Марк Лициний Красс

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Марк Лициний Красс
лат. Marcus Licinius Crassus
эдил Римской республики
дата неизвестна
претор Римской республики
74 или 73 год до н. э. (предположительно)
проконсул Римской республики
72-71 годы до н. э.
консул Римской республиик
70, 55 годы до н. э.
цензор Римской республики
65 год до н. э.
проконсул Сирии
54-53 годы до н. э.
 
Рождение: 115 или 114 год до н. э.
Смерть: 53 до н. э.(-053)
Карры
Род: Лицинии
Отец: Публий Лициний Красс
Супруга: Тертулла
Дети: Публий Лициний Красс, Марк Лициний Красс

Марк Лициний Красс (лат. Marcus Licinius Crassus; 115 или 114 — май 53 гг.до н. э.) — древнеримский полководец и политический деятель, консул 70 и 55 годов до н. э., участник Первого триумвирата, один из богатейших людей своего времени. Принадлежал к знатному плебейскому роду Лициниев. В молодости начал карьеру судебного оратора, но был вынужден её прервать из-за гражданских войн. Отец и брат Марка Лициния погибли во время террора Гая Мария и Луция Корнелия Цинны (87 год до н. э.). Он сам скрывался в Испании, а в 83 году присоединился к Луцию Корнелию Сулле и под его началом принял участие в разгроме марианской партии.

Во время диктатуры Суллы (82 — 79 годы до н. э.) Красс обогатился за счёт проскрипций. В последующие годы он активно инвестировал в городскую недвижимость, благодаря чему стал одним из богатейших людей Римской республики. Марк Лициний использовал это для расширения своего влияния и, в частности, для того, чтобы превзойти Гнея Помпея Великого. О ранних этапах его движения по лестнице магистратур ничего не известно. Только в 72 году до н. э., когда в ходе восстания Спартака потерпели поражение оба консула, Красс получил командование в этой войне с особыми полномочиями. Он смог рядом жёстких мер восстановить дисциплину в армии и за шесть месяцев разгромить восставших (к весне 71 года). После этого он был избран консулом на 70 год. Красс и его коллега Гней Помпей Великий добились отмены основных установлений сулланского режима: вернули прежний объём полномочий народным трибунам, провели судебную реформу, возродили цензорскую магистратуру.

В 65 году до н. э. цензором был сам Красс. В последующие годы он, по данным некоторых источников, был причастен к заговору Катилины, а также противодействовал Помпею, вернувшемуся с Востока. В 60 году он заключил триумвират с Помпеем и Гаем Юлием Цезарем, благодаря которому добился выгодных для себя и деловых кругов Рима вообще мер. Союз был ещё раз подтверждён на встрече триумвиров в Лукке в 56 году. По её итогам Красс получил второе консульство на следующий год и наместничество в Сирии. В 54 году до н. э. он начал войну с Парфией. Его вторжение в Месопотамию оказалось неудачным: в битве при Каррах Красс потерпел поражение и погиб.





Биография

Происхождение

Марк Лициний принадлежал к плебейскому роду, представители которого были в составе самой первой коллегии народных трибунов и достигли консульства уже в 364 году до н. э. Правда, в промежутке между 361 и 236 годами они ни разу не упоминаются в Капитолийских фастах. Начало следующего периода в истории рода связано с жившим предположительно во время Первой Пунической войны Публием Лицинием, старший из сыновей которого получил прозвище Crassus, ставшее когноменом для его потомков[1].

Предположительно прадедом Марка Лициния был консул 171 года до н. э.[2][3], племянник первого Красса-консула Публия Лициния Красса Дива, коллеги Сципиона Африканского в 205 году до н. э. Дед Марка Лициния, тоже Марк, был претором в 127 или 126 году и получил прозвище Агеласт (от греческого ἀγέλαστος — «угрюмый», «неулыбчивый») за свой неизменно мрачный вид. Сыном Марка-старшего и отцом Марка-младшего был Публий Лициний Красс, достигший высших должностей, — в 97 году он был консулом, а в 89 году — цензором[4]. Матерью Марка Лициния была Венулея, принадлежавшая к муниципальной аристократии[5].

Мнения историков о материальном положении этой ветви Лициниев расходятся. Известно, что Марк Лициний получил в наследство 300 талантов[6] — относительно небольшую сумму. Учитывая это и происхождение Венулеи, некоторые антиковеды предполагают, что Публий Лициний был человеком небогатым и из-за этого согласился на явный мезальянс[7][8]. С другой стороны, есть мнение, что наследство могло просто уменьшиться за годы гражданской войны[9].

 
 
 
 
 
 
Публий Лициний
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Публий Лициний Красс
 
Гай Лициний Вар
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Публий Лициний Красс Див
 
Гай Лициний Красс
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Публий Лициний Красс
 
Гай Лициний Красс
 
Марк Лициний Красс
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Марк Лициний Красс Агеласт
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Публий Лициний Красс
 
{{{VENTULEIA}}}
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Публий Лициний Красс
 
 
(имя?) Лициний Красс
 
 
Тертулла
1-й — Публий; 2-й — Марк
 
Марк Лициний Красс
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Цецилия Метелла
 
Марк Лициний Красс
 
Публий Лициний Красс
 
Корнелия Метелла
1-й — Публий; 2-й — Гней
 
Гней Помпей Великий
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Марк Лициний Красс


Ранние годы

Точная дата рождения Красса неизвестна[10]. Плутарх сообщает, что в первой половине 54 года до н. э., к моменту встречи с Дейотаром, Марк Лициний уже преодолел 60-летний рубеж; отсюда делают вывод, что он родился в 115 году до н. э.[11] или в начале 114 года[12]. Историки предполагают, что Марк Лициний был младшим из трёх братьев: старший носил преномен Публий, среднего могли звать Гай или Луций, но в историографии считается «чуть более предпочтительным» первый вариант[13]. В семье царили старинные нравы: Крассы жили в небольшом доме, старшие сыновья, даже повзрослев и женившись, остались под родительской крышей, «и все сходились за общим обеденным столом»[14].

Марк Лициний получил традиционное для римского аристократа образование, в котором основной упор делался на подготовку к военной службе[15]. Его отец в 96-93 годах находился в Дальней Испании в качестве наместника, и Марк Лициний был с ним[16]; за эти три года он успел обзавестись в этой провинции обширными связями, которые позже очень ему помогли[17]. Вскоре после возвращения Марка Лициния в Рим умер его старший брат Публий (скорее всего, это произошло в промежутке между 93 и 88 годами до н. э.[13]) и началась Союзническая война. Публий-старший был в этой войне одним из легатов, и Марк Лициний, видимо, тоже участвовал в боевых действиях[15]. Параллельно молодой Красс начал выступать в судах. По словам Цицерона, благодаря своему усердию в изучении ораторского искусства он «в течение нескольких лет считался одним из лучших адвокатов»[18].

В 88 году до н. э. внутриполитическая борьба в Риме переросла в гражданскую войну. О позиции Крассов в начале этой войны, когда народный трибун Публий Сульпиций передал командование в Митридатовой войне Гаю Марию, а в ответ консул Луций Корнелий Сулла двинул на Рим свою армию, ничего не известно; возможно, Публий Лициний из принципиальных соображений не хотел занимать чью-либо сторону[19]. Но в 87 году, когда Риму опять угрожала армия — на этот раз Мария и Луция Корнелия Цинны — Публий Лициний присоединился к защитникам сената. После падения Рима он погиб вместе со вторым своим сыном (Гаем/Луцием) — был убит либо вынужден покончить с собой[20].

Та же судьба ждала и Марка Лициния, но он бежал с тремя друзьями и десятью рабами в Испанию, где скрывался в пещере[21]. Выбор Испании, вероятнее всего, был обусловлен наличием там связей у семейства Крассов[22]. Согласно Плутарху, знатный испанец Вибий Пациан, живший поблизости, узнал о том, что рядом с его поместьем прячется молодой Красс, и начал оказывать ему помощь. Марк Лициний провёл в пещере восемь месяцев, а когда узнал о гибели Цинны (начало 84 года до н. э.), перестал прятаться. Вокруг него начали собираться вооружённые враги марианской партии; Красс сформировал отряд в 2500 человек и, по данным ряда античных писателей, разграбил город Малака. «Но сам он, гово­рят, отри­цал это и опро­вер­гал тех, кто заво­дил об этом речь»[14].

К этому времени Марк, последовав старинному римскому обычаю, женился на вдове своего умершего брата (по всей видимости, самого старшего — Публия) Тертулле; вероятно, брак был заключён до 86 года до н. э.[13]

Красс и Сулла

Из Испании Красс переправился в Африку, где собирал войско ещё один враг марианцев — Квинт Цецилий Метелл Пий, но вскоре поссорился с ним и отправился в новое морское путешествие — к Сулле, высадившемуся в начале 83 года до н. э. в Италии и объединявшему вокруг себя всех противников Мария и Цинны[23][24]. В новой гражданской войне Марк Лициний стал одним из ближайших соратников Суллы и пользовался «величайшим почётом»[14]. Известно, что Луций Корнелий поручил ему набрать войска в области марсов в центральной части Аппенинского полуострова; когда Красс попросил у Суллы охрану, тот резко ответил: «Я даю тебе в про­во­жа­тые тво­е­го отца, бра­та, дру­зей, род­ных — за них, неза­кон­но и без вины каз­нен­ных, я мщу убий­цам!»[14]. В историографии эта история считается скорее вымыслом, но характеризующим цели многих сторонников Суллы, включая Красса: они воевали, чтобы отомстить за своих близких[25]. При этом сам Луций Корнелий, если верить Аппиану, предоставил возможность спастись Гаю Флавию Фимбрии, убийце Публия Красса[26], так что Марк Лициний должен был понимать: Сулла преследует собственные интересы[27].

