Мар Зутра II

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Мар Зутра II (Мар = Господин) — эксиларх, пребывавший в области Вавилония (современный Ирак) во времена Персидской империи Сасанидов, в конце периода Амораев и начале периода Савораев. Единственный отпрыск из рода эксилархов, восходящего к царю Давиду. Родился после смерти отца по имени Рав Гуна Мар Бар Рав Кахана, воспитывался своим дедом. Мар Зутра II был известен тем, что поднял восстание против сасанидского царя Кавада I и установил независимую власть в городе Махуза (греч. Селевкия-Ктесифон, араб. Аль-Мадаъин) и её окрестностях в течение 7 лет. В конце-концов восстание было подавлено, Мар Зутра II был казнён в 502 году, и должность эксиларха была отменена на определённое время.

Происхождение

Звание эксиларх относится к главе политического руководства иудеев в Вавилонии и верховному полномочию по внутреиудейским делам. Эта должность держалась у рода, восходящего к царю Давиду, к Иехонии царю Иудеи и к Зоровавелю сыну Шеалтиэля. В бо́льших случаях признавался эксиларх властью в качестве представителя иудеев.

Хронологическая книга «Седер Олам Зута», которая была составлена в конце периода Гаонов или начале периода Ришонов, является основным источником о биографии Мар Зутры II и его восстании.

О рождении Мар Зутры II существует легенда, на которую похожа многими данными другая легенда, рассказывающая о рождении эксиларха по имени Рав Бостанай Бен Ханинай, который жил через 160 лет после Мар Зутры II.

Отцом Мар Зутры II был Гуна Мар Бар Рав Кахана. Исходя из своих полномочий эксиларха, назначил одного из своих людей судьёй. Назначение было сделано, не как полагается, без уполномочения со стороны главы академии по имени Рав Ханина, который был тестем эксиларха (дочь Рава Ханины была супругой эксиларха Гуны Мар Бар Рав Каханы). Судья прибыл в академию Рава Ханины, который не признавал его назначения и не позволил ему приступить к обязанностям. Эксиларх Гуна Мар Бар Рав Кахана повелел привести к нему Рава Ханину. По его приказу, оставлен был Рав Ханина в течение ночи вне города, а на следующий день повыдёргивали ему из бороды все волосы и не дали ему гостить ни у кого из горожан. Рав Ханина отправился в синагогу и начал плакать, пока не наполнили его слезами чашу.

В доме же эксиларха, как сказано в книге «Седер Олам Зута», разразилась эпидемия и умерли все в течение одной ночи. Дочь Рава Ханины, супруга эксиларха, которая находилась в положении, осталась живой. Рав Ханина увидел во сне, как вошёл он в рощу и порубил кедровые деревья, кроме одного маленького. Собираясь рубить и его, предстал перед ним рыжеватый старец, и сказал ему: «Я Давид, царь Израиля, и роща моей является». Старец повелел ему не рубить дерево и ударил ему по лицу так, что голова его отклонилась назад. Рав Ханина проснулся и голова его отклонена назад. Урок, который он извлёк из сна — что возложено на него стеречь уголёк, чтоб не погас, чтоб не был утерян отпрыск из дома Давидова.

Рав Ханина спросил мудрецов, остался ли кто-нибудь из рода дома Давидова и получил ответ, что «не остался из них никто, кроме твоей беременной дочери». В следующие ночи возложил на себя Рав Ханина стеречь свою дочь, чтоб не повредилась она и её плод. Для этого он ложился спать у входа в её дом по ночам, пока она не родила сына, который был назван именем Зутра. Рав Ханина ухаживал за своим внуком, заботился о его воспитании и обучал его Торе, пока тот не вырос и не стал умным учеником.

Детство

Один из зятьев семьи эксиларха, имя которого Рав Пахра (или Рав Пахда), наблюдал за происходящем и поспешил овладеть должностью эксиларха, заплатив большую взятку власти.

Когда достиг Зутра возраста 15-и лет, взял его дед, Рав Ханина, к царю/шахиншаху, и представил его перед царём в качестве законного наследника предыдущего эксиларха, и достойного занимать эту должность. Царь снял Рава Пахру с его должности и назначил Мар Зутру II эксилархом. Рав Пахра умер после этого, из-за мухи попавшей в нос (חוטם — хотэм). По книге «Седер Олам Зута», это является причиной, по которой род дома Давидова, род эксиларха, использовали рисунок мухи на их печати (חותם — хоθэм)..

Мар Зутра II служил в должности эксиларха в течение 20-и лет, итого. Параллельно ему, во главе местной академии, стояли Рав Ханина — его дед, который инструктировал его, и дополнительный мудрец по имени Рав Ицхак. 13 лет был Мар Зутра II эксилархом до начала восстания. Столица эксиларха в те годы была в городе Махуза, поблизости от рек Евфрат и Тигр. В этот период продолжалась учёба в крупных академиях Вавилонии; в академии Суры и в академии Пумпедиты.

Восстание против сасанидской власти

Эксиларх, у которого на глазах ухудшалось положение его поданных братьев — иудеев, организовался и начал восстание. Семь лет правил Мар Зутра II городом Махуза и её окрестностями, до подавления восстания царём Кавадом I.

