Мартос, Борис Николаевич

Борис Николаевич Мартос Борис Миколайович Мартос<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Премьер-министр Украинской Народной Республики
9 апреля 1919 — 27 августа 1919
Предшественник:	Сергей Остапенко
Преемник:	Исаак Мазепа
Генеральный секретарь по земельным вопросам Украинской Народной Республики
15 июня 1917 — август 1917
Глава правительства:	Владимир Винниченко
Предшественник:	должность учреждена
Вероисповедание:	православный
Рождение:	20 мая 1879(1879-05-20) Градижск, Полтавская губерния Ныне Глобинский район
Смерть:	19 октября 1977(1977-10-19) (98 лет) Нью-Джерси, США
Место погребения:	на украинском кладбище в Саут-Баунд-Бруке
Род:	Мартосы
Партия:	УСДРП
Образование:	Харьковский университет
Профессия:	экономист

Борис Николаевич Мартос (укр. Борис Миколайович Мартос; 20 мая 1879, Градижск Полтавской губернии — 19 октября 1977, Юнион, Нью-Джерси, США) — украинский политический деятель и экономист. Председатель Совета министров Украинской народной республики (УНР) в апреле — августе 1919.

Образование и общественная деятельность

Выходец из старинного казацкого рода Мартосов. Окончил классическую гимназию в городе Лубны (ныне Полтавской области). Поступил на математическое отделение физико-математического факультета Харьковского университета. С 1899 участвовал в деятельности нелегальной Украинской студенческой громады Харькова, в 1900 был делегатом Первого Украинского студенческого конгресса, проходившего в Галиции. В этот же период познакомился с Симоном Петлюрой. В 1901 был арестован за участие в студенческой демонстрации и выслан на два года из Харькова под надзор полиции. Жил в Полтаве, где продолжал участвовать в украинском национальном движении, занимался пропагандой среди крестьян. В 1901 был участником подпольной конференции Украинских студенческих громад в Полтаве.

В 1903 вернулся в Харьков, где вновь активно участвовал в деятельности Украинской студенческой громады. Полгода находился в заключении за членство в Революционной Украинской Партии (РУП) и участие в транспортировке шрифтов для нелегальной типографии, дважды объявлял голодовку. После освобождения вступил в созданную на основе РУП Украинскую социал-демократическую рабочую партию (УСДРП), участвовал в разработке её программы и в агитационной деятельности. Параллельно давал частные уроки и выступал с лекциями, что давало ему средства для жизни. В 1908 окончил физико-математический факультет Харьковского университета.

Недолго преподавал математику в женской гимназии и на различных курсах, однако власти запретили ему заниматься педагогической деятельностью. Переехав на Волынь, в 1909—1911 работал старшим инструктором кооперации. В 1910 находился на практике в Волжско-Камском банке в Киеве. В 1911—1913 руководил финансовым отделом Управления Черноморско-Кубанской железной дороги, входил в дирекцию Кубанского кооперативного банка (1913), при этом преподавал украинский язык и литературу в нелегальном кружке школьников. В 1913—1917 — инспектор кооперации в Полтавском губернском земстве.

Государственный деятель

После Февральской революции 1917 стал одним из ведущих деятелей УСДРП, 21-22 мая руководил работой Украинского национального съезда Полтавской губернии. В июне 1917 вошёл в состав Центральной рады и Малой рады. С 15 июля по август 1917 — генеральный секретарь по земельным делам, затем товарищ генерального секретаря по земельным делам. Один из авторов проекта Земельного закона. Был одним из организаторов Украинского центрального кооперативного комитета (Коопцентра), с 1918 — председатель правления Коопцентра. Был одним из организаторов Киевского кооперативного института, в котором читал лекции. Был членом наблюдательных советов «Днепросоюза» и Украинбанка, входил в состав редколлегии журнала «Українська кооперація».

В декабре 1918 — январе 1919 и в феврале 1919 — мае 1920 был министром финансов УНР в правительствах Владимира Чеховского, Сергея Остапенко, Исаака Мазепы. Кроме того, сохранил этот пост в правительстве, которое сам возглавлял.

Председатель Совета министров

Был назначен председателем Совета министров УНР 9 апреля 1919 по инициативе Симона Петлюры и под давлением левых украинских партий, недовольных политикой правительства Остапенко. В свою очередь, приход к власти левого премьера вызвал недовольство правоцентристских политических сил и способствовал попытке государственного переворота, предпринятой командующим войсками УНР на Волыни Владимиром Оскилко. Выступление Оскилко было быстро подавлено, но крайне негативно сказалось на положении украинской армии на фронте. Во время этого выступления Мартос был арестован офицерами, подчинёнными Оскилко, но затем освобождён сторонниками Петлюры. Во время ареста решительно отказался признавать законность переворота, обвинив его участников в сговоре с большевиками.

