Матвеев, Андрей Артамонович

Андрей Артамонович Матвеев
Мастерская Риго, 1706 год. Государственный Эрмитаж.
Род деятельности:	дипломат
Дата рождения:	15 августа 1666(1666-08-15)
Дата смерти:	16 сентября 1728(1728-09-16) (62 года)

Граф (с 1715) Андре́й Артамо́нович Матве́ев (15 августа 1666 — 16 сентября 1728) — сподвижник Петра Великого, в 1699—1715 гг. его постоянный представитель за границей, один из первых русских мемуаристов, автор записок о дворе Людовика XIV.

Ранние годы

Единственный сын ближнего боярина Артамона Матвеева и Евдокии Григорьевны Хомутовой. На восьмом году пожалован комнатным стольником во дворец; делил с отцом ссылку в Пустозерск и Мезень (1676—1682) и едва не поплатился жизнью во время Стрелецкого бунта 1682 года, когда его отец был убит стрельцами. Если верить его запискам, именно в доме Матвеевых нашли убежище от разъярённых стрельцов Лев Кириллович Нарышкин и другие родственники царевича Петра. Он должен был отправиться в ссылку, но попал в число тех, которые, по стрелецкому рапорту, «не посланы для того, что их не сыскано».

Матвеев не принимал участия в военных потехах молодого царя и никогда не был к нему особенно близок. Своим учителям Подборскому и Спафарию он был обязан отличным для своего времени воспитанием, выучил иностранные языки, говорил даже по-латыни. За границей с большим уважением отзывались о его образованности. Под пару Матвееву была и его жена. Приезжавшие в Россию иностранцы одобрительно отзывались о молодом, знатном и учёном муже. К примеру, француз де ла Невилль, называющий Матвеева «мой друг Артамонович», пишет: «Этот молодой господин очень умен, любит читать, хорошо говорит на латыни, очень любит новости о событиях в Европе и имеет особую склонность к иностранцам».

С 1691 по 1693 годы Матвеев воеводствовал в Двинском крае, через который шла вся морская торговля России с Европой, затем в другом крупном торговом центре — Ярославле. После отстранения от воеводства занялся переводом «Анналов» Барония (сохранился в рукописи).

Жизнь за границей

По окончании великого посольства Матвеев (с Курбатовым) был направлен в 1699 г. в Гагу чрезвычайным и полномочным посолом при Голландских штатах. Иностранцы не скрывали враждебности и презрения к «варварам»-московитам, которые только что были повержены «цивилизованными» шведами под Нарвой. «Жить мне здесь теперь очень трудно… Обращаюсь между ними как отчуждённый, и от нарекания их всегдашнего нестерпимо снедаюсь горестию», — докладывал Андрей Артамонович на родину.

Прежде всего ему пришлось защищаться от предубеждений, по-видимому, глубоко укоренившихся в общественное мнение, против русских и их государя. «Правда ли, — спрашивали Матвеева, — что во время пребывания в Голландии царь разбил свой стакан, заметив, что туда налили французского вина?» — «Его величество обожает шампанское». — «Правда ли, что однажды он приказал Меншикову повесить сына?» — «Но это история из времен Ивана Грозного». Такие попытки оправдания не имели большого успеха.

При этом на содержание резидента из казны отпускалось всего 2000 рублей. Несмотря на бедственное финансовое положение, Матвееву удавалось закупать оружие и вербовать на царскую службу иностранных специалистов. Главной задачей его было укрепление международного престижа России. Ему было поручено «распалять злобу англичан и голландцев против шведа», а также надавить на штатгальтера, чтобы тот через своего константинопольского резидента способствовал заключению мира между царём и султаном. Важным итогом миссии Матвеева стало сохранение Голландией нейтралитета в Северной войне.

Впоследствии по поручению Петра Матвеев ездил из Гааги в Париж (1705-06) и Лондон (1707-08), предлагая этим дворам выступить посредниками при заключении русско-шведского мира. С французами он пытался договориться об освобождении задержанных торговых судов и о заключении торгового договора (не состоялся), а британцев (соплеменников своей матери) отклонял от признания польским королём Станислава Лещинского, суля королеве «великую алианцыю» (союз). Иностранцы в своей массе воспринимали царского посланника не слишком серьёзно:

В Голландии он напрасно устраивал «первым господам и госпожам» собрания в своем доме, «забавы картами» и «иные утехи»; во Франции ему пришлось убедиться, что «дружба с французами, чрез сладость своих комплиментов, в прибыльном деле малой случай нам кажет»; а английское министерство, по его признанию, «в тонкостях и пронырствах субтельнее самих французов», здесь «от слов гладких и бесплодных происходит одна трата времени».

