Массовые беспорядки в Грозном (1958)

Массовые беспорядки в Грозном
Дата 23 августа — 31 августа 1958 года Место Грозный, ЧИ АССР, СССР

Массовые беспорядки в Грозном — события в городе Грозном (Чечено-Ингушская АССР), 23 августа — 31 августа 1958 года, поводом для которых послужило убийство произошедшее на фоне обострившейся межнациональной напряжённости. Началом стала жестокая драка между группами молодых людей разных национальностей. Затем в центре города произошла многотысячная демонстрация с требованием повторной депортации чеченцев и ингушей. Вскоре она переросла в чеченский погром, а потом и в штурм обкома КПСС.

Предыстория

В начале 1944 г. Чечено-Ингушская АССР была ликвидирована, её территория разделена между вновь созданной Грозненской областью в составе РСФСР и соседними административно-территориальными образованиями (Ставропольский край, Дагестанская и Северо-Осетинская АССР, Грузинская ССР), а чеченцы и ингуши были депортированы в Казахскую и Киргизскую ССР (а также частично в Таджикскую и Узбекскую ССР).

В 1956 г. с депортированных чеченцев и ингушей был снят ряд ограничений — 16 июля 1956 г. был издан Указ Верховного Совета СССР «О снятии ограничений по спецпоселению с чеченцев, ингушей, карачаевцев и членов их семей», высланных в феврале 1944 г. в Казахскую, Киргизскую, Таджикскую и Узбекскую ССР. В соответствии с этим документом, чеченцы и ингуши освобождались из-под административного надзора, но не имели права на возврат имущества и на возвращение на родину.

В том же году, однако, тысячи ссыльных начали стихийное возвращение в родные места. Уже к декабрю 1956 г. на Северный Кавказ самовольно переселилось около 11 тыс. чел. Переезд, обустройство и восстановление нормальной жизни коренного населения на прежнем месте превратились, однако, в долгий процесс, сопряжённый с многочисленными проблемами адаптации вайнахов к резко изменившимся условиям жизни. Вначале процесс реабилитации осложняло перенаселение республики, отсутствие жилья, безработица; в последующие годы — обострение межнациональных отношений (отношений вайнахов с иноэтничным населением внутри республики и с соседями по Северному Кавказу) из-за нерешённых социальных и территориальных проблем.

Когда встал вопрос о полной реабилитации репрессированных народов и восстановлении ЧИАССР, руководство тогдашней Грозненской области высказывалось против восстановления республики на Кавказе, поскольку её территория была к этому времени занята и активно осваивалась переселенцами. Именно им в своё время были переданы дома и сельскохозяйственные угодья депортированных (по постановлению СНК СССР «О заселении и освоении районов бывшей Чечено-Ингушской АССР», вышедшему в феврале 1944 г., скот, конфискованный у чеченцев и ингушей, было предписано направить в Ставропольский край, Курскую, Орловскую и Воронежскую области, а также в освобождённые районы Украинской ССР). Пригородный и Назрановский районы бывшей ЧИАССР были заселены осетинами (из Северо-Осетинской АССР и Юго-Осетинской АО); Чеберлоевский, Веденский, Ножай-Юртовский, Саясановский, Шалинский и Курчалоевский — жителями Дагестанской АССР. Остальные, в основном равнинные районы — русскими (из Ставропольского края, а также из малоземельных и пострадавших в войну центральных областей России) и представителями других национальностей (грузинами, армянами, украинцами).

Сельское хозяйство бывшей Чечено-Ингушской АССР в результате депортации коренного населения понесло большой ущерб, в первую очередь потому, что большинство местных жителей было занято именно в сфере сельскохозяйственного производства, которое фактически пришло в упадок. В результате заселения сельскохозяйственных районов ЧИАССР представителями других национальностей были утеряны навыки отгонного животноводства, обработки высокогорных участков земли, террасного земледелия. Отдалённые от коммуникаций высокогорные населённые пункты были уничтожены (особенно в Шатойском и Итум-Калинском районах), что после 1957 г. стало одной из причин перенаселения плоскостной части республики.

Что касается нефтедобывающей и нефтеперерабатывающей промышленности Грозненской области (гг. Грозный, Малгобек), то основную рабочую силу здесь и до депортации составляли русские.

Учитывая сложившуюся в области ситуацию, было предложено создать для чеченцев и ингушей автономное образование в Казахстане (или Киргизии) по месту их компактного проживания с 1944 г. Такое мнение ещё в июне 1956 г. было высказано в докладной записке тогдашнего министра внутренних дел СССР Н. П. Дудорова в ЦК КПСС:

Учитывая, что территория, где проживали до выселения чеченцы и ингуши, в настоящее время в основном заселена, возможность восстановления автономии для чеченцев и ингушей в пределах прежней территории является делом трудным и вряд ли осуществимым, так как возвращение чеченцев и ингушей в прежние места жительства неизбежно вызовет целый ряд нежелательных последствий.

