Марш железной воли
| Марш железной воли | |||
| Основной конфликт: Вторая итало-эфиопская война | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Победа Италии, взятие Аддис-Абебы итальянцами | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Марш железной воли (Marcia della ferrea volontà)[1][2] или Колонна железной воли (Colonna della ferra volontà)[3] — захват итальянскими войсками столицы Эфиопии под командованием Пьетро Бадольо[4]. Длина марша составила 320 км.
Содержание
Предыстория
20 апреля 1936 года итальянская армия под командованием Бадольо заняла город Дэссе, где была создана штаб-квартира маршала. Было принято решение о наступлении на эфиопскую столицу, до которой итальянцам оставалось 320 км[1]. Исход наступления был заранее предрешён. Разрозненные остатки эфиопской армии не могли оказать достойного сопротивления итальянцам[5].
Механизированная колонна
Из-за почти полного отсутствия сопротивления Бадольо задумал впечатляющее шествие «механизированной колонны» в пропагандистских целях. В 1936 году «механизированная» означало то, что пехота перевозится на автомобилях и грузовиках. «Моторизованная пехота» является более подходящим термином[5].
Благодаря организационным способностям генерала-квартирмейстера Фиденцио Даль’Ора «механизированная колонна» Бадольо собралась в Дэссе в период с 21 по 25 апреля. Даль’Ора организовал довольно мощную колонну для африканских дорог того времени. Кроме 12500 солдат в колонну включили 1785 легковых и грузовых автомобилей всех марок (Фиат, Lancia, Альфа-Ромео, Форд, Шевроле, Бедфордс и Studebaker), эскадрилья легких танков (L3/35), одиннадцать батарей артиллерии и самолёты[5]. Также в колонну были включены 193 лошади, чтобы Бадольо и другие командующие смогли победоносно войти в Аддис-Абебу[5].
Марш
24 апреля Бадольо призвал 4000 эритрейцев охранять шествующую колонну в качестве меры предосторожности, но эта мера оказалась лишней[5].
Имперское шоссе
Механизированные силы Бадольо должны были пройти по Имперскому шоссе от Дэссе до Аддис-Абебы. Бадольо отметил, что дорога была плохого качества[6].
Бадольо ожидал сопротивление на Термабер Пасс, и механизированная колонна сделал привал в течение двух дней, но всё было тихо. Во время привала был отремонтирован участок дороги[5].
В Сельва Сина итальянцы оказались в одном из самых красивых и плодородных регионах провинции Шоа. Солдаты из грузовиков с винтовками между колен смотрели на пейзаж словно зачарованные. Многие итальянские солдаты с нетерпением ожидали возможности сложить винтовки, когда война закончится, и они смогут взять сельскохозяйственные орудия и пожинать плоды этой богатой земли[5].
Аддис-Абеба до прихода итальянцев
В Аддис-Абебе император Хайле Селассие посетил французское посольство. После встречи с французским министром Полом Бодардом, когда дальнейшая защита столица была невозможной, он объяснил, что лучше императрицу Менен Асфау и двух сыновей, девятнадцатилетнего наследного принца Асфа-Вассана и тринадцатилетнего принца Маконнена, оставить в стране. В конечном итоге они уйдут в коптский монастырь в Палестину, но попросили французского министра временно найти убежище во Французском Сомали и заверили Бодарда, что их это устраивает[7] .
Хайле Селассие вернулся в свой дворец и толпа собралась на ступенях дворца. Толпе он сказал: «Эфиопия будет бороться до последнего солдата и последнего дюйма! Пусть каждый человек, который может взять в руки оружие и имеет достаточно пищи на последние пять дней идёт на север для борьбы с захватчиками!» Толпа ревела в ответ: «Мы пойдем!» При этом, пять тысяч человек, остатки старой императорской гвардии, снова отступали[7].
Хайле Селассие удалился в свой дворец на итоговую конференцию со своими вождями. Ему всё было ясно, что правительство эфиопской империи должно было уходить из Аддис-Абебы. Одной из возможностей для правительства было переехать в Гор в юго-западной части страны, и император ждал ответа. Первоначально никто ему ничего не сказал. Но, когда начальники заговорили, они объяснили, что армия под командованием раса Насибу Эммануэля в Огадене не потеряла боеспособности. Эта армия была выступила против группировки генерала Родольфо Грациани на Харар. Они добавили, что племена на западе были в плохом настроении, но нужно делать всё возможное для спасения страны[7].
