Марш скинхедов в Вильнюсе

Марш скинхедов в Вильнюсе — шествие около двухсот бритоголовых граждан 11 марта 2008 года в День восстановления независимости в Вильнюсе. Идущие несли флаги Литвы, флаги со свастикой и скандировали лозунги «Русские — вон!», «Раз-два-три, хороша Литва без русского!», «Juden raus!», «Убейте этого еврея!». Полиция не препятствовала шествию, ограничившись просьбой не переходить на проезжую часть, а двигаться по тротуару.

Скинхеды, одетые в чёрные куртки, камуфляжные штаны и военные ботинки, шли по центральному проспекту Гядиминаса в направлении холма Таурас, где должен был проходить концерт националистических музыкальных групп. В видеорепортаже корреспондента газеты „Lietuvos rytas“ различаются лозунги «Один с половиной, два с половиной, Красивая Литва без русского!» и «Возьмите, дети, палку и забейте этого жидёнка!». Событие вызвало большой резонанс в литовских СМИ и среди политиков. В июне несколько участников марша были приговорены к штрафу.

Реакция

Событие вызвало широкое обсуждение в литовских СМИ, которые отмечали отсутствие реакции со стороны властей.

С критикой реакции литовских властей выступил Центр Симона Визенталя в Иерусалиме. Директор Центра Эфраим Зурофф в своём письме на имя литовского посла в Тель-Авиве потребовал наказать участников марша. Зурофф также напомнил о действиях литовских националистов во время Второй мировой войны, виновных в смерти десятков тысяч евреев, указав на отсутствие судов над военными преступниками. Президент Литовского еврейского сообщества Симонас Альперавичус выразил недоумение по поводу пассивности полиции.

14 марта полиция Литвы возбудила досудебное разбирательство по отношению к участникам марша.

Ряд правых литовских политиков высказали предположение, что марш был организован из-за рубежа с целью провокации. 17 марта депутат Сейма, член комитета по национальной безопасности Раса Юкнявичене направила запрос в Департамент государственной безопасности. Депутат выразила предположение, что проведенный марш был «частью плана по дискредитации Литвы», напомнив, что ранее комитет был проинформирован о действиях «спецслужб некоторых недружественных Литве государств, разыгрывающих антисемитскую карту для дискредитации Литвы». Витаутас Ландсбергис, назвав мероприятие провокацией, заявил, что ранее в России предпринималась «антилитовская кампания». Как отметила по этому поводу газета «Литовский курьер», «просматривая в очередной раз видео шествия и видя лицо остервенело орущего юнца „Литва без русских“, думается, что если это и провокация, то мастерски искусная, ибо те двести марширующих со свастиками юнцов, точно не переодетые агенты ФСБ, и орали они расистские лозунги, как говорится, от души».

17 марта бывший мэр города, председатель партии «Союз либералов и центра» Артурас Зуокас на встрече с руководством столичной полиции заявил о необходимости наказания участников марша. Зуокас отметил: «Не может быть никаких оправданий, что не надо придавать значения шествию нескольких десятков лысых».

18 марта премьер-министр Литвы Гедиминас Киркилас в интервью Литовскому национальному радио заявил: «Я лично осуждаю марш бритоголовых, думаю, что правительство выступит с соответствующим заявлением по этому поводу». 18 марта в заявлении руководства МВД Литвы была отмечена «некоторая неточность в поведении полиции». Однако в целом, по мнению правоохранительных органов, «полиция вела себя правильно», оповестив участников об ответственности и обеспечив порядок шествия. Кроме того, шествие было снято на видео и началось досудебное расследование.

20 марта с осуждением марша выступил президент Валдас Адамкус, заявивший на встрече с министром внутренних дел страны Регимантасом Чупайла, что он «возмущён вялой и запоздалой реакцией полиции и МВД Литвы».

20 июля вице-президент Бнай Брит в The Washington Times заявил о проблеме роста антисемитизма и ксенофобии в Литве, отметив запоздалую реакцию со стороны литовских официальных лиц на марш скинхедов.

В сентябрьском докладе Госдепартамента США говорилось, что политическое руководство Литвы отреагировало на марш спустя неделю после его проведения. Как было отмечено в докладе, шествие скинхедов получило значительную огласку в СМИ.

По данным социологического опроса компании Spinter tyrimai, 65 % респондентов негативно оценили марш скинхедов, 26 % заняли нейтральную позицию и 3 % одобрили его.

Расследование

В июне несколько участников марша были приговорены к штрафу. Среди участников была опознана внучка литовского актёра Донатаса Баниониса, признавшаяся, что уже семь лет является активной участницей движения скинхедов.

Увязка марша с другими событиями

Рядом СМИ марш скинхедов увязывается с другими событиями в Литве. В июне 2008 года на допрос в генеральную прокуратуру Литвы была вызвана библиотекарь Вильнюсского института идиша Фаня Бранцовская в связи с подозрением в участии в партизанском отряде. Исполнительный директор еврейской общины Литвы Симон Гурявичус, выразив мнение, что преследование бывших партизан проводится с целью пересмотра истории, напомнил о состоявшемся марше скинхедов.

В апреле 2008 года в знак протеста против преследования 82-летнего Ицхака Арада израильский историк, лектор Иерусалимского университета Дов Левин вернул президенту Литвы Валдасу Адамкусу полученную в 1993 году награду за героизм, проявленный в борьбе с нацистской угрозой. Как сказал Левин в The Jerusalem Post, «Литва — одна из немногих стран, где 93 процента евреев было убито, и прежде, чем первый немецкий солдат вступил в Литву, сами литовцы уже громили евреев, не только убивали, но грабили и зверски насиловали их. Военные и полиция — литовцы — помогали немцам». По его мнению, преследование Арада вызвано стремлением оправдать убийц: «две недели назад бритоголовые на улицах Вильнюса кричали „Юден, раус!“ — „Евреи, вон!“. Желая очистить и обелить убийц, они должны обвинить нас, евреев, говоря, что, хотя и „были литовцы, убивавшие евреев, но были и евреи, убивавшие литовцев“».

Марш также упоминается в связи c законодательным запретом на демонстрацию нацистских и советских символов (автор законопроекта, депутат сейма от партии консерваторов Вилия Алекнайте-Абрамикене заявила, что акции ультраправой молодёжи порочат Литву), поднятием в апреле нацистского флага в Клайпеде, образованием 23 апреля радикального Национального центра литовцев, избиением чернокожей певицы.

Ссылки

• [www.regnum.ru/news/974773.html Быть фашистом в Литве модно: Литва за неделю] // REGNUM, 21 марта 2008
• [ru.delfi.lt/archive/article.php?id=16383624 Л. Могенене: МВД демонстрирует бессилие против марша скинхедов]
• [www.regnum.ru/news/1136422.html Евроценности в Литве: «дети, убейте жидёнка!»: Литва за неделю]

Отрывок, характеризующий Марш скинхедов в Вильнюсе

– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.