По мнению российского историка Владимира Козлова, предложение о создании для чеченцев и ингушей автономии в Средней Азии было абсолютно неприемлемым «в силу глобальной политической ситуации», поскольку прозвучало вскоре после выступления Н. С. Хрущёва на XX съезде КПСС. Кроме того, по мнению учёного, советскому руководству было необходимо удалить репрессированные народы из регионов промышленных новостроек и освоения целинных земель, где они представляли собой дополнительный дестабилизирующий фактор — по его словам, ещё в 1952 году партийное руководство Казахстана указывало на то, что «подавляющая часть переселенцев, осевших в городах и районных центрах, занята не в решающих отраслях народного хозяйства, а в артелях, заготовительных и торгующих организациях, чайных, столовых, хотя в колхозах и совхозах, особенно в дальних животноводческих районах, не хватает рабочих рук».

Поэтому уже вскоре, 24 ноября 1956 г., Президиум ЦК КПСС утвердил проект Постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР «О восстановлении национальной автономии калмыков, карачаевцев, балкарцев, чеченцев и ингушей», в котором признавалось, что уже принятые меры по реабилитации репрессированных народов недостаточны для восстановления равноправного положения чеченцев и ингушей в СССР, для их экономического и культурного развития. Этим постановлением было решено провести восстановление Чечено-Ингушской АССР в течение 2-4 лет и образовать специальную правительственную комиссию по изучению вопроса об определении территории для создания автономии чеченцев и ингушей. Этим же постановлением было решено провести возвращение в организованном порядке в течение 1957—1960 гг. Задача планового возвращения (начало которого было намечено на весну 1957 г.), размещения и трудоустройства бывших спецпереселенцев в Чечено-Ингушетии была возложена на Оргкомитет по ЧИАССР, который возглавил председатель правительства ЧИАССР М.Гайрбеков..

Указом Президиума Верховного Совета РСФСР № 721/4 от 9 января 1957 г., Грозненская область была упразднена, а Чечено-Ингушская АССР — восстановлена (в несколько других границах, чем по состоянию на февраль 1944 г.). Незадолго перед этим, в декабре 1956 г., состоялось первое заседание Государственной Комиссии по восстановлению ЧИАССР с участием руководителей Грозненской области, Дагестанской АССР, Северо-Осетинской АССР, Грузинской ССР и представителей от чеченцев и ингушей. На нём было, в частности, решено оставить Пригородный район, часть Малгобекского и Пседахского районов в составе Северо-Осетинской АССР и передать вновь создаваемой республике притеречные районы (Наурский, Шелковской и Надтеречный (Каргалинский)) из состава Ставропольского края в связи с перенаселённостью территории будущей ЧИАССР. При этом переселение занимавших с 1944 г. территорию Чечено-Ингушетии русских, осетин, дагестанцев и представителей других национальностей обратно на места их прежнего проживания не планировалось.

Таким образом, вернувшимся на родные места чеченцам и ингушам далеко не всегда были возвращены их дома, а занявшим ранее их место переселенцам не была обеспечена возможность переезда в другие регионы, что регулярно провоцировало межэтнические конфликты.

Решение межнациональных проблем осложняли безработица среди вернувшихся из ссылки, принудительное или вынужденное поселение чеченцев и ингушей не в тех районах и населённых пунктах, в которых они жили до депортации, а также открытое недовольство их возвращением со стороны некоренного населения республики, привыкшего считать чеченцев и ингушей «изменниками и предателями», тем более что в то время в советском обществе далеко не все разделяли идеи десталинизации, а многие считали депортации целых народов правильной и своевременной мерой.

Вот что, например, писал министр внутренних дел СССР Н. П. Дудоров в секретной записке в ЦК КПСС и Совет министров СССР от 25 февраля 1957 года:

Министерство внутренних дел СССР докладывает, что многие из чеченцев, прибывших в Чечено-Ингушскую АССР, настойчиво добиваются размещения их в тех селениях и даже домах, в которых они проживали до выселения. На этой почве между ними и местными жителями — аварцами и даргинцами возникают ненормальные взаимоотношения.
В селении «Моксоб» Ритлябского района 32 семьи чеченцев были временно размещены в сельском клубе. Секретарь Дагестанского обкома КПСС т. Сагаев и секретарь Ритлябского райкома КПСС т. Гасанов попытались разместить чеченцев в домах местных жителей — аварцев. Они, пригласив активистов, обратились к ним с просьбой показать пример и в порядке самоуплотнения поселить у себя по одной чеченской семье. Никто из актива на это не согласился. Попытка поселить одного из чеченцев в пустовавшем доме вызвала возмущение аварцев. Возле этого дома собралось около 100 жителей, которые пытались избить этого чеченца. Избиение было предотвращено сотрудниками Управления внутренних дел.
После этого толпа аварцев, вооружившись палками, направилась к клубу с требованием вывезти чеченцев из селения, угрожая избиением их.
По распоряжению т. Сагаева на следующий день чеченцы из селения «Моксоб» были вывезены.
В Новосельском районе чеченцы Джануралиев, Докаев и Дадаев, находясь в нетрезвом состоянии, встали в дверях дома культуры и, выражаясь нецензурными словами, не пропускали никого в помещение. При этом они допускали выкрики националистического характера, один из них обнажил нож и стал угрожать им. Хулиганы арестованы и привлекаются к уголовной ответственности.
В Междуреченском районе на дороге между селениями «Чкалово» и «Новая жизнь» бригадир колхоза им. Ленина даргинец Асхабов, член КПСС, встретив чеченца Пасирхаева, обругал последнего и угрожал ему ножом. В тот же день Асхабов, угрожая кинжалом, заявил чеченцу Махмудову, что если чеченцы появятся на базаре в селении «Чкалово», то их там перебьют. Асхабов привлекается к уголовной ответственности.
Управлением внутренних дел принимаются меры к предотвращению столкновений между местными жителями и прибывшими чеченцами.

Как указывает в своей работе российская исследовательница А. Б. Кузнецова, «пребывание в ссылке в течение 13 лет сформировало дальнейшую этнокультурную стратегию чеченцев и ингушей — склонность к самоизоляции и сопротивлению при малейшем нажиме со стороны властей … Национальное самосознание чеченцев и ингушей было травмировано клеймом „народов-предателей“, и, хотя ни один чеченец или ингуш не верил в справедливость подобного обвинения, „общественное мнение“ как в Казахстане, так и по возвращении в ЧИАССР, способствовало депрессивным настроениям и замкнутости».

По словам Владимира Козлова, вернувшиеся на родину вайнахи прибегли по отношению к некоренным жителям к так называемой «стратегии этнического выдавливания»: «Особенность этой стратегии … заключается в том, что такого рода действия достаточно плохо документируются властью. Ибо это мелкие бытовые конфликты, столкновения… среди молодежи, которые могут выглядеть как хулиганство, которые могут выглядеть как малозначительные проступки, но это определённый стиль поведения, который даже редко приводит к непосредственным насильственным действиям, но он постоянно обозначает некую угрозу, некую готовность к агрессии… Я бы сказал, что это демонстративный стиль поведения… Здесь начинается то же самое, что в своё время началось в Казахстане и Киргизии — борьба за ресурсы. А тут ещё и определённая давность, и у тех — у чеченцев, и у новых, они тоже здесь жили, работали, создавали некие ценности. И надо друг с другом договориться. Договориться друг с другом в этой ситуации невозможно, нет столько ресурсов, чтобы остаться всем вместе даже в условиях полной толерантности… Речь идет не об агрессии, речь идет даже не о насильственных действиях… По большому счёту, с точки зрения власти, чеченцы ведут себя более-менее дисциплинированно, конфликты достаточно редки… но эта атмосфера сгущается и сгущается, и выдержать этот прессинг психологический достаточно трудно. Плюс чисто демонстративные акции, ну, например, жалобы на то, что чеченец-тракторист распахал православное кладбище, значит, люди боятся хоронить своих покойников здесь. И вот это ощущение того, что ты здесь лишний, временный и тебе отсюда лучше убираться подобру-поздорову, оно формируется достаточно очевидно… Для того, чтобы выдержать этот натиск, надо опуститься на одну цивилизационную ступень ниже… Надо вернуться, так сказать, к стратегии выживания и выдавливания, которой пользовалось казачество, сплочённое, противостоящее враждебному этносу сообщество. Я не думаю, что в тот момент была возможность так сплотиться и так консолидироваться, ибо это была монополия власти. Власть не разрешала такого рода самодеятельности, а чеченцы её себе позволяли…»

Стихийное возвращение чеченцев и ингушей в родные места происходило вопреки намеченным планам, как по срокам переселения, так и по численности. По данным Госплана ЧИАССР, в Казахской и Киргизской ССР к весне 1957 г. проживало 415 тыс. чеченцев и ингушей, в Узбекской ССР — ещё 155 тыс. Всех их необходимо было расселить на территории ЧИАССР, где уже проживало 540 тыс. чел.