Уже во время гражданской войны началось соперничество Марка Лициния с Гнеем Помпеем, вызванное тем, что Сулла оказывал огромные почести Помпею за его заслуги, хотя тот был младше Красса. По мнению моралиста Плутарха, Крассу недоставало опытности, а красоту его подвигов губили владевшие им от природы злые силы — корыстолюбие и скаредность[14]. Тем не менее два молодых полководца действовали сообща: в частности, на второй год войны они одержали у Сполеция победу над марианцем Гаем Карриной, а потом осадили его в лагере и разбили отряд, присланный ему на помощь Гнеем Папирием Карбоном. Правда, позже Каррина сумел прорвать окружение, воспользовавшись ненастной погодой[28].

В конце войны Красс завоевал особое расположение Суллы, сумев переломить ход почти проигранной битвы у Коллинских ворот осенью 82 года до н. э. (Помпей в этой битве не участвовал). В ходе сражения он командовал правым флангом армии и легко обратил противника в бегство, преследуя его до Антемн[it] в нескольких километрах севернее Рима[29][30]. Уже ночью Сулла узнал о победе Красса и воспользовался его успехом для окончательной победы[31].

По окончании войны Марку Лицинию было поручено разыскивать проскрибированных в Бруттии[32]; здесь он вносил в проскрипционные списки людей с расчётом на захват их имущества, что в целом являлось нормой для тех лет[33]. Но однажды Марк Лициний не посоветовался с Суллой и самовольно внёс в проскрипционный список лояльного диктатору человека, на имущество которого имел виды[14]. После этого Луций Корнелий «перестал пользоваться его услугами»[34]. Тем не менее Красс смог сколотить огромное состояние благодаря проскрипциям, став одним из богатейших людей в Риме. Известно, что в 55 году до н. э. у него было 45 миллионов денариев (или 180 миллионов сестерциев)[6][35]; существенную часть этих капиталов он приобрёл уже в сулланские времена[36].

Начало политической деятельности

После смерти Суллы в 78 году до н. э. Красс активизировал свою борьбу за влияние с Помпеем. Последний завоевал огромную популярность успешными войнами, и Марк Лициний решил использовать свои богатства для достижения равного влияния. Некоторые историки приписывают Крассу «злобную ревность»[32], зависть или даже ненависть по отношению к своему конкуренту[37], хотя Плутарх пишет, что «сопер­ни­че­с­т­во не увле­ка­ло… Крас­са на путь враж­ды или како­го-нибудь недоб­ро­же­ла­тель­с­т­ва… к чес­то­лю­бию не при­со­еди­ня­лось ни враж­деб­но­с­ти, ни ковар­с­т­ва»[38].

В отличие от Помпея, Красс сумел быстро завоевать репутацию доброжелательного и отзывчивого человека, знающего все дела в Риме и всегда готового помочь решить различные проблемы. Благодаря целенаправленному погружению в гражданские дела и наличию больших финансовых ресурсов Красс вскоре преуспел и достиг примерно равного влияния с Помпеем[38]. Он часто выступал публично и делал это весьма успешно прежде всего благодаря прикладываемым усилиям[18]. Марк Лициний продолжал наращивать своё богатство, в том числе и с помощью не совсем честных махинаций со сгоравшими во время частых пожаров домами, которые он покупал за бесценок, сносил и строил на их месте новое жильё. Механизм накопления капиталов был необычным для римского нобиля: в то время как большинство сенаторов инвестировало в землю сельскохозяйственного назначения, Красс активно участвовал в сделках с городской недвижимостью, торговал высококвалифицированными рабами, вкладывал деньги в шахты и участвовал в системе откупа налогов в провинциях[39].

Хотя Красс достаточно долго боролся за влияние в Риме с Помпеем, их противостояние никогда не выливалось в вооружённые столкновения, как это было с Суллой и Марием. Некоторые историки подвергают сомнению рассказы античных авторов об этом соперничестве. Например, Ф. Эдкок считает эти рассказы недостоверными из-за влияния на римскую историческую традицию политической пропаганды того времени[40][41]. Впрочем, большинство исследователей (в частности, Б. Маршалл[42], А. Уорд[43] и Э. Грюн[en][44]) не отрицают соперничество двух политиков.

Марк Лициний активно давал деньги в долг. При этом ни один источник не называет его ростовщиком; отсюда в историографии делают вывод, что Красс давал в долг не ради наживы, а для того, чтобы получить власть над своими должниками[45]. Банкротство означало для римского нобиля крах карьеры и всей жизни, а Марк Лициний взимал долги без поблажек[46]. Именно с этими обстоятельствами А. Уорд связывает[47] известное высказывание народного трибуна 76 года до н. э. Гнея Сициния.

Сици­ний, чело­век, дос­тав­ляв­ший нема­ло хло­пот тогдаш­ним долж­нос­т­ным лицам и вожа­кам наро­да, на вопрос, поче­му он одно­го лишь Крас­са не тро­га­ет и остав­ля­ет в покое, отве­тил: «У него сено на рогах». Дело в том, что рим­ляне име­ли обык­но­ве­ние навя­зы­вать бод­ли­во­му быку на рога сено для предо­с­те­ре­же­ния про­хо­жих.

— Плутарх. Красс, 7[38].

По мнению Уорда, Плутарх просто не понял латинский каламбур, основанный на созвучии слов fenum (сено) и fenus (долг); таким образом, Сициний намекнул, что Красс является его кредитором. В связи с этим О. Любимова предположила, что Марк Лициний одобрял всю политическую деятельность Сициния во время трибуната — в частности, требование восстановить права народных трибунов. Эта же исследовательница выдвинула гипотезу о союзе Красса с народными трибунами Луцием Квинкцием (74 год до н. э.) и Гаем Лицинием Макром (73 год)[48].

Количество политических противников Красса среди представителей высшей аристократии со временем увеличивалось (Квинт Лутаций Катул, Марк Порций Катон, Квинт Цецилий Метелл Целер, Луций Домиций Агенобарб). Тем не менее Марк Лициний оставался значительной фигурой, и с его мнением в Риме всегда считались[49]. Он был популярен среди рядовых сенаторов, а в большинстве своём его сторонники в 70-е годы и позже принадлежали не к сенатскому сословию, а к всадничеству и аристократии из небольших городов Италии (муниципиев). Некоторые приверженцы Красса происходили из родов, которые лишь недавно получили римское гражданство. Как правило, они занимали незначительные политические и военные должности в системе римских магистратур, и только поддержка Марка Лициния могла содействовать их продвижению по карьерной лестнице и повышению статуса их семейств. В частности, именно такие люди сопровождали Красса в кампаниях 72—71 и 54—53 годов до н. э.[50]

Прохождение Крассом через строгую последовательность магистратур (cursus honorum) не подтверждено источниками. В нарушение традиции, закреплённой законами Суллы, Красс, вероятно, вошёл в сенат без занятия должности квестора. Об эдилитете Марка упоминает Плиний Старший[51]. Ничего не известно о занятии Крассом должности претора, поскольку сообщения источников (Аппиана, Евтропия и неизвестного эпитоматора Тита Ливия) противоречивы[52]. Т. Броутон[en] осторожно предполагает претуру в 73 году и проконсульские полномочия в 72—71 годах, считая краткое сообщение в эпитомах Тита Ливия некорректной интерпретацией утерянного оригинала и частично отвергая свидетельства Аппиана[53]. Большинство историков на данный момент признают 73 год наиболее вероятной датой[54]. При этом по возрасту Красс мог претендовать на претуру ещё в 75[55] или даже 76 году до н. э.[39].

В 73 году до н. э. (то есть, возможно, во время претуры) Марк Лициний был привлечён к суду по обвинению в соблазнении весталки Лицинии, родственницы Луция Лициния Мурены[56]. Второй парой обвиняемых были Луций Сергий Катилина и Фабия (сестра жены Цицерона). В историографии выдвигались гипотезы о том, что этот процесс стал одним из проявлений борьбы между оптиматами и популярами (при этом Красса причисляют то к первой, то ко второй «партии») или был инспирирован Помпеем[57]. В случае обвинительного приговора Марка Лициния засекли бы до смерти, но он смог доказать суду, что знаки внимания, которые он оказывал весталке, были связаны с желанием купить у неё имение[58].

Восстание Спартака

Уже в 73 году до н. э. вся Италия была охвачена восстанием рабов и гладиаторов. Командовавший повстанцами фракиец Спартак одержал ряд масштабных побед над войсками республики. После поражений обоих консулов 72 года — Луция Геллия Публиколы и Гнея Корнелия Лентула Клодиана — сенат отстранил этих магистратов от командования и вручил Крассу чрезвычайный империй: Марк Лициний получил полномочия проконсула и приоритет перед консулами[59]. Точных датировок нет, но назначение должно было состояться до 1 ноября 72 года[60].

В дополнение к уже имевшимся войскам Марк Лициний набрал ещё шесть легионов. «За Крас­сом после­до­ва­ли мно­гие пред­с­та­ви­те­ли зна­ти, увле­чен­ные его сла­вой и чув­с­т­вом лич­ной друж­бы к нему»[61]; в числе таких аристократов называют Катилину, Публия Корнелия Суллу, Публия Автрония Пета, Луция Варгунтея, Марка Муммия и других[62]. В общей сложности армия Красса насчитывала до 60 тысяч воинов[63]; существует мнение, что это были «последние ресурсы республики»[64].