После его мрачный встречи со своими вождями, Хайле Селассие посетил сэра Сидни Бартона в британском посольстве. Он сказал всё по существу. Великобритания оценила его красивые слова и сделала много обещаний. Тем не менее, Британия предоставила Эфиопии лишь несколько пушек, за которые эфиопы заплатили наличными. Хайле Селассие подчеркнул, что он рисковал своей жизнью не только для Эфиопии, но и для Лиги Наций. Он попросил Британию прийти на помощь в этот час. Вскоре после этих неудачных переговоров Хайле Селассие уехал разочарованным[7].
До своего отъезда Хайле Селассие постановил, что правительство Эфиопии перемещается в Гор, он распорядился, чтобы мэр Аддис-Абебы поддерживал порядок в городе до итальянского прибытия, и он назначил раса Имру Хайле Селассие принцем-регентом во время его отсутствия.
Поздно вечером 2 мая император покинул город, чтобы отправиться в изгнание. Столичный гарнизон эфиопской армии начал мародёрствовать, упала дисциплина. Солдаты шли грабить магазины, кричали проклятия в адрес иностранцев и стреляли из ружей в воздух. Новый дворец, гордость Хайле Селассие, был открыт для моба. Большинство иностранцев укрывались у британцев. В столице царил хаос и беззаконие. Беспорядки в Аддис-Абебе становилось мощнее с каждым часом. Было совершено нападение на казначейство. Несколько лояльных служащих пытались спасти остатки золота императора с помощью пулемёта, но грабители отрубили им руки[7].
Приезд итальянцев
Вечером 4 мая отряды эритрейцев достигли окраины Аддис-Абебы. Они дошли до города раньше механизированной колонны Бадольо и им удалось совершить этот подвиг на ногах[8]. Между тем моторизованная колонна Бадольо прибавляла ход. Итальянский самолёт летал на городом, и эритрейцы отступили на второй план.
К тому времени основные силы колонны достигли столицы 5 мая в 16:00, итальянцы были вне себя от радости.
Когда итальянцы вошли в город начался сильный дождь, был восстановлен порядок. Были вывешены белые флаги, Бадольо совершил свой триумфальный въезд в город[9]. Многие жители города бежали на юг или пытались найти убежище в иностранных соединениях, на которые они ранее совершали нападения.
Отряд эфиопской таможенной стражи был на караульном режиме, когда автомобиль Бадольо проехал мимо них. Далее итальянский почётный караул, который сопровождал авангард колонны, отдавал честь Бадольо, а тот проезжал мимо солдат на коне[10].
Когда окружение Бадольо остановилось перед итальянской миссией в 17:45 был поднят триколор Королевства Италии. Затем последовало троекратное ура королю Италии Виктору Эммануилу и Бенито Муссолини. После аплодисментов Бадольо обратился к высшему командованию ВВС Италии: «Мы сделали это! Мы победили!»[10].
Падение Аддис-Абебы давно ожидалось в Италии, но когда весть дошла до Рима вечером 5 мая были видны сцены большой радости. Муссолини был отозван ликующей толпой в Палаццо Венеция[5].
Примечательно, что был завершён не только марш-бросок за десять дней по труднопроходимой местности и в плохую погоду. Это было достижение, которое продемонстрировало наступательный потенциал моторизованных сил[1]. Однако, не встречая большого эфиопского сопротивления, марш оказался не более чем учениями. По словам анонимного журналиста того времени: «Это гораздо больше, чем спортивное событие в военной истории».
Последствия
В течение недели после вступления маршала Бадольо в Аддис-Абебу, доктор Ханс Йохан Кирххольтс посетил Эфиопию. Бадольо в то время был вице-королём и генерал-губернатором Итальянской Восточной Африки, а здание бывшего итальянского посольства стало его штаб-квартирой. Кирххольтс одним из первых признал завоевание Эфиопии свершившимся фактом[11] .
Между тем, один из офицеров штаба маршала Бадольо, капитан Адольфо Алессандри, посетил каждую иностранную миссию в Аддис-Абебе. Алессандри вежливо объяснил каждому послу, что они будут пользоваться «всеми дипломатическими привилегиями до момента отъезда». Это было первое официальное уведомление Италии, что Эфиопия перестала существовать даже на уровне марионеточного государства. Отныне Эфиопия становилась колонией Италии. Джузеппе Боттаи был назначен первым губернатором Аддис-Абебы, а бывший дворец Хайле Селассие стал местом его проживания[11].