К началу 1958 г. в ЧИАССР прибыло 201 746 человек вместо 100 тыс. по плану. При этом ок. 100 тыс. человек оказались без жилья вследствие закрытия для проживания Галанчожского, Чеберлоевского, Шаройского и большей части Итум-Калинского и Шатойского районов. Поселённые в Назрановском и Сунженском районах грузины и осетины в течение 1957—1958 гг. постепенно освободили ингушские дома. В чеченских районах республики, где в сельской местности проживали в основном русские, проблема жилья была гораздо более острой.

Большинство прибывших в 1957 г. чеченцев и ингушей не получили причитающихся им государственных ссуд на строительство и обзаведение хозяйством, что самым негативным образом сказалось на социальной и межнациональной обстановке в республике. Распоряжением Оргкомитета категорически было запрещено самовольное поселение прибывающих вдали от утверждённых мест расселения и самовольное строительство, но этот запрет не выполнялся. Из прибывших в республику к лету 1957 г. чеченских и ингушских семей только пятая часть была обеспечена жильем, а остальные были размещены на подселении, в общественных зданиях или не приспособленных для жилья помещениях — в том числе в землянках или просто на улице или на деревьях. Большинство же тех, чьи дома не были разрушены в 1944—1957 гг., пытались вернуть их себе силой. На этой почве возникали многочисленные локальные конфликты, вплоть до кровопролития. Принявших предложение переехать на постоянное жительство в притеречные районы зачастую ожидали такие же проблемы, как и в родных местах..

Из коллективного письма парторганизации, сельского исполкома и правления колхоза им. М. Дахадаева (с. Цатаних Ритлябского района) председателю Совета Министров СССР:

Как известно, бывшая Чечено-Ингушская АССР теперь восстановлена, и чеченцы приезжают на свою бывшую территорию. При этом удивительным является тот факт, что мы, аварцы, которые переселены на эту территорию, оказались в таком положении, когда бывший хозяин требует и нахально захватывает дома и приусадебные участки и говорит, что нам они как будто бы [не] принадлежат. Если взять и представить себе созданное здесь положение, каждому станет ясно, что между чеченцами и аварцами создается и с каждым днем увеличивается национальная рознь…
Видно, что Оргкомитет не принимает или не может принять никаких мер к урегулированию этих и многих других серьезных вопросов, которые (есть основания полагать) перерастут от национальной розни до национальной резни, если и впредь будут оставаться нерешёнными. Учитывая, что дальнейшая совместная жизнь чеченцев и проживающих здесь аварцев стала невозможна: а) переселить нас в кратчайшее время и оказать при этом помощь от государства, так как мы потеряли при переселении сюда свои дома, в несколько раз лучшие, чем здешние — чеченские, и мы не получили от этих домов ничего в нашу пользу; б) если для того, чтобы переселить нас, потребуются хоть месяцы, только чтобы не оставили вместе нас и этих чеченцев, так как это приведет к убийствам, грабежам и другим нарушениям.

Как писал Олег Матвеев, процесс возвращения ссыльных сопровождался резким ростом преступности. За 9 месяцев 1957 г. в Грозном было совершено 22 убийства. В первой половине 1958 г. по сравнению с аналогичным периодом предыдущего года в целом по ЧИАССР количество убийств выросло в 2 раза, разбойных нападений и случаев хулиганства с тяжкими телесными повреждениями — в 3 раза. Обычным явлением стали конфликты из-за домов и приусадебных участков, скандалы и групповые драки с применением холодного и огнестрельного оружия. В конце 1957 г. в Грозном было зафиксировано распространение листовок антирусского содержания, отмечены нападения чеченской молодёжи на учащихся ремесленных училищ и военнослужащих.

К середине 1958 г. численно преобладающее русское и русскоязычное население города Грозного — столицы восстановленной национальной республики и довольно крупного промышленного центра — фактически оказалось в этнически враждебном окружении. Как пишет Евгений Жирнов, «скоропалительное решение» о реабилитации и возвращении чеченцев и ингушей из ссылки и о восстановлении ЧИАССР, принятое советским руководством, не было разъяснено местному населению, которое просто было поставлено перед фактом. Не меньшее непонимание и недовольство царило и в партаппарате и органах советской власти. Однако до тех пор, пока конфликты между переселенцами и возвращающимися коренными жителями ограничивались сельскими районами, в Грозном это не вызывало особых опасений, поскольку до депортации доля коренного населения в городе была ничтожно мала. Межнациональные стычки и драки начались лишь когда бездомные чеченцы и ингуши стали захватывать участки на окраинах города, самовольно строить дома, требовать жильё от городских властей и претендовать на особое отношение и льготы При этом, как позднее вспоминал генерал-полковник госбезопасности С. С. Бельченко, командированный в Грозный с оперативной группой сотрудников КГБ в разгар описываемых событий, «в 1956—1957 гг. в ходе массового возвращения в республику чеченцев и ингушей никаких серьезных изменений, учитывающих специфику ситуации, в работе правоохранительных органов Грозного сделано не было. Наружная служба милиции работала неэффективно. В Грозном совершалось более 50 % всех преступлений, зарегистрированных на территории республики».