Марку Лицинию пришлось прибегнуть к жестоким мерам, чтобы установить в своей армии дисциплину. По данным некоторых источников, он сразу после принятия от консулов двух легионов, уже терпевших поражения и спасавшихся бегством с поля боя, провёл децимацию — казнил каждого десятого по жребию[65][66]. Затем он преградил восставшим путь на юг на границе Пицена и нанёс поражение одному из отрядов (в бою погибло шесть тысяч воинов Спартака). Но вскоре посланные в обход врага два легиона во главе с Марком Муммием в нарушение приказа ввязались в бой и были разбиты; согласно Плутарху, децимация была проведена после этого[61]. «Как бы там ни было, Красс оказался для своих солдат страшнее побеждавших их врагов»[65].

Затем Марк Лициний преследовал Спартака до Бруттия, откуда рабы планировали переправиться в Сицилию (по версии Флора, это было целенаправленное вытеснение, и только вследствие этого у Спартака появилась идея такой переправы[67]). Но покинуть Италию восставшим не удалось — возможно, в том числе из-за организации Крассом каких-то военно-морских сил. Пока Спартак стоял в Регии, римская армия вырыла ров через весь перешеек и заперла таким образом восставших на полуострове. Те уже скоро столкнулись с острой нехваткой продовольствия. В одну из зимних ночей, воспользовавшись непогодой, Спартак двинул треть своей армии на штурм укреплений: повстанцы смогли завалить часть рва ветками, землёй и трупами и прорваться на оперативный простор. Крассу пришлось бросить всю армию в погоню за Спартаком, направлявшимся к Брундизию[68].

Источники приписывают Марку Лицинию стремление как можно быстрее покончить с восстанием из-за скорого возвращения в Италию Помпея, которому могли достаться лавры победителя. По одним данным, сенат назначил Помпея вторым главнокомандующим по своей инициативе; по другим — Красс сам обратился к сенату с просьбой призвать ему на помощь Помпея из Испании и Варрона Лукулла из Фракии (время написания этого письма является предметом научной дискуссии)[69]. Теперь Марк Лициний «сожа­лел о сво­ём шаге и спе­шил окон­чить вой­ну до при­бы­тия этих пол­ко­во­д­цев, так как пред­ви­дел, что весь успех будет при­пи­сан не ему, Крас­су, а тому из них, кото­рый явит­ся к нему на помощь»[70]. У Луканского озера он догнал часть сил восставших во главе с Гаем Канницием и Кастом (согласно Ливию, это была 35-тысячная армия[71]) и разгромил её в «самом кровопролитном сражении за всю войну»[70]. Помимо всего прочего, римлянам удалось отбить пять легионных орлов[72].

Продолжая преследование восставших, передовой отряд Красса, которым командовали Квинт Аррий и Гней Скрофа, потерпел поражение у Петелийских гор; окрылённые этой победой, воины Спартака заставили своего командира прекратить отступление. Последняя битва этой войны произошла у реки Силар на границе Лукании и Кампании. Марк Лициний так торопился разбить повстанцев, что вступил в бой, не закончив возведение лагеря; в правильном бою на равнине его армия сразу начала теснить протиника, и тогда Спартак возглавил попытку кавалерийского прорыва к ставке Красса, рассчитывая убить проконсула и таким образом переломить ход битвы. Но он потерпел неудачу и погиб в схватке. Сражение закончилось полной победой римлян. Остатки повстанцев разбрелись более или менее большими группами по всей Италии, после чего с ними долго ещё боролись разные военачальники[73]. Шесть тысяч рабов были взяты в плен и по приказу Красса распяты вдоль Аппиевой дороги[74].

Вся война была завершена за шесть месяцев (до 1 апреля 71 года до н. э.[60]). Подавление этого восстания стало самым значимым военным достижением Красса как полководца за всю его жизнь. Тем не менее Помпей, уничтожив около пяти тысяч повстанцев из числа тех, что уцелели при Силаре, написал сенату, «что Красс раз­бил гла­ди­а­то­ров в откры­том бою, а он, Пом­пей, вырвал вой­ну с кор­нем»[75], и такое мнение могло быть достаточно распространённым в римском обществе[76]. Заслуги Марка Лициния почтили овацией. Источники сообщают, что Красс приложил серьёзные усилия, чтобы ему разрешили надеть во время овации вместо миртового венка более почётный лавровый, и добился своего[77][78].

Первое консульство

Летом 71 года до н. э., вскоре после овации, Красс был избран вместе с Помпеем консулом на следующий год[79]. Согласно Плутарху, сначала эту должность предложили Помпею, которого потом Марк Лициний попросил о содействии[80]. Аппиан пишет, что соискатели были в ссоре; некоторое время оба избранных, но ещё не вступивших в должность консула отказывались распускать свои армии, держа их рядом с городом, так что римляне боялись новой гражданской войны. Только вмешательство обеспокоенного народа и увещевания предсказателей заставили Красса и Помпея примириться[81]. В историографии существует мнение, что Аппиан ошибся: он перенёс ссору консулов из 70 года в 71, Помпей не распускал армию в ожидании триумфа, состоявшегося 29 декабря 71 года, и никакой угрозы гражданской войны не было[82].

Важнейшим событием консульства Помпея и Красса стало восстановление полномочий народных трибунов в объёме до реформ Суллы. Помпей ещё в декабре 71 года пообещал провести такой закон, и в начале консульства его инициативу поддержал Марк Лициний. Сенат, несмотря на многочисленность сторонников сулланского режима, не стал возражать: «отцы» признали, что народ давно ждёт этого[83]. Многие источники упоминают в связи с восстановлением трибуната только Помпея[84][85][86][87], в связи с чем в историографии существует мнение, что Красс к данной реформе не был причастен[88]. Правда, Цицерон и эпитоматор Ливия сообщают о том, что инициатива была совместной[89][71]. О. Любимова предположила, что Помпей, анонсировав реформу до начала консульства, присвоил себе всю славу, и что это вызвало вражду между коллегами, «омра­чив­шую не толь­ко их сов­мес­т­ное кон­суль­с­т­во, но и нема­лую часть даль­ней­шей жиз­ни»[90].

Другой важный вопрос — о реформе специализированных судов (quaestiones perpetuae) — был поднят только осенью. На этот раз предложение внёс Луций Аврелий Котта (не исключено, что до предложения Котты рассматривался другой, более радикальный, проект реформы[83]). Хотя схема комплектования судебных коллегий Суллы была отменена, простого возврата к системе Гракхов не произошло[91]. Теперь на одну треть суды состояли из сенаторов, на вторую из всадников, а на третью — из эрарных трибунов (зажиточных граждан, которые не попадали в категорию всадников)[91][92]. Это решение характеризуется как компромиссное[93][94] либо как популистская уступка[91]. Тем не менее реформа надолго устранила один из главных источников разногласий в обществе[95][92].

Третьей важной реформой стало восстановление должности цензоров[96][91]. В том же году цензорами стали Гней Корнелий Лентул Клодиан и Луций Геллий Публикола[79]. По мнению Т. Моммзена, избрание именно их было антисенатской акцией (ранее сенат отстранил их от командования армией, направленной против Спартака), а действовали они в интересах Помпея и Красса. Лентул и Публикола устроили беспрецедентную чистку сената, исключив 64 человека, или примерно одну восьмую часть от общего числа сенаторов[91].

Цензура

Красс так же, как и Помпей, отказался от обычного наместничества в одной из провинций после консулата и 1 января 69 года до н. э. стал частным человеком. Между консулатом и 65 годом до н. э. источники практически ничего не сообщают о Марке, что может быть как следствием фрагментарной сохранности источников, так и результатом ненавязчивого Лицинииполитического стиля Красса, который обладал значительным влиянием в Риме, но не вмешивался в самые актуальные споры этого времени. В частности, практически неизвестно развитие его отношений с Помпеем в этот период[97].

В 65 году до н. э. Красс стал цензором[98], но его деятельность на этом посту не была ознаменована никакими важными решениями. Плутарх утверждает, что Красс пренебрегал своими обязанностями[99], но другие источники сообщают об активной, но безрезультатной деятельности Марка Лициния. В частности, он потребовал учитывать при переписи граждан население Транспадании — северной части Цизальпийской Галлии, наделённой не полным римским гражданством, а ограниченным латинским; это означало бы признание за транспаданцами полного объёма прав. Кроме того, Красс предложил признать завещание убитого в 80 году до н. э. египетского царя Птолемея XI Александра II. Этот документ (вероятно, поддельный) содержал пункт о переходе Египта под власть Рима (аналогичное завещание оставил пергамский царь Аттал III). Поскольку египтяне не признавали подлинность завещания и отвергали римские притязания на их страну, официальное признание последней воли фараона могло стать законным основанием для вторжения в Египет. Второй цензор Квинт Лутаций Катул активно противодействовал обоим планам Марка. Будучи не в силах прийти к компромиссу, цензоры сложили полномочия[100].

Красс и заговоры Катилины

Некоторые источники сообщают, что Красс мог быть причастен к заговору Катилины[101][102]. Согласно Светонию, ещё в 66-65 годах до н. э. оформился так называемый «первый заговор Катилины», в котором участвовали, кроме Луция Сергия и Красса, Гай Юлий Цезарь, Публий Корнелий Сулла, Публий Автроний Пет, Гней Кальпурний Пизон[103].

