Марченко, Ефим Тимофеевич

Ефим Тимофеевич Марченко
Дата рождения	1 января 1913(1913-01-01)
Место рождения	деревня Николаевка (ныне Белыничский район, Могилёвская область, Республики Беларусь),Российская империя Российская империя.
Дата смерти	24 января 1980(1980-01-24) (67 лет)
Место смерти	Москва, СССР СССР
Принадлежность	СССР СССР
Род войск	Пехота
Годы службы	1935—1937; 1939—1973
Звание
Командовал	88-я гвардейская стрелковая дивизия; 39-я гвардейская стрелковая дивизия; 57-я гвардейская стрелковая дивизия; 11-я гвардейская армия.
Сражения/войны	Советско-финская война; Великая Отечественная война.
Награды и премии	Иностранные награды:
В отставке	Председатель совета ветеранов 39-й гвардейской стрелковой дивизии; заместитель председателя совета ветеранов (В.И. Чуйкова) 62-й армии (8-й гвардейской армии) (1973—1980)
Автограф

Ефим Тимофеевич Марченко (1 января 1913, дер. Николаевка, Российская империя — 24 января 1980, г. Москва, СССР) — советский военачальник, участник освобождения Польши и штурма Берлина. Командир 39-й гвардейской стрелковой Барвенковской дивизии 8-й гвардейской армии (1944—1945), командующий 11-й гвардейской Краснознамённой армией (1957—1961). Гвардии генерал-лейтенант (1959).

Биография

Ефим Тимофеевич Марченко родился 1 января 1913 года в деревне Николаевка (ныне Белыничского района Республики Беларусь) в многодетной крестьянской семье — отец, мать, шесть сестёр и пятеро братьев (трое из них погибли на фронтах Великой Отечественной войны). Участник Советско-финской войны (1939—1940) и Великой Отечественной войны. Член ВКП(б).

В 1928 году окончил 6 классов школы в городе Шклове. После окончания профсоюзной школы строителей, в 1929 году работает на фабрике искусственного волокна в Могилеве. Затем комсомольская организация направляет его на работу в деревню, где его вскоре избирают председателем сельсовета деревень Симоновичи и Головчино Белынического района. С 1934 по 1935 год Е.Т. Марченко работает директором Белынической райзаготконторы.

Довоенная служба

В РККА — с 1935 года. Призван Могилевским РВК (Белорусская ССР, Могилевская область, Могилевский район). Проходит срочную службу до 1937 года — оканчивает полковую школу (159-й полк войск НКВД) и получает звание младший комвзвода, а также оканчивает вечерний комвуз в Днепропетровске в 1937 году. С 1937 по 1939 год — на гражданской службе. Вновь призван в РККА в 1939 году. Окончивает дивизионные курсы усовершенствования командиров запаса, получает первое офицерское звание – лейтенант. Командуя пулеметным взводом 200-го стрелкового полка 2-й стрелковой дивизии, он участвует в освобождении Западной Белоруссии. В начале Советско-финской войны — на Северо-Западном фронте. Был связным у командующего фронтом, будущего Маршала Советского Союза С.К. Тимошенко, командиром пулеметной роты, комиссаром стрелкового батальона.

Во время Великой Отечественной войны

В боях Великой Отечественной войны с первых дней. Встретил войну лейтенантом в Белостоке. Служил в 108-й стрелковой дивизии (Западный фронт) в должности начальника разведывательного отделения дивизии (старший лейтенант). Затем командовал стрелковым батальоном, участвует в кровопролитных оборонительных боях в районах Молодечно, Витебска, Духовщины, Ярцево. В августе 1941 года — командир диверсионного отряда, который в течение двух месяцев действует по тылам противника, уничтожая его живую силу и взрывая склады боеприпасов и вооружения. Вместе с армией отступал на восток до Москвы. Одиннадцать раз выходил из окружения.

«В период боев 108 стрелковой дивизии на реке Вобь с июля 1941г тов. Марченко, командуя отрядом ночных налётов, неоднократно проявлял мужество и храбрость. Личным примером увлекал бойцов на разгром врага, нанося ему большие потери.

