. Цицерон, 2010, К Аттику, V, 16, 4.
  44. Цицерон, 2010, К Аттику, V, 20, 4.
  45. Gray-Fow М., 1990, p.182-183.
  46. Gray-Fow М., 1990, p.183-184.
  47. 1 2 3 Syme R., 1987, p. 191.
  48. Цицерон, 2010, К Аттику, VI, 5, 3.
  49. 1 2 Gray-Fow М., 1990, p.184.
  50. 1 2 Цицерон, 2010, К близким, II, 17, 7.
  51. Цицерон, 2010, К близким, II, 17, 2.
  52. 1 2 3 Валерий Максим, 2007, IV, 1, 15.
  53. 1 2 Gray-Fow М., 1990, p.185.
  54. Цицерон, 2010, К Аттику, VI, 8, 5.
  55. Цицерон, 2010, К близким, VII, 6, 2.
  56. Утченко С., 1976, с. 202-203.
  57. Цицерон, 2010, К Аттику, IХ, 9, 2.
  58. Broughton T., 1952, p. 261.
  59. Егоров А., 2014, с. 221.
  60. Плутарх, 1994, Катон Младший, 54.
  61. 1 2 Gray-Fow М., 1990, p.186.
  62. Егоров А., 2014, с. 228-229.
  63. Цезарь, 2001, III, 7.
  64. Плутарх, 1994, Помпей, 64.
  65. Аппиан, 2002, XIV, 50-51.
  66. Егоров А., 2014, с. 231-232.
  67. Цезарь, 2001, III, 6.
  68. Gray-Fow М., 1990, p.187.
  69. Цезарь, 2001, III, 14.
  70. Егоров А., 2014, с. 247.
  71. Цезарь, 2001, III, 8.
  72. 1 2 Егоров А., 2014, с. 248.
  73. Цезарь, 2001, III, 18.
  74. Gray-Fow М., 1990, p.188.
  75. Орозий, 2004, VI, 15, 10.
  76. 1 2 Calpurnius 27, 1897, s. 1367.
  77. Цицерон, 1994, Брут, 13; 17.
  78. Syme R., 1987, p. 191-192.
  79. 1 2 Плутарх, 1994, Катон Младший, 25.
  80. Плутарх, 1994, Брут, 13.
  81. Syme R., 1987, p. 197.
  82. Syme R., 1987, p.195.
  83. 1 2 Miltner F., 1953, s.217.
  84. Цезарь, 2001, III, 14; 16.
  85. Цицерон, 1994, Брут, 267.
  86. Gray-Fow М. The Mental Breakdown of a Roman Senator: M. Calpurnius Bibulus (англ.) // Greece & Rome. — 1990. — Т. 37, № 2. — С. 179-190.

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0001.001/502?rgn=full+text;view=image Марк Кальпурний Бибул] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.

Источники и литература

Источники

  1. Аппиан. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 878 с. — ISBN 5-86218-174-1.
  2. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
  3. Веллей Патеркул. Римская история // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — С. 11—98. — ISBN 5-86218-125-3.
  4. Павел Орозий. История против язычников. — СПб., 2004. — ISBN 5-7435-0214-5.
  5. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М., 1994. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
  6. Светоний. Жизнь двенадцати цезарей // Жизнь двенадцати цезарей. Властелины Рима. — М.: Наука, 1999. — С. 12-281. — ISBN 5-02-012792-2.
  7. Цицерон. Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9,978-5-02-025244-8.
  8. Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011169-4.
  9. Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — 480 с. — ISBN 5-86218-097-4.
  10. Гай Юлий Цезарь. Записки о гражданской войне. — СПб.: АСТ, 2001. — 752 с. — ISBN 5-17-005087-9.
  11. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 7 августа 2016.

Литература

  1. Егоров А. Юлий Цезарь. Политическая биография. — СПб.: Нестор-История, 2014. — 548 с. — ISBN 978-5-4469-0389-4.
  2. Росси Ф. Заговор Веттия // Annali Triestini. — 1951. — № 21. — С. 247-260.
  3. Утченко С. Юлий Цезарь. — М.: Мысль, 1976. — 365 с.
  4. Billows R. Julius Caesar: The Colossus of Rome. — London, New-York, 2009. — 312 с. — ISBN 0-415-33314-8.
  5. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1952. — Vol. II. — P. 558.
  6. Gray-Fow М. The Mental Breakdown of a Roman Senator: M. Calpurnius Bibulus (англ.) // Greece & Rome. — 1990. — Т. 37, № 2. — С. 179-190.
  7. Miltner F. Porcia Catonis 28 // RE. — 1953. — Bd. XXII, 1. — Kol. 216—218.</span>
  8. Münzer F. Calpurnius 27 // RE. — 1897. — Bd. III, 1. — Kol. 1367-1368.</span>
  9. Münzer F. Calpurnius 28 // RE. — 1897. — Bd. III, 1. — Kol. 1368-1370.</span>
  10. Syme R. M. Bibulus and Four Sons (англ.) // Harvard Studies in Classical Philology. — 1987. — Т. 91. — С. 185-198.


Отрывок, характеризующий Марк Кальпурний Бибул

«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.