Поводом для народного взрыва стало убийство русского парня, совершённое в драке группой чеченцев. Античеченское выступление переросло в массовое выражение недовольства политическими решениями советского руководства, попустительством местных властей в отношении действий криминальных элементов среди коренного населения, неспособностью защитить некоренных жителей.

Хронология событий

/по материалам современного российского исследователя Владимира Козлова, основанным, в свою очередь, на воспоминаниях генерал-полковника госбезопасности С. С. Бельченко (на тот момент — заместителя председателя КГБ при СМ СССР) и полностью опубликованным в книге: Козлов В. А. [krotov.info/lib_sec/11_k/oz/lov_va2.htm Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти. 1953—1985.] М. Олма-пресс. 2006/

23 августа

Вечером этого дня в посёлке Черноречье — пригороде Грозного, где преимущественно проживали рабочие и служащие Грозненского химического завода, группа чеченцев, среди которых находился один русский парень, занималась распитием спиртных напитков. Во время выпивки между чеченцами и русским возникла ссора, в ходе которой один из чеченцев, Лулу Мальцагов, ранил ножом в живот своего русского собутыльника — Владимира Коротчева. После этого подвыпившая группа отправилась к Дому культуры, где в тот вечер проходили танцы. Тут у них завязалась ещё одна ссора с двумя молодыми рабочими химического завода — Е. Степашиным и А.Рябовым. А.Рябову удалось убежать от преследователей, а Степашина догнали, избили ногами и нанесли пять ножевых ранений, в результате чего тот умер на месте. Все произошло на глазах у множества свидетелей, которые вызвали милицию. Убийца и его сообщник были задержаны, однако обычное бытовое преступление, наложившись на межнациональную напряжённость, получило широкую огласку и привело к активизации античеченских настроений.

24 августа

Слухи об убийстве чеченцами русского парня быстро разнеслись среди рабочих завода и жителей Грозного. Реакция общественности была необычайно бурной, особенно среди молодёжи. Стали раздаваться требования сурово наказать убийц. Власти, однако, никак не отреагировали на ситуацию. Тем временем античеченские настроения в Грозном и его пригородах, спровоцированные убийством Степашина, бездействием властей, вызывающим поведением чеченцев по отношению к русскому населению и общей политико-экономической обстановкой в стране, значительно усилились и приобрели угрожающий характер.

25 августа

Рабочие химического завода обратились к председателю завкома, назначенному руководителем комиссии по организации похорон, созданной решением дирекции завода, с просьбой установить гроб для прощания в заводском клубе, однако власти посчитали это нецелесообразным, опасаясь ещё большего обострения межнациональной напряжённости. Тогда друзья убитого установили гроб в саду перед домом его невесты в посёлке Черноречье.

На территории химического завода и в посёлке были расклеены объявления, в которых людей приглашали принять участие в гражданской панихиде. По указанию властей, объявления срывали, что вызвало ещё большее недовольство.

Прощание с погибшим превратилось в своего рода митинг протеста. У гроба Степашина начались стихийные выступления собравшихся. Говорили о том, что «…чеченцы убивают русских — то одних, то других, не дают нам спокойно жить. Надо написать коллективное письмо, собрать подписи, выделить человека, который отвезет письмо в Москву…» Все выступавшие единодушно требовали принять действенные и незамедлительные меры к прекращению убийств и хулиганства со стороны чеченцев и ингушей, вынуждающих русское население жить в постоянном страхе.

26 августа

Днём в поселок Черноречье прибыл секретарь обкома в сопровождении работников милиции и сотрудников КГБ (к этому времени из Москвы уже прибыли две оперативные группы, которыми руководили генерал-полковник госбезопасности С. С. Бельченко и заместитель министра внутренних дел генерал-полковник С. Н. Перевёрткин. Секретарь обкома запретил проведение траурного митинга перед выносом тела. Тогда собравшиеся (ок. 200 человек) двинулись в Грозный, неся на руках гроб с телом погибшего. Мать Степашина решила похоронить сына на городском кладбище, а дорога к нему проходила как раз через центр города. Организаторы и участники похорон собирались сделать остановку у здания обкома КПСС и провести траурный митинг там.

По пути к собравшимся присоединилось множество случайных людей, в том числе молодёжи. Как вспоминал Бельченко, траурная процессия «постепенно превращалась в античеченскую демонстрацию. Раздавались угрожающие выкрики».

Власти, пытаясь направить траурную процессию в обход центра Грозного, перекрыли улицы, ведущие в центр города, нарядами милиции и автомашинами.