Пред­по­ла­га­лось, что в нача­ле ново­го года они напа­дут на сенат, пере­бьют наме­чен­ных лиц, Красс станет дик­та­то­ром, Цезарь будет назна­чен началь­ни­ком кон­ни­цы и, устро­ив государ­с­т­вен­ные дела по сво­е­му усмо­т­ре­нию, они вер­нут кон­суль­с­т­во Автро­нию и Сул­ле. Об этом заго­во­ре упо­ми­на­ют Танузий Гемин в исто­рии, Марк Бибул в эдик­тах, Гай Кури­он Стар­ший в речах.

— Светоний. Божественный Юлий, 9, 1-2[104].

До середины ХХ века историки в большинстве своём признавали существование этого заговора, и дискуссия велась только о том, участвовали ли в нём Цезарь и Красс. Сейчас преобладает точка зрения, согласно которой «первый заговор Катилины» является «пропагандистским и историографическим мифом», который в конце 60-х годов до н. э. придумали Цицерон и Луций Манлий Торкват, а в начале 50-х «досочинили» враги первого триумвирата — в частности, добавив к его участникам Марка Лициния и Гая Юлия[105]. Основанием для этого могла стать поддержка, оказанная Крассом Пизону при его назначении квестором в Испанию и Катилине на консульских выборах 64 года[106]: определённые связи между Марком Лицинием и Луцием Сергием всё-таки были[107].

В то же время между Крассом и Цезарем существовал полноценный союз, заключённый в 66 году до н. э., когда первый был избран цензором, а второй — эдилом[108]. Именно Цезарю могло достаться командование во время гипотетической аннексии Египта[109]; в конце 64 года, когда уже было ясно, что Катилина проиграл выборы, народный трибун Публий Сервилий Рулл выступил с программой аграрных реформ, инициаторами которой были Красс и Цезарь. Эта программа предполагала раздачу малоимущим гражданам земельных участков, купленных у частных лиц или выделенных из государственных земель; победивший Луция Сергия на выборах Цицерон провалил эту инициативу целой серией своих речей[110].

Тем не менее в октябре 63 года до н. э. Красс поддержал Цицерона в его противостоянии Катилине. Марк Лициний получил анонимное письмо с сообщением о заговоре, и тут же принёс его Марку Туллию, а на следующее утро по просьбе последнего прочёл письмо на заседании сената[111]. Существует гипотеза, что Цицерон сам написал это послание, чтобы узнать, на чьей стороне Красс[112]. 3 декабря, когда сенат постановил арестовать уже изобличённых заговорщиков и разместить их под стражей в домах известных римлян, одного из них — Публия Габиния Капитона — отправили к Крассу[113].

Уже на следующий день в сенате допросили некоего Луция Тарквиния, курьера заговорщиков. Он заявил, будто осуществлял связь между Катилиной и Крассом: последний, по его словам, убеждал Луция Сергия как можно скорее переходить к решительным действиям.

…Как толь­ко Тарк­ви­ний наз­вал имя Крас­са, чело­ве­ка знат­но­го, необы­чай­но бога­то­го и весь­ма могу­ще­с­т­вен­но­го, то одни сена­то­ры сочли это неве­ро­ят­ным, дру­гие же хоть и пове­ри­ли, но все-таки пола­га­ли, что в такое вре­мя столь все­силь­но­го чело­ве­ка сле­ду­ет ско­рее уми­ро­тво­рить, чем вос­ста­нав­ли­вать про­тив себя, к тому же боль­шин­с­т­во из них были обя­за­ны Крас­су как час­т­ные лица, ста­ли кри­чать, что пока­за­ния эти лож­ны, и потре­бо­ва­ли, чтобы об этом было доло­же­но сена­ту.

— Саллюстий. О заговоре Катилины, 48, 5[114].

В конце концов слова Тарквиния официально объявили ложью. Возникло даже мнение, что это Цицерон попытался оклеветать Красса[115]; по словам Саллюстия, так думал и сам Марк Лициний[116]. В результате двое политиков стали врагами.

Триумвират

В 62 году до н. э. в Рим после победы в Третьей Митридатовой войне прибыл Гней Помпей. Вскоре после празднования триумфа он потребовал от сената утвердить его распоряжения на Востоке и дать землю его ветеранам. Сенаторы же были настроены против, считая влияние Помпея чрезмерным. Среди главных противников триумфатора, наряду с Лукуллом, Катоном и Метеллом Целером, был и Красс. В результате решение по делу Помпея начали откладывать[117][118].

Тем временем из Испании вернулся Цезарь (летом 60 года до н. э.), который тут же заявил о планах избираться в консулы на следующий год. Гай Юлий попросил сенат позволить ему баллотироваться заочно, чтобы сохранить право на триумф, но ему было отказано. С этими событиями связывают создание первого триумвирата (лат. triumviratus — «союза трёх мужей») с участием Цезаря, Помпея и Красса. Его инициатором был Цезарь[119], который полагал, что в случае союза с одним лишь Помпеем его противником автоматически стал бы Марк Лициний[120][121]. Последний рассчитывал сделать триумвират политической опорой для защиты от сената интересов «делового мира», с которым был тесно связан[122][123].

Обстоятельства, при которых этот союз возник, недостаточно ясны. Свидетельства источников противоречивы, что, по-видимому, объясняется изначально тайным характером объединения. Плутарх, Аппиан, Тит Ливий и Дион Кассий пишут, что договорённость была достигнута до выборов консулов (лето 60 года до н. э.); по данным Светония, это произошло вскоре после выборов, то есть осенью 60 года[124]. Веллей Патеркул относит формирование триумвирата уже к 59 году[125][126]. Сообщение единственного современника — Цицерона — представляет собой краткое и неопределённое упоминание неких переговоров в письме к Аттику, написанном в декабре 60 года[127]; в настоящее время на основании этого свидетельства предполагают ведение переговоров между триумвирами по частным вопросам вплоть до начала консулата Цезаря[128].

Итак, Цезарь стремился к завоеванию политического влияния, Красе — к его умножению, Помпей — к удержанию. В равной мере одержимые жаждой власти в государстве, они охотно объединились для ее захвата.

— Луций Анней Флор. Эпитомы, II, 13, 1[129].

Цезарь получил консулат — в первую очередь благодаря деньгам Красса[130]. Он добился при поддержке Марка Лициния принятия всех восточных установлений Помпея и нового земельного закона; Красс вошёл в состав аграрной комиссии[131]. Кроме того, в интересах Марка Лициния арендная плата для публиканов была снижена на треть[132]. Когда в конце года Цезарь получил полномочия проконсула в Цизальпийской Галлии на пять лет, Красс совместно с Помпеем добился того, чтобы к этой провинции добавили ещё одну — Нарбонскую Галлию; консулами на следующий год стали их сателлиты Авл Габиний и Луций Кальпурний Пизон Цезонин[133]. При этом популярность триумвиров к концу консулата Цезаря заметно упала; С. Утченко связывает это с тем, что триумвират, в котором общество видело сначала орудие борьбы против всесильного сената, сам превратился в авторитарный правящий орган[134].

В последующие годы Цезарь вёл свою Галльскую войну, а двое оставшихся триумвиров находились в Риме. Влиятельный политик-демагог Публий Клодий Пульхр, ставший народным трибуном в 58 году до н. э., начал преследовать Цицерона, и если Помпей просто бездействовал, то Красс занял открыто враждебную позицию по отношению к Марку Туллию. В конце концов последний отправился в изгнание. Годом позже сторонники возвращения Цицерона, воспользовавшись тем, что Клодий скомпрометировал себя своим радикальным политическим стилем, склонили на свою сторону триумвиров; примирение между Цицероном и Крассом произошло благодаря посредничеству сына Красса — Публия Лициния[135]. Параллельно происходило новое ухудшение отношений между Помпеем и Крассом: Клодий активно действовал против Помпея, и многие, включая самого Гнея, были уверены, что за экс-трибуном стоит Марк Лициний[136] (об этом известно из письма Цицерона к брату[137]). В начале 56 года до н. э. сторонники Клодия пытались поручить Крассу командование армией для вторжения в Египет под предлогом восстановления на троне Птолемея XII, но потерпели неудачу[138].

В апреле 56 года до н. э. триумвиры собрались на совещание в Луке. С ними в этот город приехали 200 сенаторов и почти все магистраты. Целью совещания было устранить трения между Крассом и Помпеем, а также, возможно, между Крассом и Цезарем. Эта цель была достигнута; Марк Лициний и Помпей договорились выставить свои кандидатуры в консулы на следующий год[139]. Гай Юлий обязался содействовать их избранию, прислав своих солдат для участия в голосовании. Кроме того, было решено обеспечить продление полномочий Цезаря в Галлии ещё на пять лет и предоставить аналогичные назначения двум другим триумвирам[140]. Выборы консулов, которые обычно проводились летом, были задержаны и состоялись лишь в январе 55 года до н. э.; солдаты Цезаря, возглавляемые его легатом Публием Крассом, сыном Марка, обеспечили нужный исход голосования[141]. Помпей получил в управление Ближнюю и Дальнюю Испанию, а Красс — Сирию[142]. Голосование, по свидетельству Плутарха, сопровождалось побоищем на форуме:

Когда народ голосованием решал вопрос о распределении провинций, многие тогда получили раны, четверо были убиты, и Красс сам, — о чём я не упомянул в его жизнеописании, — ударом кулака разбил в кровь лицо Луцию Аннию и выгнал прочь этого сенатора, перечившего ему (Плутарх, Красс, 35 (Сопоставление Красса и Никия, 2))

Парфянский поход и гибель

Изначальные военные планы Красса в 55 году до н. э. неизвестны. Сирия могла стать базой для наступления как на Парфию, так и против Египта. Но в апреле 55 года в Рим пришли известия, что действующий сирийский наместник Авл Габиний уже вторгся в Египет. Красс, недовольный этим, окончательно сделал выбор в пользу войны с Парфией[143]. Плутарх сообщает о грандиозных планах консула, наконец, получившего шанс на новые победы:

…Воз­гор­дясь без­мер­но и утра­тив рас­судок, уже не Сири­ей и не пар­фя­на­ми огра­ни­чи­вал он поле сво­их успе­хов, назы­вал дет­ски­ми заба­ва­ми похо­ды Лукул­ла про­тив Тиг­ра­на и Пом­пея про­тив Мит­ри­да­та, и меч­ты его про­с­ти­ра­лись до бак­трий­цев, индий­цев и до моря, за ними лежа­ще­го.