Напишите отзыв о статье "Марш железной воли"
Примечания
- ↑ 1 2 3 Walker. Iron Hulls, Iron Hearts: Mussolini’s elite armoured divisions in North Africa, p. 36
- ↑ Nicholle. The Italian Invasion of Abyssinia 1935—1936, p. 10
- ↑ Mockler. Haile Sellassie’s War. p.128
- ↑ Barker, A. J., The Rape of Ethiopia 1936, p. 108
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Barker, A. J., The Rape of Ethiopia 1936, p. 109
- ↑ Mockler. Haile Sellassie’s War. p.127
- ↑ 1 2 3 4 5 Time Magazine, 11 May 1936
- ↑ Mockler. Haile Sellassie’s War. p.141
- ↑ Barker, A. J., The Rape of Ethiopia 1936, p. 128
- ↑ 1 2 Time Magazine, 18 May 1936
- ↑ 1 2 Time Magazine, 13 May 1936
Ссылки
- [www.time.com/time/magazine/article/0,9171,755962,00.html Бегство]
- [www.time.com/time/magazine/article/0,9171,756036,00.html Конец империи]
- [www.time.com/time/magazine/article/0,9171,848562,00.html Оккупация]
- [fch.fiu.edu/FCH-1999/DesRosiers-Prelude%20to%20Liberation1-1999.htm Фёдор Коновалов]
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Марш железной воли
– Милушка! матушка! – послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел. Опять насела красавица Ерза и над самым хвостом русака повисла, как будто примеряясь как бы не ошибиться теперь, схватить за заднюю ляжку.– Ерзанька! сестрица! – послышался плачущий, не свой голос Илагина. Ерза не вняла его мольбам. В тот самый момент, как надо было ждать, что она схватит русака, он вихнул и выкатил на рубеж между зеленями и жнивьем. Опять Ерза и Милка, как дышловая пара, выровнялись и стали спеть к зайцу; на рубеже русаку было легче, собаки не так быстро приближались к нему.
– Ругай! Ругаюшка! Чистое дело марш! – закричал в это время еще новый голос, и Ругай, красный, горбатый кобель дядюшки, вытягиваясь и выгибая спину, сравнялся с первыми двумя собаками, выдвинулся из за них, наддал с страшным самоотвержением уже над самым зайцем, сбил его с рубежа на зеленя, еще злей наддал другой раз по грязным зеленям, утопая по колена, и только видно было, как он кубарем, пачкая спину в грязь, покатился с зайцем. Звезда собак окружила его. Через минуту все стояли около столпившихся собак. Один счастливый дядюшка слез и отпазанчил. Потряхивая зайца, чтобы стекала кровь, он тревожно оглядывался, бегая глазами, не находя положения рукам и ногам, и говорил, сам не зная с кем и что.
«Вот это дело марш… вот собака… вот вытянул всех, и тысячных и рублевых – чистое дело марш!» говорил он, задыхаясь и злобно оглядываясь, как будто ругая кого то, как будто все были его враги, все его обижали, и только теперь наконец ему удалось оправдаться. «Вот вам и тысячные – чистое дело марш!»
– Ругай, на пазанку! – говорил он, кидая отрезанную лапку с налипшей землей; – заслужил – чистое дело марш!
– Она вымахалась, три угонки дала одна, – говорил Николай, тоже не слушая никого, и не заботясь о том, слушают ли его, или нет.
– Да это что же в поперечь! – говорил Илагинский стремянный.
– Да, как осеклась, так с угонки всякая дворняшка поймает, – говорил в то же время Илагин, красный, насилу переводивший дух от скачки и волнения. В то же время Наташа, не переводя духа, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала всё то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна бы была стыдиться этого дикого визга и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время.
Дядюшка сам второчил русака, ловко и бойко перекинул его через зад лошади, как бы упрекая всех этим перекидыванием, и с таким видом, что он и говорить ни с кем не хочет, сел на своего каураго и поехал прочь. Все, кроме его, грустные и оскорбленные, разъехались и только долго после могли притти в прежнее притворство равнодушия. Долго еще они поглядывали на красного Ругая, который с испачканной грязью, горбатой спиной, побрякивая железкой, с спокойным видом победителя шел за ногами лошади дядюшки.
«Что ж я такой же, как и все, когда дело не коснется до травли. Ну, а уж тут держись!» казалось Николаю, что говорил вид этой собаки.
Когда, долго после, дядюшка подъехал к Николаю и заговорил с ним, Николай был польщен тем, что дядюшка после всего, что было, еще удостоивает говорить с ним.