С. Бельченко:

Некоторые участники похорон возмущались и кричали: «Почему не разрешают нести гроб там, где хочется?» Наконец группа женщин, около 50 человек, побежала вперед, обогнала идущих с венками, прорвала оцепление милиции и с криками повернула толпу на улицу, ведущую в центр. Дальше толпа женщин (до 300 человек) шла впереди и не давала милиции перекрывать подступы к центру города. Около продовольственного рынка кто-то из женщин стал звать народ на митинг.

К 17.00 похоронная процессия, выросшая уже до 800 человек, подошла к зданию обкома, где организаторы и участники похорон потребовали открытия траурного митинга и выступления на нём представителей власти.

Площадь оказалась запружена людьми — по оценкам С. Бельченко, здесь собралось несколько тысяч человек. Через какое-то время непосредственные участники похорон согласились перейти от здания обкома на площадь Орджоникидзе и уже оттуда на машинах химического завода отправились на кладбище. После церемонии погребения, на которой присутствовал один из секретарей обкома и которая прошла спокойно, участников похорон организованно отвезли в Черноречье, на поминки.

На площади в районе здания обкома осталось большое число людей, не имевших никакого отношения к похоронам, — в том числе пьяных, подростков 15-16 лет, учащихся местного ремесленного училища. Через какое-то время начался стихийный митинг, на котором прозвучали уже не только античеченские, но и антисоветские призывы, недовольство партийным руководством, политикой Н. С. Хрущёва. В качестве трибун использовались столы, оставшиеся после проведения на площади «книжного базара».

Ближе к ночи, когда, по выражению С. Бельченко, «зеваки и любопытные, то есть более здравомыслящая публика», разошлись по домам, «агрессивная и незаконопослушная часть толпы» пошла на штурм здания обкома. Милиция не оказала сопротивления, и в 19.30 группе митингующих удалось прорваться внутрь. Ворвавшись в здание, разъярённые люди учинили в нём разгром — взламывали двери кабинетов, искали «секретарей обкома», разбрасывали бумаги. Учащиеся ремесленного училища с дикими криками бегали по коридорам, размахивая поясными ремнями. С большим трудом сотрудникам милиции удалось к полуночи вытеснить демонстрантов из здания.

Собравшихся на площади попытались успокоить секретари обкома партии Г. Я. Черкевич, Б. Ф. Сайко, секретарь горкома А. И. Шепелев. Они призвали их прекратить беспорядки, но из толпы уже раздавались требования выгнать чеченцев из Грозного, восстановить Грозненскую область. Митингующие требовали вмешательства в ситуацию со стороны центрального руководства.

Во втором часу ночи оцепление было снова прорвано, и нападавшие рванулись в здание. Силами милиции и КГБ здание было вновь очищено от нападавших.

С. Бельченко:

К трём часам ночи утомлённая толпа разошлась, а мелкие группы были рассеяны. Милиция задержала 20 человек, в основном пьяных, 11 из них посадили в камеру предварительного заключения. После выяснения личности всех отпустили. Милицейское начальство, полагая, что общественный порядок наконец восстановлен, успокоилось.

27 августа

Ещё вечером 26 августа среди собравшихся распространился слух о том, что в 9 часов утра на том же месте состоится новый митинг, на котором якобы должны выступить срочно прилетевшие из Москвы члены советского правительства и ЦК КПСС.

С семи часов утра недалеко от здания обкома стали появляться группы горожан, главным образом женщины, обсуждавшие вчерашние события и выражавшие недовольство задержанием активных участников митинга. В городе за ночь были расклеены листовки с призывами к возобновлению акции протеста. В одной из них, например, говорилось: «Товарищи! Вчера проносили мимо обкома гроб товарища, зарезанного чеченцами. Вместо того чтобы принять соответствующие меры по отношению к убийцам, милиция разогнала демонстрацию рабочих и арестовала 50 человек ни в чём не повинных людей. Так давайте же бросим работу в 11 часов и пойдем в обком партии с требованием освободить товарищей!»

К десяти часам на площади вновь собралась многотысячная толпа. Люди требовали вызвать представителей из Москвы. Часть собравшихся вновь оттеснила охрану и через главный подъезд ворвалась в здание.

Секретаря горкома А. И. Шепелева вытащили на площадь и заставили выступать перед собравшимися — но стоило ему начать, как его слова были заглушены выкриками и свистом. Ворвавшихся снова вытеснили из здания обкома, но толпа не расходилась.

На площадь подогнали грузовик с микрофоном для выступающих. Кое-кто из них призывал остановить работу заводов и фабрик, «пока не освободят задержанных рабочих», выселить чеченцев и ингушей.

