Марсель, Ханс-Йоахим

Ханс-Йоахим Марсель
Марсель в сентябре 1942 года.
Прозвище	«Звезда Африки (нем. Stern von Afrika) «Йохен» (нем. Jochen)
Дата рождения	13 декабря 1919(1919-12-13)
Место рождения	Берлин, Германия
Дата смерти	30 сентября 1942(1942-09-30) (22 года)
Место смерти	Сиди-Абдель-Рахман, Египет
Принадлежность	Третий рейх Третий рейх
Род войск	Люфтваффе
Годы службы	1938—1942
Звание	Гауптман
Часть	LG 2, JG 52, JG 27
Сражения/войны	Вторая мировая война Оборона Рейха Битва за Британию Балканская кампания Североафриканская кампания
Награды и премии
Автограф

Ханс-Йоахим Марсель (нем. Hans-Joachim Marseille; 13 декабря 1919, Берлин — 30 сентября 1942, юж. Сиди-Абдель-Рахман, Египет) — немецкий воздушный ас Второй мировой войны по прозвищу Звезда Африки (нем. Stern von Afrika), один из лучших лётчиков Второй мировой войны, тридцатый в списке лучших лётчиков-истребителей мира. Воевал в Северной Африке в Немецком Африканском Корпусе, одержал 158 побед. Все 158 побед Марселя, за исключением семи, были одержаны над лётчиками Содружества наций в небе над Северной Африкой — ни один другой пилот не добился такого количества побед над лётчиками Западных Союзников. На протяжении всей своей карьеры Марсель летал на Мессершмитте Bf.109.

Он достиг вершины своей карьеры 1 сентября 1942 года, когда в течение трёх вылетов сбил 17 самолётов противника, за что получил рыцарский крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Всего лишь 29 дней спустя Марсель погиб при прыжке с парашютом, когда в связи с остановкой двигателя ему пришлось покинуть свой истребитель.

Биография

Ханс-Йоахим Марсель (Hans-Joachim «Jochen» Walter Rudolf Siegfried Marseille) родился 13 декабря 1919 года в 23:45 в Берлине по адресу Berlin-Charlottenburg Berliner Strasse 164, в семье, ведущей своё происхождение от французских гугенотов. Его отец капитан Зигфрид (Siegfried Georg Martin Marseille), мать Шарлотта (Charlotte Marie Johanna Pauline Gertrud Riemer). У Ханса-Йоахима была также младшая сестра Ингебург «Инга» (будучи в Афинах в конце декабря 1941 года, он получил телеграмму от матери с просьбой приехать; по прибытии в Берлин он узнал, что его сестра была «убита ревнивым любовником». Ханс-Йоахим до самой смерти не смог смириться с утратой).

Ребёнок был физически слабым и чуть не умер от гриппа. Отец Зигфрид был военным офицером во время Первой мировой войны, позднее покинул вооружённые силы и вступил в ряды берлинской полиции. Зигфрид вернулся к военной службе в 1933 и был произведён в генералы в 1935 году. 1 июля 1941 он с новым повышением получил звание генерал-майора. Служил на Восточном фонте с начала операции «Барбаросса». Зигфрид Марсель был убит партизанами в районе Петриков 29 января 1944 года. Он был захоронен в церкви Selasje.

Его родители развелись когда Марсель был ещё совсем юн. Его мать вышла замуж за полицейского по имени Reuter (Ройтер). Изначально Марсель носил фамилию приёмного отца, позднее Ханс-Йоахим взял фамилию своего отца — Марсель. Нехватка дисциплины принесла ему репутацию бунтовщика, характеристика которая будет ему досаждать в начале летной карьеры. У Марселя были сложные отношения с отцом, генералом Марселем. Он отказался навестить своего отца в Гамбурге после развода, но в итоге всё же попытался помириться. Отец ввёл его в мир ночных развлечений, что позднее мешало, а порой и вредило его карьере в Люфтваффе. Однако, это не укрепило связи с отцом, и они больше никогда не виделись.

В школе Марсель считался ленивым учеником, он постоянно устраивал какие-то проделки и попадал в неприятности. Однако, к моменту окончания школы, он уже серьёзно взялся за учёбу и стал одним из самых молодых выпускников, получивших аттестат зрелости в начале 1938 года. Несмотря на то, что Марсель не был физически сильным человеком, он получил хорошую оценку за период работы в Имперской службе труда с 4 апреля по 24 сентября 1938 года. После чего Марсель выразил своё желание стать лётчиком.

Военная служба

Вступил в ряды Люфтваффе 7 ноября 1938 года в качестве кандидата и прошёл курс базовой военной подготовки. 1 марта 1939 года Марсель был переведён в школу воздушного боя LKS-4. Среди курсантов однокашников был и Вернер Шрёер (Werner Schröer). Вернер рассказывал, что Марсель часто нарушал военную дисциплину, в результате чего ему было запрещено покидать базу на выходные вместе с товарищами. Однако, нередко Марсель игнорировал этот приказ и сбегал. Однажды во время выполнения этажерки, Марсель ушёл в сторону и продемонстрировал воображаемый бой истребителей. За эту выходку он получил выговор от своего командира капитана Мюллера-Рормозера (Mueller-Rohrmoser) и был отстранен от полетов, также было отложено его повышение до звания ефрейтор. Немного позже, совершая полёт через страну, он приземлился на тихом участке автобана (между Магдебургом и Брауншвейгом) и забежал за дерево, чтобы справить нужду. Несколько фермеров прибежали, чтобы узнать не нужна ли помощь, но, к моменту их прибытия, Марсель уже закончил свои дела и взлетал, а незадачливых спасателей лишь отбросило назад напором воздуха от винта. Разъярённые фермеры доложили о происшествии, и Марсель был вновь отстранен от полётов. В то время как его однокашники были произведены в офицеры ещё в начале 1940, Марсель, в связи с постоянными нарушениями дисциплины, оставался в звании фенриха до конца 1941…

