Марк Эмилий Лепид (консул 78 года до н. э.)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Марк Эмилий Лепид.
Марк Эмилий Лепид
лат. Marcus Aemilius Lepidus
военный трибун
89 год до н. э. (предположительно)
легат
82 год до н. э. (предположительно)
претор Римской республики
81 год до н. э.
пропретор Сицилии
80 год до н. э.
Консул Римской республики
78 год до н. э.
проконсул
77 год до н. э.
 
Рождение: II век до н. э.
Рим
Смерть: 77 до н. э.(-077)
Сардиния
Род: Эмилии
Отец: Квинт Эмилий Лепид
Супруга: Аппулея
Дети: 1. Марк Эмилий Лепид
2. Луций Эмилий Лепид Павел
3. Луций Корнелий Сципион Азиатский Эмилиан

Марк Эми́лий Ле́пид (лат. Marcus Aemilius Lepidus, умер в 77 до н. э.) — древнеримский военачальник и государственный деятель, консул 78 года до н. э. Участвовал в Союзнической войне, в последовавших за этим гражданских войнах стал сторонником Луция Корнелия Суллы. Не позже 79 года между Лепидом и Суллой произошёл конфликт. Марк Эмилий добился консульства на 78 год, а после смерти Суллы попытался отменить установленные им порядки. Встретив сопротивление сената и своего коллеги Квинта Лутация Катула Капитолина, он поднял восстание в Этрурии. В битве на Марсовом поле Лепид потерпел поражение, после чего переправился с армией на Сардинию. Здесь он вскоре умер.

Сыном Марка Эмилия был один из участников Второго триумвирата того же имени.





Биография

Происхождение

Марк Эмилий принадлежал к знатному патрицианскому роду Эмилиев, который античные авторы относили к самым старым семействам Рима[1]. Одна из восемнадцати старейших триб получила своё название в честь этого рода[2]. Его генеалогию возводили либо к Пифагору[1], либо к царю Нуме Помпилию[3], а одна из версий традиции, приводимая Плутархом, называет Эмилией дочь Энея и Лавинии, родившую от Марса Ромула — легендарного основателя Рима[4][5]. Представителей этого рода отличали, если верить Плутарху, «высокие нравственные качества, в которых они неустанно совершенствовались»[1].

Первый носитель когномена Лепид (Lepidus) достиг консульства в 285 году до н. э.[6] Капитолийские фасты называют преномены отца и деда Марка Эмилия — Квинт и Марк соответственно[7]. Согласно предположению В. Друмана, Марк-старший — это военный трибун, сражавшийся при Магнезии[8]. Другие историки, исходя из сообщения Цицерона о том, что Марк Эмилий Лепид-триумвир был правнуком консула 187 года до н. э.[9], предполагают, что Квинт Эмилий был сыном последнего[10][11][12].

Начало карьеры

По мнению немецкого антиковеда Э. Клебса, Марк Эмилий мог участвовать в решающем столкновении сенатской аристократии с политиком-демагогом Луцием Аппулеем Сатурнином, которое произошло в декабре 100 года до н. э.[13] Предположительно Лепид был одним из военных трибунов в армии Гнея Помпея Страбона, осаждавшей Аускул во время Союзнической войны (89 год до н. э.)[14].

В начавшихся вскоре гражданских войнах Марк Эмилий занял сторону Луция Корнелия Суллы, хотя Павел Орозий называет его марианцем[15]. В связи с этим российский исследователь А. Ерёмин охарактеризовал Лепида как «типичного аристократа-ренегата сулланского времени»[16]. В 82 году до н. э., по данным Аппиана, некто Эмилий Лепид (это мог быть Марк или его сородич Мамерк Эмилий Лепид Ливиан[17]) благодаря измене взял город Норба — один из последних очагов сопротивления Сулле в Италии[13]. Жители Норбы, «разгневанные этой изменой», совершили массовое самоубийство, а город погиб в огне[18].