В мае 1919 правительство Мартоса под давлением польских войск и Красной армии было вынуждено переехать из Ровно в Галицию. Попытки правительства Мартоса активизировать проведение аграрной реформы вновь вызвало неприятие со стороны правых сил, обвинявших премьера в проведении «социалистических экспериментов». Кроме того, у правительства сложились напряжённые отношения с руководством Западно-Украинской народной республики (ЗУНР), существовавшей на территории Галиции. В начале июля 1919 столицей УНР временно стал Каменец-Подольский, куда переехало и правительство Мартоса. Продолжавшиеся разногласия с лидером ЗУНР Евгением Петрушевичем, препятствовавшие объединению сил двух украинских республик, привели к правительственному кризису и отставке Мартоса (27 августа) под давлением галицийской стороны. Официально эта отставка была объяснена его переутомлением. Во главе правительства его сменил Исаак Мазепа.

Эмигрант

После ухода с поста министра финансов в 1920, Мартос жил в Германии, а с 1921 — в Чехословакии, где был членом, а затем директором Украинского общественного комитета в Праге. Основал кооперативные курсы, которые в 1922 были преобразованы в Институт сельскохозяйственной кооперации, на базе которого была создана Украинская хозяйственная академия в Подебрадах. С 1922 — доцент, руководил кафедрами теории кооперации и потребительской кооперации, с 1924 — профессор, в 1923—1925 — декан экономико-кооперативного отдела. Автор трудов «Теорія кооперації» (1924) «Кооперативна ревізія» (1927) и статей по вопросам кооперации, публиковавшихся в украинских (эмигрантских) чешских, французских профессиональных изданиях. Руководил Товариществом украинских кооператоров, редактировал «Кооперативний альманах». После закрытия экономической академии был одним из организаторов Украинского технико-экономического института. Участвовал в деятельности Украинского экономического товарищества, Украинской научной ассоциации, Масариковой академии труда в Праге, международного Института кооперативных исследований в Париже. Руководил кооперативным семинаром при Центральном союзе чехословацких кооперативов.

С 1945 жил в Мюнхене, где был одним из основателей и ректором (1945—1949) Украинской экономической высшей школы, стал доктором наук honoris causa. В 1948 был избран действительным членом Украинской вольной академии наук (УВАН) и Научного товарищества имени Шевченко (НТШ). Был заместителем главы УВАН, директором Института по исследованию вопросов Востока Европы. В 1946—1949 — член Переселенческой комиссии и Главного переселенческого совета при Центральном представительстве украинской эмиграции в Германии.

С 1951 жил в Швейцарии. В 1954—1957 был одним из основателей Института изучения истории и культуры СССР, возглавлял его научный совет и издательскую коллегию совета.

В 1958 переехал в США, преподавал в Украинском техническом институте в Нью-Йорке, на курсах украиноведения, учил детей украинскому языку в приходской школе. Неоднократно выступал с научными докладами в УВАН и НТШ. С 1966 руководил инициативным комитетом по отмечанию 50-летия восстановления украинской государственности.

Соавтор книги «Гроші Української держави» (1972). Автор работ по украинской истории XX века: «Завоювання України більшовиками» (1954); «Оскілко й Болбочан. Спогади» (1958); «Як відновлено Українську державу» (1968); «Перші кроки Центральної Ради» (1973) и др.

Похоронен на украинском кладбище в Саут-Баунд-Бруке (США).

Память о Мартосе

21 сентября 2007 в Полтаве перед зданием Полтавского университета экономики и торговли открыт памятник Мартосу. В 2009 Национальный банк Украины выпустил монету номиналом в 2 гривны с его портретом.

Факты

• Является одним из самых долгоживущих руководителей глав государств и правительств в мире.
• Самый долгоживущий премьер-министр Украины.
• Самый долгоживущий глава правительства и государства, родившийся в Российской империи и СССР.

Ссылки

• [www.kmu.gov.ua/control/uk/publish/article?art_id=1228152&cat_id=661216 Биография]  (укр.)  (Проверено 15 июня 2016)
• [proekt-wms.narod.ru/states/martos-bn.htm Биография]  (Проверено 20 августа 2009)
• [www.bank.gov.ua/Bank_mn/YUV_M/Coins/Vydatni_diachi/Martos.htm Монета с изображением Мартоса]  (укр.)  (Проверено 20 августа 2009)
• [obozrevatel.com/news_print/2007/9/19/191028.htm Памятник Мартосу]  (Проверено 20 августа 2009)
• [www.ukrinform.ua/rus/order/?id=775630 Возложение цветов к памятнику]  (Проверено 20 августа 2009)

Отрывок, характеризующий Мартос, Борис Николаевич

– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.