— Плутарх. Красс, 16[144].

В Риме такую войну поддерживали не все. Народные трибуны наложили на эту затею свой запрет и даже подвергли Красса «общественному проклятию»[145], но он всё же отправился в провинцию, вопреки установившейся традиции не дожидаясь даже окончания своего консульского года. В 54 году Марк Лициний вторгся в Месопотамию и занял ряд городов за Евфратом[142][146]. Для зимовки он вернулся в Сирию, и Плутарх назвал это серьёзной ошибкой: по его мнению, Красс дал врагу время подготовиться, хотя мог тогда же занять Вавилон и Селевкию[147].

Зимой 54-53 годов до н. э. Марк Лициний разграбил Иерусалимский храм и святилище богини Атаргатис в сирийском Иераполе. Тогда же к нему прибыл сын Публий с тысячей галльских всадников, присланный Цезарем[148]. Царь Армении Артавазд II тоже приехал в Сирию и предложил Крассу свою армию в случае, если римляне двинутся в поход по армянскому маршруту: по его словам, горы и холмы лучше всего подходили для сражений с парфянами. Но Красс, хотя и «остался очень доволен расположением царя», предпочёл более южное направление[149].

Весной 53 года до н. э. Красс снова двинулся в Месопотамию. Под его началом находились семь легионов пехоты и 4 тысячи конницы. Марк Лициний выбрал неудачный маршрут — через безводную местность. Его людей постоянно беспокоила лёгкая парфянская кавалерия, а Артавазд не смог прислать обещанное подкрепление, поскольку сам отражал вторжение врага. При Каррах в мае 53 года Крассу пришлось принять сражение в невыгодных для себя условиях. Римляне несли тяжёлые потери от парфянских стрел; Марк Лициний послал в атаку своего сына с 6-тысячным отрядом, но тот попал в окружение и погиб. Увидев его голову на парфянском копье, римляне пришли в уныние. Они всё-таки смогли продержаться до ночи, а потом бросили лагерь вместе с 4 тысячами раненых и укрылись в Каррах; Красс, впавший в апатию, не пытался им помешать[150][151].

Уже в следующую ночь остатки римской армии отдельными группами двинулись в сторону границы. Достичь Сирии смог только квестор Гай Кассий Лонгин с конным отрядом в 500 человек. Красс же с четырьмя когортами почти добрался до горной гряды, где можно было спастись от врага, но парфяне его настигли. Угрозами римляне заставили проконсула согласиться на переговоры, хотя он и не доверял врагу[152][153]. При встрече с парфянским полководцем Суреной Красс договорился о мире, но дальше произошло непредвиденное:

Когда Красс при­ка­зал при­ве­с­ти свою лошадь, Суре­на ска­зал: «Не надо, царь дарит тебе вот эту», — и в ту же мину­ту рядом с Крас­сом очу­тил­ся конь, укра­шен­ный золо­той уздой. Коню­шие, под­са­див Крас­са и окру­жив его, нача­ли под­го­нять лошадь уда­ра­ми. Пер­вым схва­тил­ся за пово­дья Окта­вий, за ним воен­ный три­бун Пет­ро­ний, а затем и про­чие ста­ли вокруг, силясь удер­жать лошадь и оттолк­нуть пар­фян, тес­нив­ших Крас­са с обе­их сто­рон. Нача­лась сумя­ти­ца, затем посы­па­лись и уда­ры; Окта­вий, выхва­тив меч, уби­ва­ет у вар­ва­ров одно­го из коню­хов, дру­гой конюх — само­го Окта­вия, пора­зив его сза­ди. Пет­ро­ний был без­ору­жен, он полу­чил удар в пан­цирь, но соско­чил с лоша­ди невре­ди­мый. Крас­са же убил пар­фя­нин по име­ни Экс­атр.

— Плутарх. Красс, 31[154].

По версии Диона Кассия Красса захватили в плен и предали жестокой казни, влив ему через специальную трубку в горло расплавленное золото[155]. Согласно Плутарху, голову и правую руку Красса привезли в Арташат и представили Артавазду, парфянскому царевичу Пакору и придворным во время театральной постановки — трагедии Еврипида «Вакханки»[156].

Интеллектуальные занятия

Согласно Плутарху, Красс был «сведущ в истории и не чужд философии»[46]. Однажды он сказал, что никто из его рода не жил дольше шестидесяти лет[157], и отсюда в историографии делают вывод, что Марк Лициния хорошо знал историю своей семьи[158].

Красс потратил много сил на освоение ораторского искусства. Цицерон утверждает, что у Марка Лициния не было соответствующего таланта, но он компенсировал это «прилежным трудом и благожелательным влиянием», благодаря чему добился больших успехов. «Латин­ский язык его был чист, сло­ва не изби­тые, постро­е­ние тща­тель­ное, одна­ко ника­ких бле­с­ток или при­крас; боль­шое душев­ное напря­же­ние — и ника­ко­го уси­лия в голо­се: почти все про­из­но­си­лось им на один лад и в одной мане­ре»[18]. Плутарх, напротив, говорит, что Красс был одним из лучших ораторов Рима «от природы»[46].

Известны имена нескольких подзащитных Красса. Это Луций Лициний Мурена (63 год до н. э., обвинение в подкупе избирателей), Публий Сестий и Марк Целий Руф (56 год до н. э., обвинение в насилии), Луций Корнелий Бальб (56 год, обвинение в незаконном присвоении римского гражданства). Во всех этих процессах товарищем Красса по защите был Цицерон[159].

Семья

Марк Лициний был женат на Тертулле, вдове своего старшего брата Публия. Последний умер не позже 88 года до н. э., а Марк женился не позже 86 года[13]. О происхождении Тертуллы ничего не известно: источники не называют даже её родовое имя (Тертулла — сокращённое от Терция, «третья»)[160]. В этом браке родились двое сыновей — Марк и Публий. Исходя из данных римской ономастики[161] и особенностей карьеры братьев, рождение Марка Лициния датируют первой половиной 85 года до н. э., а рождение Публия Лициния — 82 или 81 годом[162]. Но выдвигаются и гипотезы, в соответствии с которыми Публий был старшим сыном[163].

Источники сообщают о супружеской неверности Тертуллы: она была любовницей Цезаря[164], а один из её сыновей, по словам Плутарха, был очень похож внешне на некоего Аксия, «что пятнало его мать позорными подозрениями»[157]. Тем не менее Красс прожил всю жизнь в единственном браке, что отличало его от многих других современников[165]; его дом Цицерон назвал в одной из речей «высоконравственным»[166].

Красс в источниках

Марк Лициний занимает важное место во многих произведениях своего младшего современника Марка Туллия Цицерона. При этом последний упоминает Красса почти исключительно с неприязнью[167] (исключением являются только некоторые публичные речи — как правило, произнесённые в тех процессах, в которых Цицерон и Красс выступали на одной стороне[168]) и даже называет негодяем[169][170]. Тем не менее Марк Туллий писал Крассу в январе 54 года до н. э., когда тот уже уехал в Сирию, о «старой дружбе», признавая, что таковой пришлось пострадать от «перемен судьбы»[171] (О. Любимова назвала это письмо «льстивым и неискренним»[172], а сам Цицерон уже в декабре 54 года извинялся за это вынужденное примирение перед Лентулом Спинтером[173]). Между двумя политиками были три крупных конфликта: когда Цицерон приписал главную роль в разгроме Спартака Помпею и когда Красс поддерживал врагов Цицерона — Публия Клодия и Авла Габиния[174]. В начале 50-х годов Цицерон написал сочинение «О своих замыслах», в котором выдвигались различные обвинения против Марка Лициния, но приказал не публиковать его до своей смерти. Текст не сохранился, и судить о содержании этой работы сложно. После гибели Красса Цицерон 7 лет о нём не писал; в трактате «Брут» он высказался об ораторском даровании Марка Лициния крайне сдержанно, а в последующих трактатах, начиная с «Парадоксов стоиков», говорил о Крассе как о примере корыстолюбия[172].

О. Любимова считает, что Цицерон создал в своих поздних произведениях искажённый образ «Красса-корыстолюбца», который перешёл затем и в другие источники и даже в историографию, затмевая реальный образ Красса-политика[175]. Так, согласно Веллею Патеркулу, Марк Лициний, «без­упреч­ней­ший во всем осталь­ном, рав­но­душ­ный к насла­жде­ни­ям, не знал меры и не при­зна­вал гра­ниц в страс­т­ной жаж­де сла­вы и денег»[176]. В изображении Флора гибель Красса стала карой за «жажду парфянского золота»[177]. О «неуёмной жажде наживы» пишет и Орозий[178].