Лепид смог обогатиться во время проскрипций, за бесценок покупая имущество жертв[19]. При этом в изложении Саллюстия он говорит в своё оправдание, что действовал так ради собственной безопасности[20]. В 80 году до н. э. Марк Эмилий упоминается как пропретор Сицилии[21] и, таким образом, не позже 81 года должен был получить претуру (это была к тому же максимально поздняя из дат, возможных с точки зрения закона Виллия[22]). В провинции Лепид стал ещё богаче[19]: по возвращении в Рим он восстановил Эмилиеву базилику[23] и построил роскошный особняк, причём первым в городе использовал при строительстве нумидийский мрамор[24][13].

Вскоре Марка Эмилия привлекли к суду по обвинению в злоупотреблении властью в провинции. Инициаторами процесса стали юные братья Метеллы — Непот и Целер[25]. Обвинителями двигало желание обратить на себя всеобщее внимание, но в историографии есть предположение[26], что за ними стоял Сулла. Разветвлённый род Метеллов был одной из главных опор диктатора, который внезапно изменил своё отношение к Лепиду. По словам Плутарха, Сулла назвал Марка Эмилия «самым худшим из людей»[27]. Причина столь резкой перемены точно неизвестна, но, по предположению Ю. Циркина, дело могло быть в политических амбициях Лепида[28]. Правда, А. Егоров считает, что порядок был обратным: «вражда с Метеллами поссорила Лепида и с Суллой»[29].

В этой ситуации на сторону обвиняемого встал Гней Помпей Великий. С Лепидом его могли связывать давнее знакомство (совместная служба под началом отца Помпея)[30] и политический расчёт[31]. Гней обеспечил Марку Эмилию благосклонность народа, и Метеллам оставалось только отказаться от обвинений, используя в качестве благовидного предлога их свойство с Помпеем[32].

Консульство

К 79 году до н. э. окружение Суллы распалось на две группировки. Одну из них возглавлял сам диктатор, другую — Помпей; к последнему примкнули Публий Сервилий Ватия и Марк Эмилий[28]. Д. Каркопино считает, что отказ Суллы от диктатуры, датируемый 79 годом, мог стать успехом помпеянской «партии»[33]. По мнению А. Егорова, речь шла только о возможном ограничении влияния диктатора при сохранении установленных им порядков[29]. Помпей поддержал кандидатуру Лепида в консулы на 78 год. Сулла, к тому времени уже бывший частным лицом, постарался помешать этому избранию, поддерживая Квинта Лутация Катула и, предположительно, Мамерка Эмилия Лепида Ливиана[34], но Марк Эмилий всё-таки одержал на выборах убедительную победу благодаря поддержке плебса и армии Помпея[13]. Сулла смирился с этим и только сказал Помпею сразу после избрания консулов:

Я вижу, моло­дой чело­век, что ты рад сво­е­му успе­ху. Как это бла­го­род­но и пре­крас­но с тво­ей сто­ро­ны, что Лепид, отъ­яв­лен­ный него­дяй, по тво­е­му хода­тай­с­тву перед наро­дом избран кон­су­лом, и даже более успеш­но, чем Катул, один из самых доб­ро­по­рядоч­ных людей. При­шла пора тебе не дре­мать и быть на стра­же: ведь ты при­об­рел вра­га, гораздо более силь­но­го, чем ты сам.

— Плутарх. Помпей, 15[35].

Коллегой Марка Эмилия стал Квинт Лутаций Катул[36]. Консулы «питали друг к другу злейшую вражду»[37], проявлявшуюся с самого начала года. Лепид вскоре после принятия полномочий выдвинул новую политическую программу: он предложил ввести бесплатные раздачи хлеба по пять модиев, амнистировать проскрибированных и их детей и вернуть италикам земли, которые Сулла отобрал у них для своих ветеранов[38]. О его мотивах ничего точно не известно. Возможно[39], Марк Эмилий, не имея прочной опоры в армии, решил сделать карьеру демагога. О радикализации идей и действий Лепида может говорить речь, сохранившаяся в составе фрагментов «Истории» Саллюстия и произнесённая ещё до смерти Суллы[13][40]. В ней Марк Эмилий говорит о «тиранической власти Суллы», «свирепого Ромула», который «все надеж­ды воз­ла­га­ет на пре­с­туп­ле­ния и веро­лом­с­тва»; он заявляет, что для него «сво­бо­да, хотя и свя­зан­ная с опас­но­стью, все­гда цени­лась… выше спо­кой­но­го раб­с­тва» и призывает римлян сражаться за восстановление республики под его началом[41].