В период выхода из окружения тов. Марченко руководил отрядом разведчиков, лично вел всю разведку, за которой следовал отряд до 2550 человек. В этот период тов. Марченко показал беспредельную преданность Родине, даже будучи больным не оставлял своего поста. Отряд в 2500 человек вышел из окружения с малыми потерями, благодаря большой заслуге тов. Марченко»

— Командующим 5-й армией генерал-лейтенант Л.А. Говоров, из Наградного листа.

В ноябре 1941 года Е.Т. Марченко назначен начальником оперативного отделения штаба, а в июне 1943 года — начальником штаба 50-й стрелковой дивизии, которая разгромила немцев под Москвой. Проявил себя в боях под Москвой и Е.Т. Марченко, в 1942 году он был награждён Орденом Красной Звезды. Дивизия была переброшена в район Северского Донца, где форсировала реку, захватила плацдарм на её западном берегу и вела успешные бои, выбивая немцев из Донбасса, а затем в районе Днепропетровска форсировала Днепр.

С конца 1943 года гвардии подполковник Е.Т. Марченко — начальник штаба стрелковой дивизии, с 6 апреля по 24 июня 1944 года — командир 88-й гвардейской стрелковой дивизии 8-й гвардейской армии, отличившейся в боях за освобождение Украины, при форсировании реки Ингулец и в боях за Апостолово.

С 10 августа 1944 года и до окончания Великой Отечественной войны гвардии полковник Марченко Е.Т. — командир 39-й гвардейской стрелковой дивизии 8-й гвардейской армии. Под его командованием дивизия участвовала в Белорусской наступательной операции, освобождении Польши. Полки дивизии получили почётные наименования «Познаньские» и «Люблинские», за освобождение городов Познань и Люблин.

39-я гвардейская стрелковая дивизия, под командованием гвардии полковника Марченко Ефима Тимофеевича, отличилась в боях за Берлин. Вела ожесточённые бои на подступах к городу, на Зееловских высотах и в самом городе, при форсировании каналов Тельтов и Ландвер, в районе Тиргартена, о чём писал в своих мемуарах Маршал Советского Союза В.И. Чуйков.

За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками при прорыве обороны противника на подступах к Берлину и штурме города и проявленные при этом доблесть и мужество, 28 мая 1945 года 39-я гвардейская стрелковая дивизия награждена пятым орденом — Орденом Ленина и стала одной из восьми дивизий РККА, награждённых в годы Великой Отечественной войны пятью орденами.

"Первый день после войны особенно четко отложился в памяти. Для нас этим днем было 2 мая 1945 года… Наступила непривычная тишина. После непрерывных разрывов и ружейно-пулеметной трескотни теперь обычный людской разговор и даже шум проходящих машин слухом не улавливались. Впечатление абсолютной тишины. Личный состав вначале несколько робко, а потом все увереннее начал подниматься в рост и расхаживать. Лица и одежда их покрыты пылью и сажей. Большинство уже несколько дней небритые. В горячих боях это как-то даже не бросалось в глаза. Командиры собирали людей и строили свои подразделения… Колонны рот маленькие. Теперь всем стало более наглядно, и ощутимее потери. Сразу видно, кого нет в строю. Начинаются поиски трупов своих бойцов. В кино почему-то показывают, что люди в эти первые минуты находятся в каком-то несдержимом восторге. Кричат, бросают вверх шапки, громко хохочут и так далее. Было это не так. Поведение и настроение людей было какое-то вопросительное: неужели действительно закончилась эта страшная и неприятная работа?! Настроение людей омрачали лежащие трупы их товарищей, стоны и бинты эвакуируемых раненых".

— Е.Т. Марченко. Из неопубликованных мемуаров.

Послевоенная служба

По окончании Великой Отечественной войны Е.Т. Марченко некоторое время продолжал оставаться командиром 39-й гвардейской стрелковой дивизии на территории Германии, в составе Группы Советских оккупационных войск в Германии.

Направляется на учёбу, а по окончании Военной академии Генерального штаба имени К. Е. Ворошилова, в 1948 году назначается командиром отдельной стрелковой бригады, с ноября 1951 года по декабрь 1954 года — командиром 57-й гвардейской стрелковой дивизии. Присваивается воинское звание генерал-майор.

Проходил службу в Прибалтийском военном округе: с декабря 1954 года — командир гвардейского стрелкового корпуса, с 6 апреля 1958 года по 23 сентября 1960 года — командующий 11-й гвардейской армией. 25 мая 1959 года присваивается звание генерал-лейтенант.