Фон — Положение иудеев в Персидской империи Сасанидов

Вавилония перешла под контроль Персидской империи Сасанидов в 224 году, в начале периода Амораев. Положение иудеев в империи Сасанидов было комфортным обычно, была у них некая автономия под предводительством эксиларха и глав академий, и религиозная жизнь осуществлялась по своему порядку. Не раз случалось ухудшение по отношению к иудеям со стороны властей, которые находились под давлением магов — священнослужителей персидской религии огнепоклонения, которые требовали применить законы их религии на всех жителей царства… В начале сасанидской власти были беды у иудеев, но спустя несколько лет иудеям было хорошо, под властью царя Шапура I, который был другом Шмуэля, главы академии Негардии. Позже был вынужден глава академии Пумпедиты, Раба Бар Нахмани (третье поколение Амораев), бежать от бед 320 года. В период главы академии Суры по имени Рав Аши (третье поколение Амораев), эксилархом был Рав Гуна Бар Натан, из приближённых царя Йездигерда I, и мудрецы иудеев находились при дворе царя.

Значительное ухудшение было у иудеев в конце власти Йездигерда II. Тот поддался на давление персидских магов и распорядился об отмене соблюдения Шаббата. Главы академий Вавилонии, Мар Бар Рав Аши (Сура, седьмое поколение Амораев) и Рав Сама Берия Дэраба (Пумбедита, седьмое поколение Амораев) объявили Пост и Молитву, и, по-рассказанному в «Игерет Рав Шерира Гаон», царь был укушен змеёй и умер на своей кровати, и приговор отменился.

Дни спокойствия иудеев не длились долго. Считаные годы спустя, взошёл на власть царь Пероз, который назывался иудеями «Пероз Злодей». Тот приговорил казнить троих из лидеров иудейской общины; эксиларха по имени Гуна Мари Бар Мар Зутра, и с ним мудрецов по имени Рав Амеймар Бар Мар Янука и Машаршиа Бар Пакуд (470 год). В год кончины аморы восьмого поколения по имени Раба Тосафаа (474 год), разрушили маги академии, и похитили детей иудеев и передали их на воспитание иноплеменникам персидской религии. Суровые приговоры и беды заставили иудеев бежать из страны во все стороны, в основном на Аравийский полуостров. Положение иудеев в этот период не было одинаковым во всех областях империи Сасанидов, и крупные центры, основанные на вавилонском иудействе, в Суре и Пумбедите, смогли выстроить перед трудностями и продолжить свою жизнь.

В дни власти Кавада I (начиная с 488 года) случилось дополнительное ухудшение в положении иудеев в Вавилонии. В этот период начало увлекать множества движение Маздака, религиозно-общественное движение, которое провозглашало совладение имуществом и женщинами, нечто, что было не допустимо в мыслях иудеев. Царь Кавад I находился под влиянием этого движения, и свобода действий, данная людям движения для водворения их учения, продолжалась, де-факто, при правительственной поддержки. От этого жизнь иудеев превратилась в невыносимую.

С другой стороны, было сопротивление царю Каваду I со стороны магов и аристократов. Владельцы капиталов не могли солидаризироваться с движением, призывающим к совладению имуществом, и конечно же не смирились с правительственной поддержкой, которой удостоилось движение Маздака. Сопротивление Каваду I усиливалось же, и его власть начала ослабевать.

Ход восстания

Положение иудеев в Вавилонии, которое продолжалось ухудшаться в период Мар Зутры II, привело его к действиям военным образом. Было это после того, как один из глав мудрецов, приближённых к Мар Зутре II, Рав Ицхак, был казнён. Эксиларх решил действовать против сасанидской власти, под опекой которой, и даже при её поощрении и инициативе, состоялись погромы против иудеев, вынесены были против них суровые приговоры и главы общества были казнены.

Мар Зутра II воспользовался нестабильным статусом царя Кавада I. Приблизительно в 495 году собрал армию из 400 солдат и воевал с персидскими войсками. Мар Зутра II одержал победу и смог установить независимое царство в городе Махуза, жители которой платили ему налоги и относились к нему как к царю. Легенда рассказывает об огненном столбе, шедшим перед армией Мар Зутры II. Семь лет продолжалась независимая иудейская власть во главе с царём — эксилархом.

Параллельно, усилия сопротивляющихся царю Каваду I преуспели на некоторое время. Царь Кавад был отстранён с помощью армии и заключён в тюрьму (496 год), и вместо него был коронован его брат Замасп. Отсутствие стабильности в режиме помогло Мар Зутре II править в районах своего маленького царства. Кавад I сумел сбежать из своей тюрьмы, и после того как бежал на восток и воспользовался помощью эфталитской армии (современный Афганистан), сумел в 499 году вернуться в свою страну и захватить вновь трон.

В 502-м году царь Кавад I, который тем временем вернулся и укрепил свою власть заново, послал персидскую армию для подавления восстания иудеев. Маленькая армия Мар Зутры II не устояла перед большой персидской армией и потерпела поражение. В книге «Седер Олам Зута» рассказывается о нравственном «упадке», охватившем солдат Мар Зутры II. Упоминаются там грехопадения; выпивка запретного вина и даже проституция в домах иноплеменников. Эти грехи, сказано в книге, причинили к удалению Шхины из иудейской армии, и таким образом пала она перед персидской армией. Мар Зутра II и его дед, глава академии Рав Ханина, были повешены на мосту Махузы, и его город был пленён персидскими солдатами.

После восстания

В тот же день, согласно книге «Седер Олам Зута», родился сын у Мар Зутры II, и был назван по имени отца — Мар Зутра III. Сын был спрятан, и совершил Алию в 520-м году в Землю Израиля, и председательствовал во главе заседания мудрецов, он и его потомки.

Отрывок, характеризующий Мар Зутра II

«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.