Предполагается, что из Лондона русский посланник вывез «знаки ордена Подвязки», пожалованного якобы его отцу, но на самом деле никакого отношения к этой награде не имеющие. Оскорбление, нанесенное летом 1708 года Матвееву в Лондоне арестом по жалобе кредитора, вызвало возмущение русского правительства и привело к изданию парламентом закона, впервые зафиксировавшего понятие дипломатического иммунитета. Позже, в феврале 1710 года, английский посол Уитворт от имени своей королевы принёс Петру I официальные извинения по этому делу.

В 1712 г. Матвеев был переведён из Гааги в Вену ко двору Карла VI, императора Священной Римской империи. В преддверии Прутского похода он хлопотал о ведении совместных с «цесарцами» действий против турок. Деятельность Матвеева при императорском дворе не принесла России внушительных выгод. Тем не менее перед отъездом из Вены он получил от императора титул графа, признанный позднее и на родине.

Возвращение в Россию

По возвращении из-за границы граф Матвеев был поставлен во главе Навигацкой школы и Морской академии. С 1719 года — сенатор и президент Юстиц-коллегии. В 1724—25 годах возглавлял Московскую сенатскую контору, в 1726 году проводил ревизию Московской губернии, где выявил во всех городах «непостижимое воровство и хищения». Виновные были сурово покараны, а один секретарь воеводской канцелярии даже повешен. Это было расценено при дворе как самоуправство и, очевидно, ускорило отставку Матвеева в 1727 году.

В следующем году граф Матвеев умер и был похоронен рядом с отцом в московской церкви Николая в Столпах. По иронии судьбы, в том же храме находилась могила боярина Ивана Милославского, о надругательстве над телом которого Матвеев с восторгом поведал в своих записках. Памятник над могилой Матвеевых был решён в виде избы с высокой тёсовой крышей.

Частная жизнь

Яркий представитель русских «западников», Матвеев-младший обладал едва ли не лучшей в России частной библиотекой, состоявшей из более чем тысячи книг, привезённых им из-за границы. Из этого книжного собрания известны по названиям 136 рукописей и 766 печатных книг (444 — на латыни, 155 — на французском, 43 — на польском).

Матвеев-младший основал в Гааге первую русскую духовную миссию при дипломатическом представительстве за границей. Священника для неё было указано подобрать Афанасию Холмогорскому. Московская домовая церковь Матвеева была необыкновенно хороша и богата образами, серебряными вещами и другими украшениями.

Эти и другие сведения о доме Матвеева на Маросейке сохранил для потомства камер-юнкер Берхгольц:

Граф Матвеев и дочь его, Румянцева, провели нас в залу, где должны были танцевать. Она необыкновенно хороша, украшена разными любопытными картинами и притом очень велика. Между многими редкими и замечательными картинами граф показывал нам портреты умершей жены своей, которая в молодости слыла совершенною красавицею, и теперешней госпожи Румянцевой, когда ей было не более года или двух лет. Она изображена нагою, но сделана прекрасно. В средине залы висела превосходная люстра, на которой было зажжено по крайней мере 20 толстых свечей, дававших, вместе с другими свечами, расставленными пирамидально на нижних окнах, большой свет.

Литературная деятельность

В последние годы жизни (быть может, под влиянием запросов Шафирова, которому императрица Екатерина поручила написать историю Петра Великого) Матвеев составил [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVII/1680-1700/Matveev/text1.phtml?id=915 описание Стрелецкого бунта] 1682 года, вместе с кратким и неполным изложением последующих событий до 1698 года включительно. Книга написана витиеватым, деланным языком, с латинским строем речи, изобилует галлицизмами; освещение событий довольно пристрастное: на действия царевны Софьи и её партии наложены слишком тёмные краски, Нарышкины и особенно отец автора не в меру возвеличены.

«Дневник неофициальной миссии ко французскому двору» (1705-06) — едва ли не первая русская книга о Франции. В этом сочинении Матвеев рассуждает о политическом устройстве государства Людовика XIV, о видных государственных мужах и художественных памятниках, даже «о метресах, или любовницах королевских».

Семья

В 1684 году 1-й женой Матвеева стала Анна Степановна Аничкова (1666-04.10.1698/9), дочь стольника Степана Александровича Аничкова. По воспоминаниям современника, она «была единственной женщиной в России, которая не пользовалась белилами и никогда не румянилась, поэтому была достаточно хороша собой».

Традиционно считается, что его 2-й женой в конце 1720 года, после долгих лет его одиночества, стала Анастасия Ермиловна Аргамакова (ум. 1756) — мать рождённого в 1711 году А. М. Аргамакова (воспитывался в доме Матвеева) и вдова стольника М. М. Аргамакова, который был ещё жив в 1714 году. Анастасия стала сподвижницей мужа во всех его делах, числилась гофмейстериной курляндской герцогини Анны Ивановны. Детей в этом браке не было. Встречается указание, что она, возможно, была урождённая княжна Барятинская, но «князя Ермила / Ермолая Барятинского» в генеалогических таблицах рода не обнаружено, а исследователь биографии её сына Д. Н. Костышин, пишет, что девичью фамилию Анастасии ему установить не удалось.