Когда ввечеру Илагин распростился с Николаем, Николай оказался на таком далеком расстоянии от дома, что он принял предложение дядюшки оставить охоту ночевать у него (у дядюшки), в его деревеньке Михайловке.
– И если бы заехали ко мне – чистое дело марш! – сказал дядюшка, еще бы того лучше; видите, погода мокрая, говорил дядюшка, отдохнули бы, графинечку бы отвезли в дрожках. – Предложение дядюшки было принято, за дрожками послали охотника в Отрадное; а Николай с Наташей и Петей поехали к дядюшке.
Человек пять, больших и малых, дворовых мужчин выбежало на парадное крыльцо встречать барина. Десятки женщин, старых, больших и малых, высунулись с заднего крыльца смотреть на подъезжавших охотников. Присутствие Наташи, женщины, барыни верхом, довело любопытство дворовых дядюшки до тех пределов, что многие, не стесняясь ее присутствием, подходили к ней, заглядывали ей в глаза и при ней делали о ней свои замечания, как о показываемом чуде, которое не человек, и не может слышать и понимать, что говорят о нем.
– Аринка, глянь ка, на бочькю сидит! Сама сидит, а подол болтается… Вишь рожок!
– Батюшки светы, ножик то…
– Вишь татарка!
– Как же ты не перекувыркнулась то? – говорила самая смелая, прямо уж обращаясь к Наташе.
Дядюшка слез с лошади у крыльца своего деревянного заросшего садом домика и оглянув своих домочадцев, крикнул повелительно, чтобы лишние отошли и чтобы было сделано всё нужное для приема гостей и охоты.
Всё разбежалось. Дядюшка снял Наташу с лошади и за руку провел ее по шатким досчатым ступеням крыльца. В доме, не отштукатуренном, с бревенчатыми стенами, было не очень чисто, – не видно было, чтобы цель живших людей состояла в том, чтобы не было пятен, но не было заметно запущенности.
В сенях пахло свежими яблоками, и висели волчьи и лисьи шкуры. Через переднюю дядюшка провел своих гостей в маленькую залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с березовым круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак. В кабинете дядюшка попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел. Ругай с невычистившейся спиной вошел в кабинет и лег на диван, обчищая себя языком и зубами. Из кабинета шел коридор, в котором виднелись ширмы с прорванными занавесками. Из за ширм слышался женский смех и шопот. Наташа, Николай и Петя разделись и сели на диван. Петя облокотился на руку и тотчас же заснул; Наташа и Николай сидели молча. Лица их горели, они были очень голодны и очень веселы. Они поглядели друг на друга (после охоты, в комнате, Николай уже не считал нужным выказывать свое мужское превосходство перед своей сестрой); Наташа подмигнула брату и оба удерживались недолго и звонко расхохотались, не успев еще придумать предлога для своего смеха.
Немного погодя, дядюшка вошел в казакине, синих панталонах и маленьких сапогах. И Наташа почувствовала, что этот самый костюм, в котором она с удивлением и насмешкой видала дядюшку в Отрадном – был настоящий костюм, который был ничем не хуже сюртуков и фраков. Дядюшка был тоже весел; он не только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло притти, чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному смеху.
– Вот так графиня молодая – чистое дело марш – другой такой не видывал! – сказал он, подавая одну трубку с длинным чубуком Ростову, а другой короткий, обрезанный чубук закладывая привычным жестом между трех пальцев.
– День отъездила, хоть мужчине в пору и как ни в чем не бывало!
Скоро после дядюшки отворила дверь, по звуку ног очевидно босая девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла толстая, румяная, красивая женщина лет 40, с двойным подбородком, и полными, румяными губами. Она, с гостеприимной представительностью и привлекательностью в глазах и каждом движеньи, оглянула гостей и с ласковой улыбкой почтительно поклонилась им. Несмотря на толщину больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и живот и назад держать голову, женщина эта (экономка дядюшки) ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья. Окончив это она отошла и с улыбкой на лице стала у двери. – «Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?» сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей, и счастливой, самодовольной улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна. На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге, сотовой мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на меду и на сахаре, и ветчина, и курица, только что зажаренная.
Всё это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи Федоровны. Всё это и пахло и отзывалось и имело вкус Анисьи Федоровны. Всё отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой.
– Покушайте, барышня графинюшка, – приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить Петю, чтобы дать ему поесть чего нибудь, но он говорил что то непонятное, очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей:
– Так то вот и доживаю свой век… Умрешь, – чистое дело марш – ничего не останется. Что ж и грешить то!