Примерно в час дня большая группа митингующих вновь ворвалась в обком и устроила погром — ломали мебель, били окна, выбрасывали на улицу документы и другие бумаги, разливали чернила, били графины и стаканы, рвали настольные календари и бумагу, срывали с окон занавески, кричали, свистели, призывали бить чеченцев и «устранить» руководителей местных республиканских и партийных органов.

В столовой обкома открыли все водопроводные краны и краны газовых горелок — к счастью, коммунальные службы перекрыли подачу газа.

Участники нападения искали комнату для хранения оружия — но его успели перенести в безопасное место.

Попытки уговорить нападавших лишь усиливали их агрессивность по отношению к «начальникам». Некоторые руководители обкома КПСС и правительства ЧИАССР укрылись в подвальных помещениях обкома (обком размещался в бывшем здании банка, оборудованном сейфовыми помещениями для хранения денег и ценностей) или бежали через запасные выходы.

На улицах города отдельные группы участников беспорядков останавливали автомашины — искали чеченцев. Как позднее докладывал генерал-полковник С. Н. Перевёрткин, «руководящий состав и значительная часть сотрудников МВД и райотделов милиции сняли форменную одежду из-за боязни возможного избиения их хулиганами».

Во второй половине дня толпа из нескольких сот человек ворвалась в здание МВД ЧИАССР в поисках задержанных участников митинга. Ещё одна группа лиц прорвалась в здание республиканского УКГБ.

Часов в восемь-девять вечера в захваченное здание обкома пришёл некто Георгий Шваюк (уроженец г. Махачкала, русский, старший инженер-гидротехник Гудермесского совхоза), который принёс написанный им «проект резолюции» митинга, выражавший недовольство русских жителей республики. В проекте говорилось:

Учитывая проявление со стороны чечено-ингушского населения зверского отношения к народам других национальностей, выражающегося в резне, убийствах, насилии и издевательствах, трудящиеся города Грозного от имени большинства населения республики предлагают:

1. С 27 августа переименовать ЧИ АССР в Грозненскую область или же в Многонациональную советскую социалистическую республику.
2. Чечено-ингушскому населению разрешить проживать в Грозненской области не более 10 % от общего количества населения.
3. Переселить передовую прогрессивную комсомольскую молодежь различных национальностей из других республик для освоения богатств Грозненской области и для развития сельского хозяйства.
4. Лишить всех преимуществ чечено-ингушское население по сравнению с другими национальностями с 27.08.58 г.

«Проект резолюции» был размножен на обкомовских бланках и оглашён митингующим. Было решено немедленно донести требования грозненцев до советского правительства и партийного руководства в Москве. Под красным знаменем, захваченным в обкоме, бунтовщики направились на городскую радиотрансляционную станцию — но в здание их не пустили. На междугородной телефонной станции охрана применила против них оружие и ранила двоих. Лишь с почтамта активистам удалось дозвониться до Москвы. Разговор с приёмной Секретариата ЦК КПСС вёл Георгий Шваюк, который, согласно его показаниям, заявил: «Знаете ли вы о том, что творится в Грозном, что народ ждёт представителей из Москвы, что нужно положить конец зверским убийствам, дело дошло до того, что некоторые требовали возвращения Грозненской области и выселения чеченцев?..»

Прямо с почтамта около 300 человек под тем же красным знаменем отправились на городской вокзал и почти на два часа задержали отправление пассажирского поезда «Ростов — Баку», заблокировав стрелки на путях. Активисты ходили по вагонам и просили пассажиров передать в другие города, что «в Грозном чеченцы убивают русских, а местные власти не принимают никаких мер».

Примерно в полночь в Грозный были введены войска. Толпа пыталась сопротивляться, забрасывая камнями военных и железнодорожников, однако солдаты, действуя прикладами и не открывая стрельбы, быстро подавили сопротивление, рассеяли толпу, после чего со стенок вагонов были стёрты провокационные надписи, сделанные участниками беспорядков, и пути были разблокированы. Одновременно войсковым подразделениям удалось навести порядок на площади у здания обкома. Беспорядки были прекращены.

28 — 31 августа

В ночь с 27 на 28 августа в Грозном был введён комендантский час, который действовал в течение четырёх суток. Охрану важнейших объектов и патрулирование осуществляли армейские подразделения.

Расследование

Как сообщал С. Бельченко, в результате беспорядков в городе пострадало 32 человека, в том числе 4 работника МВД. Два человека (из числа гражданских) умерли, десять были госпитализированы. В числе пострадавших оказалось много официальных лиц и очень мало людей с чеченскими фамилиями, что С. Бельченко расценивает как ещё одно «доказательство того, что волнения, начавшиеся под античеченскими лозунгами, явно переросли рамки этнического погрома и превратились в бунт против власти».