Парижские портреты жены Матвеева в русском (1702) и европейском (1706) платье

Однако известно, что в 1700-х годах во время посольской миссии Матвеева в Европу его также сопровождала супруга. Современные исследователи обычно указывают, что уже именно вторая — Аргамакова. «Матвеев ехал в Париж со „своей фамилией“, то есть семьей. Он был женат во второй раз на вдове Анастасии Ермиловне Аргамаковой, дочери князя Барятинского, которая и сопровождала его в поездке во Францию. (…) Впоследствии она была придворной дамой царевны, а затем императрицы Анны Иоанновны. ».

В Париже с супругов в мастерской Гиацинта Риго были написаны парные овальные портреты в европейском платье (оба — в Эрмитаже; портрет жены — как «Анастасия Ермиловна Матвеева»). В Версале и шарлоттенбургском замке хранятся аналогичные портреты женщины в русском платье, считавшиеся изображением царевны Софьи, однако переатрибутированные как «Портрет жены московского посла (Андрея Матвеева) в жемчужном головном уборе» 1702 года авторства Matthäus des Angles.

Даты путешествия и создания портретов приходятся ещё на период жизни стольника М. М. Аргамакова, то есть его будущая вдова Анастасия Ермиловна не могла быть женой Матвеева в тот период. Дата смерти первой жены, урождённой Аничковой (1699) — достоверна, будучи известна по надписи на надгробии. При этом французские источники не называют жену посла по имени, упоминая лишь как «в девичестве княжну Барятинскую». Таким образом, очевидно, что на портретах изображена его неизвестная по личному имени 2-я жена (предположительно, из князей Барятинских), а не Аргамакова, которая стала лишь 3-й женой Матвеева. Д. Н. Костышин также пишет, что Матвеев вступал в брак трижды. Одна из дочерей Матвеева (Екатерина), судя по надписи по её надгробии, родилась 1 октября 1718 года, то есть 2-й брак Матвеева мог длиться долго — как минимум, с 1702 по 1718 год. Может быть, родами этой дочери «Барятинская» и умерла.

Дети

1. Алексей Андреевич — умер в младенчестве
2. Федор Андреевич (1696—1734), подполковник. Он запомнился как один из первых русских, вызвавших на дуэль. Со смертью холостого Фёдора Андреевича прекратился род графов Матвеевых, а их значительное состояние было разделено между наследниками 3 дочерей Андрея Артамоновича, причём в основном перешло к князьям Мещерским, роду прежде малозаметному.
3. Наталья Андреевна Матвеева (1697-?), замужем за князем Василием Ивановичем Мещерским (1696—1776)
   1. Алексей Мещерский (1720-82), действительный статский советник
   2. Пётр Мещерский, премьер-майор в 1776 г.; дочь замужем за А. А. Нартовым
   3. Прокофий Мещерский (1736—1818), генерал-лейтенант, гофмаршал.
   4. Сергей Мещерский (1737-81), статский советник
   5. Прасковья Мещерская, жена Ивана Михайловича Грязново; их дочь замужем за Р. Е. Татищевым
   6. Мария Васильевна, жена Василия Николаевича Самарина; их дочь замужем за И. Н. Неплюевым
4. Мария Румянцева (4 (14) апреля 1699—1788), предполагаемая фаворитка Петра I; с 1720 года замужем за Александром Ивановичем Румянцевым (1680—1749).
   1. Пётр Румянцев-Задунайский (1725-96), знаменитый генерал-фельдмаршал
   2. Екатерина Румянцева, замужем за генерал-лейтенантом Н. М. Леонтьевым; у них сын Михаил
   3. Дарья Румянцева (ум. 1817); 1-й муж — граф Ф. И. Вальдштейн (1719—1758), 2-й — князь Ю. Н. Трубецкой (1736—1811)
   4. Прасковья Румянцева (1729-86), подруга Екатерины II, жена графа Я. А. Брюса.
5. Екатерина Андреевна Матвеева (1.10.1718-1.1.1749) - замужем за генералом Амплием Степановичем Шепелевым.
   1. Пётр Шепелев (1737—1828), действительный тайный советник, генерал-поручик.
   2. Фёдор Шепелев, в 1755 г. гвардии сержант.
   3. девицы Мария, Дарья, Прасковья
   4. Надежда Амплиевна, замужем за Александром Васильевичем Салтыковым

Ссылки

• [www.vostlit.info/haupt-Dateien/index-Dateien/M.phtml?id=2053 Матвеев, А. А.]. Восточная литература. Проверено 29 марта 2011. [www.webcitation.org/616VYbuJ3 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Матвеев, Андрей Артамонович

«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.