Открытые столкновения между сторонниками Лепида и Суллы начались сразу после смерти последнего. Прозвучали требования, чтобы тело диктатора провезли по всей Италии, выставили на Форуме и похоронили за государственный счёт. Марк Эмилий выступил против; в Риме начались беспорядки, но Помпей, не поддержавший радикальные требования Лепида[31], поддержал Катула и других сулланцев. Покойный получил все почести[37]. В связи с этими событиями уже можно говорить о том, что у Лепида появилась собственная «партия». Правда, именно тогда он окончательно убедился, что не сможет привлечь на свою сторону сулланских ветеранов, и сделал ставку на италиков, потерявших при диктатуре свои земли[42][43].

Восстание

Марк Эмилий открыто пообещал италикам вернуть им землю, отобранную Суллой. Это заявление спровоцировало восстание на севере Этрурии, в районе города Фезулы: местные жители напали на римских колонистов. Сенат направил на борьбу с повстанцами обоих консулов, дав каждому по армии и обязав их клятвой не использовать оружие друг против друга. Но Лепид не стал выполнять поставленную перед ним задачу: обосновавшись в горах, он начал собирать вокруг себя этрусков, детей проскрибированных, людей, «раз­дра­жён­ных нуж­дой и неосу­щес­тв­лен­ны­ми жела­ни­я­ми»[44], так что превратился фактически в руководителя восстания. Возникла опасность, что под его началом против Рима объединится вся Этрурия. Катул, вернувшись в Рим, предложил сенату принять решительные меры и был поддержан Луцием Марцием Филиппом; большинство всё-таки постановило предложить Лепиду амнистию в обмен на прекращение его деятельности. Марк Эмилий это предложение отверг[45][43].

Теперь Лепид потребовал, опираясь на свою армию, восстановить власть народных трибунов в прежнем объёме, вернуть все права и конфискованное имущество проскрибированным и их детям, ликвидировать поселения сулланских ветеранов, а ему предоставить второе консульство. Точной информации о дальнейших событиях в источниках нет. Относящиеся к 77 году до н. э. слова Луция Марция Филиппа у Саллюстия о том, что сенат ждёт, «чтобы вой­ско опять при­бли­зи­лось и вторг­лось в город с убий­с­тва­ми и пожа­ра­ми»[46], могут означать, что уже во время своего консулата Марк Эмилий начинал открытые военные действия против республики, но уверенности в этом у историков нет. В конце года сенат пытался вызвать Лепида в Рим для проведения консульских выборов, но тот отказался ехать[47]. В 77 году Марк Эмилий оставался в Этрурии с полномочиями проконсула, причём он получил в управление Трансальпийскую Галлию[48][49]. Р. Сайм считает, что и Цизальпийская Галлия стала провинцией Лепида[50]; по другой гипотезе, эта территория была просто оккупирована сторонником последнего — Марком Юнием Брутом[51]. В общей сложности в мятеже участвовали четыре армии: Лепида (в Этрурии), Брута (в Галлии), марианца Марка Перперны (в Лигурии) и сына проконсула, Луция Корнелия Сципиона Азиатского Эмилиана. Марк Эмилий как единственный обладатель официальных полномочий, вероятно, осуществлял верховное командование[52].

У мятежников были сторонники в Риме. Известно, что перспектива демонтажа сулланского режима привлекала многих, но при этом определённые сомнения вызывала личность человека, возглавившего восстание[52]. Так, известно, что Гай Юлий Цезарь, узнав о «новой смуте», спешно приехал в Италию из Киликии, но в конце концов отказался поддержать Лепида, «хотя тот и прельщал его большими выгодами. Его разочаровал как вождь, так и само предприятие, которое обернулось хуже, чем он думал»[53].