Наиболее пространную характеристику личности Красса оставил Плутарх, объединивший Марка Лициния в пару с афинянином Никием:

Блеск его многочисленных добродетелей омрачается лишь одним пороком — жаждой наживы… Красс любил показывать свою щедрость гостям. Дом его был открыт для всех, а своим друзьям он даже давал деньги взаймы без процентов, но вместе с тем по истечении срока требовал их от должников без снисхождения, так что бескорыстие его становилось тяжелее высоких процентов. На обедах его приглашенными были преимущественно люди из народа, и простота стола соединялась с опрятностью и радушием, более приятным, чем роскошь… Что касается умственных занятий, то он упражнялся главным образом в ораторском искусстве, стремясь завоевать известность у народа. Будучи от природы одним из первых среди римлян ораторов, Красс старанием и трудом достиг того, что превзошел даровитейших мастеров красноречия. Не было, говорят, такого мелкого и ничтожного дела, за которое он взялся бы не подготовясь… Этим-то всего больше он и нравился народу, прослыв человеком, заботящимся о других и готовым помочь. Нравились также его обходительность и доступность, проявлявшиеся в том, как он здоровался с приветствовавшими его. Не было в Риме такого безвестного и незначительного человека, которого он при встрече, отвечая на приветствие, не назвал бы по имени.[46]

Красс в историографии

Из-за бесславного окончания парфянского похода Красс не удостоился столь же пристального изучения в историографии, как его товарищи по триумвирату. Долгое время его оценивали как менее способного и менее решительного, чем Помпей и Цезарь[179] и к тому же как человека, для которого на первом месте стояло богатство, а не власть[180]. М. Гельцер даже назвал его «расчётливым буржуа»[15].

В 1966 году Ф. Эдкок выпустил небольшую работу «Marcus Crassus, Millionaire» («Марк Красс, миллионер»)[181]. Британский исследователь выдвинул ряд тезисов, призванных частично пересмотреть традиционную трактовку личности Красса и различных аспектов его деятельности. В частности, Эдкок обратил особое внимание на влияние смерти отца на начало карьеры Марка Лициния и предположил, что Красс-младший не был главным виновником победы в битве у Коллинских ворот. Британский учёный выдвинул гипотезу, что Марк Лициний поддержал Катилину, не желая участвовать в заговоре, а только надеясь помочь амбициозному Катилине с продвижением по карьерной лестнице; он допустил, что самороспуск цензоров в 65 году до н. э. был следствием неудачи не по египетскому, а по транспаданскому вопросу. Эдкок также предположил, что Крассом двигала не жажда власти, а одно лишь стремление обогатиться (впрочем, этот аргумент встречается и в источниках), и что целью парфянского похода было установление контроля за торговлей шёлком. Наконец, британский исследователь вслед за Р. Саймом развил идею о том, что рассказ о вражде Красса и Помпея в сохранившихся источниках является порождением политической пропаганды середины I века до н. э.[182] В то же время Красс в изображении Эдкока остался, по мнению рецензентов, доблестным и энергичным, но недостаточно талантливым полководцем[41].

К концу 1970-х относится издание ещё двух монографий о Крассе на английском языке. В 1976 году обобщающую работу о Крассе «Crassus: A Political Biography» («Красс: политическая биография») выпустил Брюс Маршалл[183], а уже в 1977 году вышла монография Аллена Уорда «Marcus Crassus and the Late Roman Republic» («Марк Красс и поздняя Римская республика»)[184]. В отличие от Плутарха, сконцентрировавшего основное внимание на парфянском походе, Аллен Уорд уделил этой кампании немного места — намного меньше, чем подавлению восстания Спартака[185]. В частности, автор предлагает собственные варианты передвижения войск Красса по Италии[186]. Исследователь отрицает существование первого заговора Катилины, считает, что Красс и Цезарь действительно поддерживали Катилину, а весь 63 год до н. э. вели двойную игру с заговорщиками и сенаторами[187]. Большое внимание Уорд уделяет изучению просопографических связей внутри нобилитета и их влиянию на римскую политику[43][39]. Кроме того, Уорд, в отличие от Эдкока, полностью признаёт существование вражды Красса и Помпея[185]. Но автор, как замечают рецензенты, ничего не говорит об истоках этой вражды, а также не раскрывает процесс накопления огромного богатства[43]. Кроме того, отчасти из-за неудовлетворительного состояния источников немало его утверждений оформлены как осторожные предположения[186]. В целом Красс в изображении Уорда характеризуется как интриган без определённой политической программы, часто прибегавший к компромиссам; богатство для него было не целью, а средством[187][43][39].

В начале 2010-х годов вышла серия статей российской исследовательницы О. Любимовой, посвящённая главным образом ранним этапам жизни Красса. В них автор старается доказать, в частности, что Марк Лициний на протяжении большей части 70-х годов до н. э. выступал за восстановление власти народных трибунов[188]; изучается проблема участия Красса в заговоре Катилины[189]; помещается в общеполитический контекст суд над Марком Лицинием и весталкой Лицинией в 73 году до н. э.[190]; делается предположение об истоках конфликта между Крассом и Помпеем[191].

Красс в современной культуре

Марк Лициний стал персонажем ряда художественных произведений. Это романы под названием «Спартак» Р. Джованьоли и Г. Фаста, одноимённые повесть В. Яна и дилогия А. Валентинова, роман М. Галло «Спартак. Бунт непокорных», романы К. Маккалоу «Фавориты Фортуны» и «Женщины Цезаря».

Красс фигурирует в ряде художественных фильмах, посвящённых восстанию Спартака:

Напишите отзыв о статье "Марк Лициний Красс"