Согласно докладу МВД, «беспорядки в городе Грозный, имевшие место 26-27 августа 1958 года, были спровоцированы антисоветским и уголовно преступным элементом, использовавшим шовинистические и националистические настроения отдельных людей, вовлекшим в это неустойчивую часть женщин и молодежь, и по своему характеру являлись антисоветским выступлением».

После событий органы КГБ и МВД с привлечением квалифицированных специалистов из Москвы, а также из других автономных республик и областей тщательно «профильтровали» город. Была создана специальная следственная группа для расследования и «выявления главных организаторов и подстрекателей беспорядков».

С. Бельченко:

Все сотрудники правоохранительных органов были ориентированы на выявление участников беспорядков, лиц, ведущих провокационные разговоры среди населения города, и задержание разыскиваемых. Через участковых уполномоченных вели наблюдение за обнаруженными зачинщиками. К 15 сентября было взято на оперативный учет 273 участника массовых беспорядков. Задержано к этому времени было 93 человека, из них арестовано 57, взята подписка о невыезде у 7 человек. 9 человек были переданы в КГБ, 2 человека — в прокуратуру. КГБ арестовал 19 организаторов и активных участников беспорядков.

Органами милиции было возбуждено 58 уголовных дел на 64 человека.
Милиция не только «профильтровала» население города, но и «почистила» его. Выявлялись «лица, не занимающиеся общественно-полезным трудом, ведущие паразитический образ жизни и склонные к совершению уголовных преступлений, для решения вопроса об удалении из г. Грозный». На 15 сентября 1958 года таких оказалось 365 человек (167 ранее судимых, 172 не работавших, 22 проститутки, 32 нищих и т. д.).
Секретариат обкома КПСС и Совет Министров республики обратились в ЦК КПСС и Совет Министров РСФСР с просьбой о введении особого паспортного режима на всей территории г. Грозный и Грозненского района. Одновременно начали активно вербовать новых членов в добровольные бригады содействия милиции (в сентябре было принято около 300 человек).

15—16 сентября состоялся суд над убийцами рабочего Степашина. Один из них был приговорен к расстрелу, другой — к 10 годам лишения свободы и 5 годам «поражения в правах».

Автор «проекта резолюции» Георгий Шваюк был арестован 1 октября 1958 г. и осуждён по ст.59-2 и ст.59-7 УК РСФСР на 10 лет лишения свободы с конфискацией имущества.

Ситуация в Грозном и Чечено-Ингушской АССР стала предметом обсуждения на Пленуме ЦК КПСС, где с сообщением выступил секретарь ЦК КПСС Н. Г. Игнатов, выезжавший в Грозный для разбирательства. Одной из главных причин возникновения беспорядков были названы «крупные ошибки…, отсутствие должного единства в работе бюро обкома, горкома партии и Совета министров республики». Первый секретарь чечено-ингушского обкома КПСС А. И. Яковлев был впоследствии переведён в аппарат ЦК КПСС.

В. Козлов:

Московские партийные руководители так и не сумели дать серьёзную политическую оценку событиям, которые явно вышли за рамки случайного эпизода, — в центре относительно небольшого города буйствовала толпа численностью до 10 тысяч человек. Дело ограничилось чисто полицейскими мерами и обычной идеологической говорильней. Неудивительно, что, несмотря на все усилия властей, этническая напряженность как в Грозном, так и в республике сохранялась…

Как пишет российский исследователь Александр Черкасов, бывший член Оргкомитета по ЧИАССР Дзияудин Мальсагов (во время описываемых событий — слушатель Высшей партийной школы при ЦК КПСС), который попытался довести до сведения Комиссии партийного контроля ЦК КПСС правду о событиях в Грозном — в частности, содержание античеченских листовок, распространявшихся в городе, — 25 марта 1959 г. был арестован КГБ при СМ ЧИАССР и 30 сентября 1959 г. осуждён Верховным судом Чечено-Ингушской АССР по ст. 7 ч. 1 Закона о государственных преступлениях от 25 декабря 1958 г. («антисоветская агитация») на 5 лет..

См. также

• Депортация чеченцев и ингушей
• Чеченский погром 1951 года в Восточном Казахстане

Ссылки

• [www.russ.ru/layout/set/print/Mirovaya-povestka/Lyuboj-konflikt-eto-konflikt-s-vlast-yu Владимир Козлов: «Любой конфликт — это конфликт с властью»]
• Попов А. Ю. [www.infanata.org/society/history/1146101891-15-vstrech-s-generalom-kgb-belchenko.html 15 встреч с генералом КГБ Бельченко] — М.: «ОЛМА-Пресс», 2002, илл., 383 с.
• Козлов В. А. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе (1953 - начало 1980-х гг.). - 3-е изд., испр. и доп. М.: РОССПЭН, 2010.

Отрывок, характеризующий Массовые беспорядки в Грозном (1958)

– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.