Ход гражданской войны известен только в самых общих чертах. Марк Эмилий двинулся на Рим. Противостоявшую ему армию формально возглавлял Катул, а фактически — Помпей. Решающее сражение произошло рядом с Римом, у Марсова поля; в ожесточённой схватке победили правительственные войска, и Лепиду пришлось отступить в Этрурию. После этого Помпей нанёс удар по армии Брута: последний был осаждён в Мутине, сдался и погиб. Ю. Циркин предполагает, что в это же время понёс поражение и Перперна, остатки армии которого присоединились к Лепиду. Наконец, Сципион Азиатский Эмилиан попал в осаду в городе Альба в Лации, тоже сдался из-за голода и был убит. Марк Эмилий тем не менее снова двинулся на Рим, снова потерпел неудачу и отступил. После этого армия Катула начала действовать в Этрурии, и местное население активно переходило на её сторону — возможно, благодаря обещаниям амнистии[54].

Лепид решил закрепиться на Сардинии. Этот остров был одним из главных поставщиков зерна для Рима, так что контроль над ним давал новые перспективы в войне. Марк Эмилий переправил туда свою армию, но не нашёл поддержки[55]. В сражении с пропретором Гаем Валерием Триарием он был ранен и вскоре умер — спустя 2-4 недели после высадки[56]. Аппиан называет причиной его смерти чахотку[48], Флор — «болезнь и раскаяние»[57]. Позже возникла романтическая версия смерти Лепида: якобы он узнал о неверности жены, находившейся в это время в Риме, и умер от горя[58][59]. Возможно, в Риме действительно ходили такие слухи[60].

Войска Лепида разделились на несколько частей; самая крупная из них во главе с Перперной переправилась в Испанию и присоединилась к армии Квинта Сертория. Её численность оценивают в 20-26 или даже 30 тысяч человек[61].

Семья

Марк Эмилий был женат на Аппулее. У него было трое сыновей: Марк Эмилий Лепид (один из участников Второго триумвирата), Луций Эмилий Лепид Павел (консул 50 года до н. э.) и Луций Корнелий Сципион Азиатский Эмилиан[8]. Последний был отдан на усыновление Луцию Корнелию Сципиону Азиатскому, консулу 83 года до н. э.[62][63]

Оценки

Луций Анней Флор, признавая, что у мятежа Лепида были благие цели, всё же не считал это предприятие разумным:

Для чего ино­го, как не для новой вой­ны, Лепид воз­вра­щал в Рим тех, кто от них уце­лел? Вла­дев­шие иму­ще­с­твом граж­дан, осуж­ден­ных по при­го­во­ру Сул­лы, полу­чи­ли его хотя и бес­чес­т­но, но все-таки по пра­ву, и тре­бо­ва­ние его воз­вра­ще­ния озна­ча­ло нару­ше­ние поряд­ка в уже успо­ко­ив­шем­ся госу­дар­с­тве, кото­ро­му, слов­но боль­но­му и изра­нен­но­му, было бы полез­нее хоть как-то отдох­нуть, чем бере­дить раны, пусть даже лече­ни­ем.

— Луций Анней Флор. Эпитомы, II, 11, 3-5[64].

Плутарх утверждает, что Лепид поднял мятеж, чтобы присвоить власть Суллы[58]. Это могло быть точкой зрения официальной пропаганды 70-х годов до н. э.[47]

Источники признают Марка Эмилия человеком с «неустойчивым и эмоциональным характером»[60]. Именно из-за этого, а также из-за противоречия между большими амбициями и отсутствием реальных талантов, по мнению ряда историков, Лепид не получил широкой поддержки и в конце концов потерпел поражение[65][66][67].

Напишите отзыв о статье "Марк Эмилий Лепид (консул 78 года до н. э.)"

