Марк Кокцей Нерва (консул 36 года до н. э.)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Марк Кокцей Нерва
лат. Marcus Cocceius Nerva
консул Римской республики
36 год до н. э.
 
Род: Кокцеи
Дети: Марк Кокцей Нерва

Марк Кокцей Нерва (лат. Marcus Cocceius Nerva) — консул в 36 году до н. э. вместе с Луцием Геллием Публиколой[1].

Марк Кокцей Нерва был прадедом римского императора Марка Кокцея Нервы, который правил Римской империей с 96 по 98 год. Его сын, которого также звали Марк Кокцей Нерва, был в свите императора Тиберия.

Напишите отзыв о статье "Марк Кокцей Нерва (консул 36 года до н. э.)"



Примечания

  1. Дион Кассий. Римская история, X, VIII:текст на [ancientrome.ru/antlitr/cass-dio/index.htm русском]

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0002.001/1177?rgn=full+text;view=image Марк Кокцей Нерва (консул 36 года до н. э.)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.


Отрывок, характеризующий Марк Кокцей Нерва (консул 36 года до н. э.)


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?