В двадцать лет он закончил одну из школ лётчиков Люфтваффе и сразу же принял участие в Битве за Британию, не показав, впрочем, значительных успехов. Будучи приятным молодым человеком, он вел бурную ночную жизнь. Порой юный Марсель выглядел настолько уставшим на утро, что не допускался к полётам в этот день. В итоге таких ночных похождений он был перевёден в другое подразделение, которое в апреле 1941 передислоцировалось в Северную Африку.

Под руководством нового командира, который увидел скрытый талант в молодом офицере, Марсель быстро развил свои способности лётчика-истребителя. Только за один сентябрь 1942 года им был сбит 61 британский самолёт. Это рекордный результат — больше, чем кто-либо, за всю историю, включая фон Рихтгофена. 6 июня 1942 года за 11 минут сбил 6 истребителей P-40 «Томагавк». 1 сентября 1942 года за 3 вылета Марсель сбил 17 самолётов.

Всего Марсель совершил 388 боевых вылетов, проведя в воздухе в общей сложности 482 часа и 49 минут. Из 158 его побед 151 приходится на бои в Северной Африке — 101 «P-40 Томагавк», 30 «Харрикейнов», 16 «Спитфайров» и 4 двухмоторных бомбардировщика.

Кавалер Рыцарского креста Железного креста с Дубовыми листьями, Мечами и Бриллиантами № 4 от 3 сентября 1942 года. Обладатель Почëтного Кубка Люфтваффе.

Погиб 30 сентября 1942 года в результате технической неисправности самолёта. В связи с остановкой двигателя ему пришлось покинуть свой истребитель. Выпрыгнув из заполненной дымом кабины, Ханс-Йоахим ударился грудью о вертикальный стабилизатор самолёта, что привело к мгновенной смерти, либо стало причиной повреждений, характер которых не позволил самому молодому капитану Люфтваффе раскрыть парашют.

Ханс-Йоахим Марсель был похоронен в четырёх милях южнее Сиди-Абд-эль-Рахмана, на том самом месте, где он разбился. В 1954 году его прах был перезахоронен на немецком мемориальном кладбище в Тобруке, а на месте гибели пилота был установлен памятный знак в виде пирамиды.

Звания

Ханс-Йоахим Марсель вступил на военную службу в Вермахт 7 ноября 1938 года. Его первой станцией была Кведлинбург в горах Гарца, где он прошёл начальную военную подготовку в качестве пилота Люфтваффе.

• Пилот (7 ноября 1938)
• Фанен-юнкер (13 марта 1939)
• Фанен-юнкер-ефрейтор (1 мая 1939)
• Фанен-юнкер-унтер-офицер (1 июля 1939)
• Фенрих (1 ноября 1939)
• Обер-фенрих (1 марта 1941)
• Лейтенант (1 апреля 1941, вступил в силу 16 июня 1941)
• Обер-лейтенант (1 апреля 1942, вступил в силу 8 мая 1942)
• Гауптман (1 сентября 1942, вступил в силу 19 сентября 1942)

Награды

Изображ.	Награда	Дата награждения	Примечания
	Нагрудный знак лётчика	1 февраля 1940
	Железный крест 2-го класса	9 сентября 1940	За две воздушные победы
	Железный крест 1-го класса	17 сентября 1940	За четыре воздушные победы
	Почётный Кубок Люфтваффе	3 ноября 1941
	Немецкий крест в золоте	24 ноября 1941	За 25 побед. Первый немецкий пилот получивший данную награду в Африке
	Рыцарский крест	22 февраля 1942	За 46 побед
	Серебряная медаль «За воинскую доблесть»	февраль 1942
	Рыцарский крест с Дубовыми Листьями	6 июня 1942	За 75 побед
	Рыцарский крест с Дубовыми листьями и Мечами	18 июня 1942	За 100 воздушных побед
	Совмещённый знак пилота и наблюдателя в Золоте с Бриллиантами	август 1942
	Золотая медаль «За воинскую доблесть»	6 августа 1942
	Рыцарский крест с Дубовыми листьями, Мечами и Бриллиантами	3 сентября 1942
	Почётная пристёжка Люфтваффе в золоте с вымпелом «300»
	Шесть раз упоминался в Вермахтберихт

Литература

• Митчем С., Мюллер Дж. Командиры Третьего рейха. — Смоленск: Русич, 1995. — 480 с. — (Тирания). — 10 000 экз. — ISBN 5-88590-287-9.
• Фрашка Г. С мечами и бриллиантами. — Астрель, 2006.
• Спик М. Асы люфтваффе. — Смоленск: Русич, 1999.
• Зефиров М. Асы люфтваффе. Кто есть кто. Скорость. — Астрель, 2010.

Отрывок, характеризующий Марсель, Ханс-Йоахим

В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.