Был избран депутатом Верховного Совета РСФСР V созыва (1959—1963) от Черняховского округа Калининградской области.

В 1961 году попадает в тяжелую автомобильную аварию, после которой на военно-дипломатической службе в Чехословакии и Румынии до 1966 года.

В 1966 году Е.Т. Марченко назначают первым заместителем командующего Уральским военным округом. Но последствия автомобильной аварии дали о себе знать и в 1969 году, после тяжелой операции, Е.Т. Марченко назначается первым заместителем начальника Высших командных курсов «Выстрел».

В отставке

В отставке — с мая 1973 года. Вёл большую общественную и военно-патриотическую работу. На протяжении семи лет был председателем совета ветеранов 39-й гвардейской стрелковой дивизии, заместителем председателя Совета ветеранов 62-й армии (8-й гвардейской армии), который возглавлял Маршал Советского Союза В.И. Чуйков.

Являлся военным консультантом постановок «Берег» и «Горячий снег» по Ю. Бондареву Московского драматического театра имени Гоголя.

Интерес вызывают мемуары Е.Т. Марченко «Штурм Берлина глазами командира дивизии», которые так и не были изданы.

Жил в городе Москве. Умер 24 января 1980 года. Похоронен на Кунцевском кладбище.

Ордена и медали Е.Т. Марченко находятся на персональном стенде в Музее обороны Москвы.

Награды

СССР СССР:

• Орден Ленина (29.05.1945);
• Орден Ленина (31.05.1945);
• Орден Красного Знамени (12.08.1943);
• Орден Красного Знамени (20.03.1944);
• Орден Красного Знамени (1957);
• Орден Суворова II степени (06.04.1945);
• Орден Красной Звезды (28.02.1942);
• Орден Красной Звезды (1952);
• Медаль «За боевые заслуги» (1947)
• Юбилейная медаль «За воинскую доблесть. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина»
• Медаль «За оборону Москвы»;
• Медаль «За победу над Германией»;
• Медаль «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»;
• Медаль «Тридцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»;
• Медаль «За взятие Берлина»;
• Медаль «За освобождение Варшавы»;
• Медаль «Ветеран Вооружённых Сил СССР»;
• Медаль «30 лет Советской Армии и Флота»;
• Юбилейная медаль «40 лет Вооружённых Сил СССР»;
• Юбилейная медаль «50 лет Вооружённых Сил СССР»;
• Юбилейная медаль «60 лет Вооружённых Сил СССР»;
• Медаль «За безупречную службу» 1-й степени

ПНР ПНР:

• Орден «Крест Храбрых» (24.04.1946);
• Медаль «За Варшаву» (27.04.1946);
• Медаль «За Одру, Нису и Балтику» (27.04.1946);
• Иностранные медали.

См. также

• 39-я гвардейская стрелковая дивизия
• 11-я гвардейская армия

Источники

• [www.podvignaroda.ru/?n=10120283 Сайт "Подвиг народа"]
• [www.s7reut.ru/Museum_files/Excursion.html Музей Боевой Славы 39-й гвардейской стрелковой дивизии]
• [www.svoboda.org/content/transcript/2030837.html Последний бой: штурм Берлина глазами командира дивизии]
• [2003.novayagazeta.ru/nomer/2003/39n/n39n-s26.shtml Воспоминания дочери Г.Е. Марченко]
• Воспоминания дочери Селиверстовой (Марченко) М.Е.

Литература

• Морозов А. В. «39-я Барвенковская». Москва, 1981 г.
• Исаев А. В. [militera.lib.ru/h/isaev_av7/index.html Берлин 45-го. Сражения в логове зверя]. — М.: Яуза, Эксмо, 2007. — 720 с. — (Война и мы). — 10 000 экз. — ISBN 978–5–699–20927–9.
• Марченко Е. Т. "Из воспоминаний командира 39 гв. сд полковника Е. Т. Марченко" // Военно-исторический архив. - 2007. - N 2. - С. 58-59 - ISSN 1606-0219
• Коллектив авторов. Великая Отечественная: Комдивы. Военный биографический словарь. — М.: Кучково поле, 2011. — Т. 1. — 736 с. — 200 экз. — ISBN 978-5-9950-0189-8.

Отрывок, характеризующий Марченко, Ефим Тимофеевич

Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.