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 Плутарх, 1994, Эмилий Павел, 2.
  2. ↑ Aemilius, 1893, s. 543.
  3. ↑ Плутарх, 1994, Нума, 8.
  4. ↑ Плутарх, 1994, Ромул, 2.
  5. ↑ Aemilius, 1893, s. 544.
  6. ↑ Циркин Ю., 2009, с. 226.
  7. ↑ Fasti Capitolini, ann. d. 78 до н. э..
  8. ↑ 1 2 [ancientrome.ru/genealogy/stemm/drumann/lepidi.htm Друманн В. Эмилии (Лепиды)]
  9. ↑ Цицерон, Тринадцатая филиппика, 15.
  10. ↑ Sumner G., 1973, p. 66.
  11. ↑ Münzer F., 1999, s. 282.
  12. ↑ Settipani C., 2000, р. 65.
  13. ↑ 1 2 3 4 5 Aemilius 72, 1893, s. 554.
  14. ↑ Broughton T., 1952, р. 35.
  15. ↑ Орозий, 2004, V, 22, 16.
  16. ↑ Ерёмин А., 2002, с. 129.
  17. ↑ Broughton T., 1952, р. 71.
  18. ↑ Аппиан, 2002, ХIII, 94.
  19. ↑ 1 2 Циркин Ю., 2009, с. 227.
  20. ↑ Саллюстий, I, 55, 18.
  21. ↑ Цицерон, Против Верреса, II, 3, 212.
  22. ↑ Broughton T., 1952, р. 76.
  23. ↑ Плиний Старший, ХХХV, 13.
  24. ↑ Плиний Старший, ХХХVI, 49.
  25. ↑ Асконий Педиан, 206.
  26. ↑ Циркин Ю., 2009, с. 227-228.
  27. ↑ Плутарх, 1994, Помпей, 15; Сулла, 34.
  28. ↑ 1 2 Циркин Ю., 2009, с. 228.
  29. ↑ 1 2 Егоров А., 2014, с. 109.
  30. ↑ Leach P., 1978, р. 39.
  31. ↑ 1 2 Seager R., 2002, р. 30.
  32. ↑ Van Ooteghem J., 1967, р. 245.
  33. ↑ Carcopino J., 1931, p. 443-450.
  34. ↑ Badian E., 1962, р. 61.
  35. ↑ Плутарх, 1994, Помпей, 15.
  36. ↑ Broughton T., 1952, р. 85.
  37. ↑ 1 2 Аппиан, 2002, ХIII, 105.
  38. ↑ Aemilius 72, 1893, s. 554-555.
  39. ↑ Циркин Ю., 2009, с. 230.
  40. ↑ Циркин Ю., 2009, с. 231.
  41. ↑ Саллюстий, I, 55.
  42. ↑ Циркин Ю., 2009, с. 232.
  43. ↑ 1 2 Aemilius 72, 1893, s. 555.
  44. ↑ Саллюстий, I, 77, 7.
  45. ↑ Циркин Ю., 2009, с. 233-234.
  46. ↑ Саллюстий, I, 77, 10.
  47. ↑ 1 2 Циркин Ю., 2009, с. 235.
  48. ↑ 1 2 Аппиан, 2002, ХIII, 107.
  49. ↑ Broughton T., 1952, р. 89.
  50. ↑ Syme R., 1964, р. 186.
  51. ↑ Циркин Ю., 2009, с. 236.
  52. ↑ 1 2 Циркин Ю., 2009, с. 237.
  53. ↑ Светоний, 1999, Божественный Юлий, 3.
  54. ↑ Циркин Ю., 2009, с. 238-239.
  55. ↑ Тит Ливий, 1994, Периохи, 90.
  56. ↑ Гурин И., 2001, с. 100.
  57. ↑ Флор, 1996, II, 11, 7.
  58. ↑ 1 2 Плутарх, 1994, Помпей, 16.
  59. ↑ Плиний Старший, VII, 122.
  60. ↑ 1 2 Циркин Ю., 2009, с. 239.
  61. ↑ Гурин И., 2001, с. 102.
  62. ↑ Орозий, 2004, V, 22, 17.
  63. ↑ Aemilius 72, 1893, s. 556.
  64. ↑ Флор, 1996, II, 11, 3-5.
  65. ↑ Моммзен Т., 1997, с. 17.
  66. ↑ Ковалёв С., 2002, с. 471.
  67. ↑ Циркин Ю., 2009, с. 239-240.

