Мармион (поэма)
Поделись знанием:
Мармио́н (англ. Marmion) — роман в стихах В. Скотта, написанный в 1808 году и прославивший шотландского поэта. Коммерчески поэма оказалась более успешной, чем предыдущая «Песнь последнего менестреля». Первый тираж в 2 тыс. копий был распродан за два месяца, а к маю 1808 года было выпущено уже третье издание.[1] «Мармион» сохранял популярность на протяжении всего XIX века, но у критиков встретил прохладный приём. Сюжет был признан неясным, а сам Мармион, в чьем характере смешались подлость и великодушие, — непригодным в качестве лирического героя.[1] Особенно суровой критике поэма подверглась в Edinburgh Review, в частности, Фрэнсис Джеффри назвал произведение «плоским и утомительным».[1]
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
Мармион (поэма) |
Некоторые сюжетные мотивы романа были использованы Дж. Г. Байроном в поэмах. Позднее М. Лермонтов, в подражание «Мармиону», написал поэму «Измаил-бей», перенеся действие на Кавказ.
На лирические отступления в «Мармионе» ссылались не раз русские поэты, читавшие роман по-английски. По-русски же один эпизод из «Мармиона» переложил весьма вольно В. А. Жуковский («Суд в подземелье»). Впервые полностью «Мармион» на русский язык был переведён Василием Бетаки и вышел в издании РАН серии «Литературные памятники» в 2000 году. В «Записках переводчика», приложенных к роману описано путешествие В. Бетаки «По следам лорда Мармиона» (1998 год).
Напишите отзыв о статье "Мармион (поэма)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 [www.walterscott.lib.ed.ac.uk/works/poetry/marmion.html Marmion] (англ.). Edinburgh University Library. Проверено 10 ноября 2010. [www.webcitation.org/68uoXi5nS Архивировано из первоисточника 5 июля 2012].
|
Отрывок, характеризующий Мармион (поэма)
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.