Примечания

  1. Licinius, 1926, s. 214.
  2. Licinius 61, 1926, s. 288.
  3. Политическая позиция консула..., 2012, с. 86.
  4. Licinii Crassi, 1926, s. 247-248.
  5. Цицерон, 2010, К Аттику, XII, 24, 2.
  6. 1 2 Плутарх, 1994, Красс, 2.
  7. Бэдиан Э., 2010, с. 184.
  8. Ward A., 1977, s. 48.
  9. Политическая позиция консула..., 2012, с. 98-99.
  10. Gledhill M., 1929, р. 4.
  11. Adcock F., 1966, р. 1.
  12. Ward A., 1977, р. 46.
  13. 1 2 3 4 Политическая позиция консула..., 2012, с. 101.
  14. 1 2 3 4 5 6 Плутарх, 1994, Красс, 6.
  15. 1 2 3 Licinius 68, 1926, s. 296.
  16. Плутарх, 1994, Красс, 4.
  17. Политическая позиция консула..., 2012, с. 87.
  18. 1 2 3 Цицерон, 1994, Брут, 233.
  19. Политическая позиция консула..., 2012, с. 92-93.
  20. Licinius 61, 1926, s. 290.
  21. Плутарх, 1994, Красс, 4-6.
  22. Marshall B., 1976, р. 11.
  23. Licinius 68, 1926, s. 296-297.
  24. Marshall B., 1976, р. 13.
  25. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 283.
  26. Аппиан, 2002, Митридатовы войны, 59-60.
  27. Политическая позиция консула..., 2012, с. 103.
  28. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 291.
  29. Cambridge Ancient History, 1976, р. 195.
  30. Плутарх, 1994, Сулла, 29.
  31. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 294-296.
  32. 1 2 Licinius 68, 1926, s. 298.
  33. Cambridge Ancient History, 1976, р. 198.
  34. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 306.
  35. Плиний Старший, ХХХIII, 134.
  36. Егоров А., 2014, с. 105.
  37. Письмо Красса о вызове Помпея..., 2013, s. 81.
  38. 1 2 3 Плутарх, 1994, Красс, 7.
  39. 1 2 3 4 Leach J., 1979, р. 275-276.
  40. Schettler R., 1970, р. 309.
  41. 1 2 Cadoux T., 1967, р. 285.
  42. Marshall A., 1978, р. 265.
  43. 1 2 3 4 Bradley K., 1979, р. 66-67.
  44. Gruen E., 1995, р. 71.
  45. Марк Лициний Красс и плебейские трибуны..., 2013, с. 150-151.
  46. 1 2 3 4 Плутарх, 1994, Красс, 3.
  47. Ward A., 1977, р. 77-78.
  48. Марк Лициний Красс и плебейские трибуны..., 2013, с. 151-156.
  49. Gruen E., 1995, р. 67-68.
  50. Gruen E., 1995, р. 69-74.
  51. Плиний Старший, XVII, 6.
  52. Broughton T., 1952, р. 121.
  53. Broughton T., 1952, р. 110; 121.
  54. Суд над весталками в 73 году до н. э., 2015, с. 48.
  55. Суд над весталками в 73 году до н. э., 2015, с. 47.
  56. Цицерон, 1993, В защиту Мурены, 73.
  57. Суд над весталками в 73 году до н. э., 2015, с. 56-63.
  58. Плутарх, 1994, Красс, 1.
  59. Broughton T., 1952, р. 118.
  60. 1 2 Письмо Красса о вызове Помпея..., 2013, с. 74.
  61. 1 2 Плутарх, 1994, Красс, 10.
  62. Лесков В., 2011, с. 239-242.
  63. Горончаровский В., 2011, с. 109.
  64. Егоров А., 2014, с. 120.
  65. 1 2 Аппиан, 2002, XIII, 118.
  66. Лесков В., 2011, с. 242-243.
  67. Флор, 1996, II, 8.
  68. Горончаровский В., 2011, с. 119-127.
  69. Письмо Красса о вызове Помпея..., 2013, с. 75-83.
  70. 1 2 Плутарх, 1994, Красс, 11.
  71. 1 2 Тит Ливий, 1994, Периохи, 97.
  72. Горончаровский В., 2011, с. 132.
  73. Горончаровский В., 2011, с. 134-146.
  74. Аппиан, 2002, XIII, 120.
  75. Плутарх, 1994, Помпей, 21.
  76. Конфликт Красса и Помпея, 2013, с. 142.
  77. Плиний Старший, ХV, 29, 125.
  78. Авл Геллий, 2007, V, 6, 23.
  79. 1 2 Broughton T., 1952, р. 126.
  80. Плутарх, 1994, Красс, 12.
  81. Аппиан, 2002, XIII, 121.
  82. Конфликт Красса и Помпея, 2013, с. 144.
  83. 1 2 Seager R., 2002, р. 37-38.
  84. Веллей Патеркул, 1996, II, 30, 4.
  85. Плутарх, 1994, Помпей, 22.
  86. Аппиан, 2002, XIV, 29.
  87. Дион Кассий, XХХVIII, 30, 3.
  88. Конфликт Красса и Помпея, 2013, с. 150-151.
  89. Асконий Педиан, 76С.
  90. Конфликт Красса и Помпея, 2013, с. 157.
  91. 1 2 3 4 5 Моммзен Т., 2005, с. 70.
  92. 1 2 Циркин Ю., 2006, с. 150-151.
  93. Cambridge Ancient History, 1976, р. 100.
  94. Leach P., 1978, р. 62.
  95. Cambridge Ancient History, 1976, р. 226.
  96. Leach P., 1978, р. 61.
  97. Cambridge Ancient History, 1976, р. 345.
  98. Broughton T., 1952, р. 167.
  99. Плутарх, 1994, Красс, 13.
  100. Cambridge Ancient History, 1976, р. 319; 345-346.
  101. Саллюстий, 2001, О заговоре Катилины, 17; 48.
  102. Светоний, 1999, Божественный Юлий, 9, 1.
  103. Первый заговор Катилины и Марк Лициний Красс, 2015, с. 152.
  104. Светоний, 1999, Божественный Юлий, 9, 1-2.
  105. Первый заговор Катилины и Марк Лициний Красс, 2015, с. 154.
  106. Первый заговор Катилины и Марк Лициний Красс, 2015, с. 173.
  107. Егоров А., 2014, с. 131.
  108. Утченко С., 1976, с. 58.
  109. Утченко С., 1976, с. 62.
  110. Егоров А., 2014, с. 134.
  111. Грималь П., 1991, с. 187-188.
  112. Лившиц Б., 1960, с. 130.
  113. Саллюстий, 2001, О заговоре Катилины, 47, 4.
  114. Саллюстий, 2001, О заговоре Катилины, 48, 5.
  115. Грималь П., 1991, с. 194-195.
  116. Саллюстий, 2001, О заговоре Катилины, 48, 9.
  117. Утченко С., 1976, с. 89.
  118. Егоров А., 2014, с. 145.
  119. Утченко С., 1976, с. 92.
  120. Плутарх, 1994, Красс, 14.
  121. Плутарх, 1994, Помпей, 47.
  122. Утченко С., 1976, с. 94.
  123. Егоров А., 2014, с. 147.
  124. Светоний, 2001, Божественный Юлий, 19.
  125. Веллей Патеркул, 1996, II, 44.
  126. Утченко С., 1965, с. 57.
  127. Цицерон, 2010, К Аттику, II, 3, 3.
  128. Seager R., 2002, р. 85.
  129. Флор, 1996, II, 13, 1.
  130. Егоров А., 2014, с. 148.
  131. Утченко С., 1976, с. 98.
  132. Cambridge Ancient History, 1976, р. 375.
  133. Егоров А., 2014, с. 153.
  134. Утченко С., 1976, с. 102-103.
  135. Егоров А., 2014, с. 169-173.
  136. Cambridge Ancient History, 1976, р. 393.
  137. Цицерон, 2010, К брату, II, 3, 3-4.
  138. Cambridge Ancient History, 1976, р. 392.
  139. Cambridge Ancient History, 1976, р. 397-398.
  140. Плутарх, 1994, Помпей, 51.
  141. Утченко С., 1976, с. 138.
  142. 1 2 Утченко С., 1976, с. 151.
  143. Cambridge Ancient History, 1976, р. 399.
  144. Плутарх, 1994, Красс, 16.
  145. Аппиан, 2002, ХIV, 18.
  146. Егоров А., 2014, с. 185.
  147. Плутарх, 1994, Красс, 17.
  148. Cambridge Ancient History, 1976, р. 399-403.
  149. Плутарх, 1994, Красс, 19.
  150. Плутарх, 1994, Красс, 22-27.
  151. Егоров А., 2014, с. 185-186.
  152. Плутарх, 1994, Красс, 28-30.
  153. Егоров А., 2014, с. 186.
  154. Плутарх, 1994, Красс, 31.
  155. Дион Кассий, XL, 27.
  156. Плутарх, 1994, Красс, 30-33.
  157. 1 2 Плутарх, 1994, Цицерон, 25.
  158. Политическая позиция консула..., 2012, с. 85.
  159. Красс-корыстолюбец, 2014, с. 45.
  160. Брачные союзы как инструмент политики..., 2013, с. 23.
  161. Фёдорова Е., 1969, с. 73.
  162. Сыновья Красса: проблема старшинства..., 2013, с. 110.
  163. Политическая позиция консула..., 2012, с. 101-104.
  164. Светоний, 2001, Божественный Юлий, 50, 1.
  165. Брачные союзы как инструмент политики..., 2013, с. 24.
  166. Цицерон, 1993, В защиту Марка Целия Руфа, 9.
  167. Красс-корыстолюбец, 2014, с. 37.
  168. Цицерон, 1993, В защиту Марка Целия Руфа, 9; в защиту Мурены, 48; Против Верреса, II, 5, 5.
  169. Цицерон, 2010, К Аттику, IV, 13, 2.
  170. Конфликт Красса и Помпея, 2013, с. 152.
  171. Цицерон, 2010, К близким, V, 8, 2.
  172. 1 2 Красс-корыстолюбец, 2014, с. 35.
  173. Цицерон, 2010, К близким, I, 9, 20.
  174. Цицерон, 2010, К близким, V, 8, прим. 2.
  175. Красс-корыстолюбец, 2014, с. 50.
  176. Веллей Патеркул, 1996, II, 46, 2.
  177. Флор, 1996, I, 46, 2.
  178. Орозий, 2004, VI, 13, 1.
  179. Twyman B., 1979, р. 356-361.
  180. Красс-корыстолюбец, 2014, с. 34.
  181. Adcock F. E. Marcus Crassus, Millionaire. — Cambridge: W. Heffer and Sons, 1966. — 63 p.
  182. Schettler R., 1970, р. 308-309.
  183. Marshall B. A. Crassus: A Political Biography. — Amsterdam: A. M. Hakkert, 1976. — 205 p.
  184. Ward A. M. Marcus Crassus and the Late Roman Republic. — Columbia—London: University of Missouri Press, 1977. — 323 p.
  185. 1 2 Marshall A., 1978, р. 261-266.
  186. 1 2 van Hooff A., 1982, р. 202-204.
  187. 1 2 Treggiari S., 1979, р. 458-460.
  188. Любимова О. Марк Лициний Красс и плебейские трибуны 70-х годов I в. до н. э. // Вестник древней истории. — 2013. — № 2. — С. 148-157.
  189. Любимова О. "Первый заговор Катилины" и Марк Лициний Красс // Античный мир и археология. — 2015. — № 17. — С. 151-175.
  190. Любимова О. Суд над весталками в 73 году до н. э.: политический аспект // Вестник древней истории. — 2015. — № 3. — С. 45-69.
  191. Любимова О. Конфликт Красса и Помпея в 70-е г. до н. э.: его зарождение и причины // Studia Historica. — 2013. — № 13. — С. 136-157.

Источники и литература

Источники

  1. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — С. 99-190. — ISBN 5-86218-125-3.
  2. Аппиан Александрийский. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 880 с. — ISBN 5-86218-174-1.
  3. [www.attalus.org/latin/index.html Асконий Педиан. Комментарии к речам Цицерона]. Attalus. Проверено 14 сентября 2016.
  4. Веллей Патеркул. Римская история // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — С. 11-98. — ISBN 5-86218-125-3.
  5. Авл Геллий. Аттические ночи. Книги 1 - 10. — СПб.: Издательский центр "Гуманитарная академия", 2007. — 480 с. — ISBN 978-5-93762-027-9.
  6. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/Cassius_Dio/home.html Дион Кассий. Римская история]. Проверено 14 сентября 2016.
  7. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  8. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — ISBN 5-7435-0214-5.
  9. Плиний Старший. [books.google.de/books?id=Sp9AAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Естественная история]. Проверено 27 ноября 2015.
  10. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М., 1994. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
  11. Марк Туллий Цицерон. Об обязанностях // О старости. О дружбе. Об обязанностях. — М.: Наука, 1974. — С. 58—158.
  12. Марк Туллий Цицерон. Об ораторе // Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — С. 75—272. — ISBN 5-86218-097-4.
  13. Марк Туллий Цицерон. Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9,978-5-02-025244-8.
  14. [www.thelatinlibrary.com/cic.html Марк Туллий Цицерон. Речи]. Проверено 14 сентября 2016.
  15. Марк Туллий Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011169-4.