Источники и литература

Источники

  1. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — 99-190 с. — ISBN 5-86218-125-3.
  2. Аппиан. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 880 с. — ISBN 5-86218-174-1.
  3. Асконий Педиан. [www.attalus.org/latin/index.html Комментарии к речам Цицерона]. Attalus. Проверено 14 сентября 2016.
  4. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  5. Павел Орозий. История против язычников. — СПб., 2004. — ISBN 5-7435-0214-5.
  6. Плиний Старший. [books.google.de/books?id=Sp9AAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Естественная история]. Проверено 25 сентября 2016.
  7. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М., 1994. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
  8. Гай Саллюстий Крисп. [ancientrome.ru/antlitr/sallustius/ История]. Проверено 26 сентября 2016.
  9. Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей // Светоний. Властелины Рима. — М.: Ладомир, 1999. — С. 12—281. — ISBN 5-86218-365-5.
  10. Марк Туллий Цицерон. [www.thelatinlibrary.com/cic.html Речи]. Проверено 14 сентября 2016.
  11. Марк Туллий Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011169-4.
  12. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 27 октября 2015.

Литература

  1. Гурин И. Серторианская война (82-71 гг. до н. э.). — Самара: издательство Самарского университета, 2001. — 320 с. — ISBN 5-86465-208-3.
  2. Егоров А. Юлий Цезарь. Политическая биография. — СПб.: Нестор-История, 2014. — 548 с. — ISBN 978-5-4469-0389-4.
  3. Ерёмин А. Сенатская оппозиция при Сулле: вымысел или реальность? // Мнемон. — 2002. — С. 123-132.
  4. Ковалёв С. История Рима. — М.: Полигон, 2002. — 864 с. — ISBN 5-89173-171-1.
  5. Моммзен Т. История Рима. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. — Т. 2. — 640 с. — ISBN 5-222-00047-8.
  6. Циркин Ю. Восстание Лепида // Античный мир и археология. — 2009. — № 13. — С. 225-241.
  7. Badian E. Waiting for Sulla // JRS. — 1962. — Т. 52. — С. 47-61.
  8. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1952. — Vol. II. — P. 558.
  9. Carcopino J. Sulla ou l'Empire manique. — Paris: L'Artisan du livre, 1931. — 248 с.
  10. Klebs E. Aemilius // RE. — 1893. — Bd. I, 1. — Kol. 543-544.</span>
  11. Klebs E. Aemilius 72 // RE. — 1893. — Bd. I, 1. — Kol. 554-556.</span>
  12. Leach P. Pompey the Great. — London — New York: Routledge, 1978. — 265 с.
  13. Münzer F. The Roman aristocratic parties and families. — Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1999. — 486 с. — ISBN 978-0801859908.
  14. Seager R. Pompey the Great: A Political Biography.. — Malden — Oxford, 2002. — 280 с.
  15. Settipani C. Continuité gentilice et continuité sénatoriale dans les familles sénatoriales romaines à l’époque impériale. — Oxford, 2000. — 597 с. — ISBN 1-900934-02-7.
  16. Sumner G. Orators in Cicero's Brutus: prosopography and chronology. — Toronto: University of Toronto Press, 1973. — 197 с. — ISBN 9780802052810.
  17. Syme R. Sallust. — Los-Angeles: Berkeley, 1964. — 381 с.
  18. Van Ooteghem J. Les Caecilii Metelli de la république. — Bruxelles: Palais des Académies, 1967. — 349 с. — ISBN 5-86465-208-3.

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0002.001/774?rgn=full+text;view=image Марк Эмилий Лепид (консул 78 года до н. э.)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.


Отрывок, характеризующий Марк Эмилий Лепид (консул 78 года до н. э.)

– Для чего? я не знаю. Так надо. Кроме того я иду… – Oн остановился. – Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!


В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.
– Отчего, я часто думаю, – заговорила она, как всегда, по французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, – отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер.
– Я и с мужем вашим всё спорю; не понимаю, зачем он хочет итти на войну, – сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
– Ах, вот я то же говорю! – сказала она. – Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «c'est ca le fameux prince Andre?» Ma parole d'honneur! [Это знаменитый князь Андрей? Честное слово!] – Она засмеялась. – Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Ah! ne me parlez pas de ce depart, ne m'en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler, [Ах, не говорите мне про этот отъезд! Я не хочу про него слышать,] – заговорила княгиня таким капризно игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. – Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, Andre? – Она значительно мигнула мужу. – J'ai peur, j'ai peur! [Мне страшно, мне страшно!] – прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Марк_Эмилий_Лепид_(консул_78_года_до_н._э.)&oldid=81226554»