Литература

  1. Бэдиан Э. Цепион и Норбан (заметки о десятилетии 100—90 гг. до н. э.) // Studia Historica. — 2010. — № Х. — С. 162—207.
  2. Горончаровский В. Спартаковская война. — СПб.: Петербургское востоковедение, 2011. — 176 с. — ISBN 978-5-85803-428-6.
  3. Грималь П. Цицерон. — М.: Молодая гвардия, 1991. — 544 с. — ISBN 5-235-01060-4.
  4. Егоров А. Юлий Цезарь. Политическая биография. — СПб.: Нестор-История, 2014. — 548 с. — ISBN 978-5-4469-0389-4.
  5. Короленков А., Смыков Е. Сулла. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 430 с. — ISBN 978-5-235-02967-5.
  6. Лесков В. Спартак. — М.: Молодая гвардия, 2011. — 350 с. — ISBN 978-5-235-03453-2.
  7. Любимова О. Конфликт Красса и Помпея в 70-е г. до н. э.: его зарождение и причины // Studia Historica. — 2013. — № 13. — С. 136-157.
  8. Любимова О. Красс-корыстолюбец: к вопросу об образе Красса в трактате Цицерона "Парадоксы стоиков" // Вестник древней истории. — 2014. — № 2. — С. 34-53.
  9. Любимова О. Марк Лициний Красс и плебейские трибуны 70-х годов I в. до н. э. // Вестник древней истории. — 2013. — № 2. — С. 148-157.
  10. Любимова О. "Первый заговор Катилины" и Марк Лициний Красс // Античный мир и археология. — 2015. — № 17. — С. 151-175.
  11. Любимова О. Письмо Красса о вызове Помпея и М. Лукулла против Спартака: время и обстоятельства написания // Вестник гуманитарного университета. — 2013. — № 2. — С. 73-84.
  12. Любимова О. Политическая позиция консула 97 г. Публия Лициния Красса и судьба его сыновей // Studia Historica. — 2012. — № 12. — С. 84-104.
  13. Любимова О. Суд над весталками в 73 году до н. э.: политический аспект // Вестник древней истории. — 2015. — № 3. — С. 45-69.
  14. Любимова О. Сыновья Красса: проблема старшинства и политическая позиция // Античный мир и археология. — 2013. — № 16. — С. 100-111.
  15. Моммзен Т. История Рима. — СПб.: Наука, 2005. — Т. 3.
  16. Утченко, С. Юлий Цезарь. — М.: Мысль, 1976. — 365 с.
  17. Циркин Ю. Гражданские войны в Риме. Побеждённые. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2006. — 314 с. — ISBN 5-288-03867-8.
  18. Adcock F. Marcus Crassus, millionaire. — Cambridge, 1966.
  19. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1952. — Vol. II. — P. 558.
  20. Bradley K. Review: Marcus Crassus and the Late Roman Republic by Allen Mason Ward // The Classical Journal. — 1979. — № 75, 1. — С. 66-67.
  21. Cadoux T. Review: Marcus Crassus, Millionaire by F. E. Adcock // The Journal of Roman Studies. — 1967. — № 57, 1/2. — С. 285.
  22. Cambridge Ancient History. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992.
  23. Gledhill M. The political biography of Marcus Licinius Crassus. — Madison: University of Wisconsin-Madison, 1929.
  24. Gruen E. The Last Generation of the Roman Republic. — Berkeley — Los Angeles — London: University of California Press, 1995.
  25. Leach J. Crassus. Review: Marcus Crassus and the Late Roman Republic by Allen Mason Ward // The Classical Review. New Series. — 1979. — № 29, 2. — С. 275-276.
  26. Leach P. Pompey the Great. — London — New York: Routledge, 1978.
  27. Marshall A. Reviews: Crassus, A Political Biography by B. A. Marshall; Marcus Crassus and the Late Roman Republic by A. M. Ward // Phoenix. — 1978. — № 32, 3. — С. 265.
  28. Marshall B. Crassus: a political biography. — Amsterdam: A. M. Hakkert, 1976.
  29. Marshall B. Crassus and the Cognomen Dives // Historia. — 1973. — № 22, 4. — С. 459-467.
  30. Münzer F. Licinii Crassi // RE. — 1926. — С. 245-250.
  31. Münzer F. Licinius // RE. — 1926. — Т. ХIII, 1. — С. 214-215.
  32. Münzer F. Licinius 61 // RE. — 1926. — Т. ХIII, 1. — С. 287-290.
  33. Münzer F. Licinius 68 // RE. — 1926. — Т. ХIII, 1. — С. 295-331.
  34. Schettler R. Review: Marcus Crassus, Millionaire by F. E. Adcock // The Classical World. — 1970. — № 63, 9. — С. 309.
  35. Seager R. Pompey the Great: a political biography. — Oxford: Blackwell, 2002. — 176 с.
  36. Ward A. Marcus Crassus and the Late Roman Republic. — Columbia—London: University of Missouri Press, 1977. — 323 с.

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0001.001/889?rgn=full+text;view=image Марк Лициний Красс] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.
  • [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=46 Марк Лициний Красс] (рус.). — биография на сайте [ancientrome.ru ancientrome.ru].
  • Рональд Сайм. [ancientrome.ru/publik/syme/syme01.htm Сыновья Красса]



Отрывок, характеризующий Марк Лициний Красс

– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.
– Ну, что ж это, господа, – сказал штаб офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. – Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс капитан, – обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
– Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? – продолжал штаб офицер, – вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, – прибавил он начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб офицера.
– Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.
– Извольте отправляться, – сказал штаб офицер, стараясь удержать серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.
Штаб офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
– Voila l'agrement des camps, monsieur le prince, [Вот удовольствие лагеря, князь,] – сказал дежурный штаб офицер.
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
– Вот тут наша батарея стоит, – сказал штаб офицер, указывая на самый высокий пункт, – того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда всё видно: поедемте, князь.
– Покорно благодарю, я теперь один проеду, – сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб офицера, – не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:
– Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще, еще!
И всё слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
– Еще, еще, – приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов.
– Глянь ка, глянь, – говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкатера солдата, который с офицером подошел к цепи и что то часто и горячо говорил с французским гренадером. – Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз то за ним не поспевает. Ну ка ты, Сидоров!
– Погоди, послушай. Ишь, ловко! – отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным, пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
– Ну, еще, еще! – подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. – Пожалуйста, почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.
– Здесь велят прогнать вас и прогоним, – говорил Долохов.
– Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, – сказал гренадер француз.
Зрители и слушатели французы засмеялись.
– Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser [вас заставят плясать]), – сказал Долохов.
– Qu'est ce qu'il chante? [Что он там поет?] – сказал один француз.
– De l'histoire ancienne, [Древняя история,] – сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. – L'Empereur va lui faire voir a votre Souvara, comme aux autres… [Император покажет вашему Сувара, как и другим…]
– Бонапарте… – начал было Долохов, но француз перебил его.
– Нет Бонапарте. Есть император! Sacre nom… [Чорт возьми…] – сердито крикнул он.
– Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по русски, грубо, по солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.
– Пойдемте, Иван Лукич, – сказал он ротному.
– Вот так по хранцузски, – заговорили солдаты в цепи. – Ну ка ты, Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:
– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.
– Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! – раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки.


Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб офицера, всё поле было видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с передков орудий. Впереди орудий ходил часовой артиллерист, вытянувшийся было перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное, скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за горою. Левее деревни, в дыму, казалось что то похожее на батарею, но простым глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов. По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было, что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во первых, сосредоточить всю артиллерию в центре и, во вторых, кавалерию перевести назад, на ту сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем, следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему представлялись лишь следующего рода крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, – говорил он сам себе, – Киевский гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый фланг и отступаем до оврага эшелонами», рассуждал он сам с собою…
Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
– Нет, голубчик, – говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, – я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
– Да бойся, не бойся, всё равно, – не минуешь.
– А всё боишься! Эх вы, ученые люди, – сказал третий мужественный голос, перебивая обоих. – То то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что всё с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
– А всё боишься, – продолжал первый знакомый голос. – Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
– Ну, угостите же травником то вашим, Тушин, – сказал он.
«А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта», подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший голос.
– Травничку можно, – сказал Тушин, – а всё таки будущую жизнь постигнуть…
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.


Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он видел только, что прежде неподвижные массы французов заколыхались, и что налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок. Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору, вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно видневшаяся небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал, как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать. Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку, тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним, отряд.
«Началось! Вот оно!» думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще начинала приливать к его сердцу. «Но где же? Как же выразится мой Тулон?» думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.
Выражение: «началось! вот оно!» было даже и на крепком карем лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот человек в эту минуту? «Есть ли вообще что нибудь там, за этим неподвижным лицом?» спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: «Хорошо», с таким выражением, как будто всё то, что происходило и что ему сообщали, было именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды, говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако, рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб офицер на энглизированной красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.
– Вот хочет сраженье посмотреть, – сказал Жерков Болконскому, указывая на аудитора, – да под ложечкой уж заболело.
– Ну, полно вам, – проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом деле.
– Tres drole, mon monsieur prince, [Очень забавно, мой господин князь,] – сказал дежурный штаб офицер. (Он помнил, что по французски как то особенно говорится титул князь, и никак не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их ударилось ядро.
– Что ж это упало? – наивно улыбаясь, спросил аудитор.
– Лепешки французские, – сказал Жерков.
– Этим то бьют, значит? – спросил аудитор. – Страсть то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали его словам еще более убедительное выражение. Штаб офицер присоединился к увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.