Матезиус, Вилем

Вилем Матезиус

Ви́лем Мате́зиус (чеш. Vilém Mathesius, 3 августа 1882, Пардубице — 12 апреля 1945, Прага) — чешский лингвист, основатель и первый президент Пражского лингвистического кружка. Двоюродный брат поэта и переводчика Богумила Матезиуса.

Биография

Окончив Карлов университет в Праге, он становится приват-доцентом, а с 1912 года и профессором этого университета. Филолог-англист, специалист по истории английской литературы, автор книги о елизаветинском театре (чеш. Alžbětinské divadlo), Матезиус довольно рано начинает интересоваться и вопросами общего языкознания, а с начала 1920-х годов сосредотачивается на них полностью: болезнь глаз вынуждает учёного ограничить круг своих работ, и Матезиус предпочитает общую лингвистику своей первоначальной специальности. Важнейшая веха его дальнейшей биографии — основание в 1926 году Пражского лингвистического кружка, манифест которого — знаменитые «Тезисы», составленные при участии выдающихся русских лингвистов Н. С. Трубецкого и Р. О. Якобсона, был во многом вдохновлён его идеями. Матезиус был избран первым председателем Кружка и оставался на этом посту до конца своей жизни, последние годы которой были омрачены такими событиями, как германская оккупация Чехословакии и связанное с ней приостановление научной жизни в стране. Учёный скончался меньше чем за месяц до освобождения Праги.

Бо́льшая часть его обширного наследия издана уже посмертно. Основными изданиями является сборник «Чешский язык и общее языкознание» (чеш. Čeština a obecný jazykopyt) и очерк современного английского языка (чеш. Obsahový rozbor současné angličtiny).

Достижения

Учение о предложении и его актуальном членении

В историю лингвистики Вилем Матезиус вошёл прежде всего как один из первых исследователей феномена «актуального членения» предложения. Интерес к этой проблематике целиком вытекает из общетеоретических построений ученого, выступавшего за последовательно функциональный подход к языковым явлениям. Лингвистика, по Матезиусу, делится на два уровня, соответствующие двум «уровням кодирования»: функциональную ономатологию, то есть науку о преломлении действительности в языке, и функциональный синтаксис. В 1924 году он определяет предложение как «элементарное речевое высказывание, посредством которого говорящий или пишущий реагирует на некоторую действительность, конкретную или абстрактную; это речевое высказывание, с формальной стороны, реализует грамматические возможности данного языка и является субъективно (с точки зрения говорящего или пишущего) полным». Интерес к соотношению между функцией предложения и его «формальной стороной», специфической для каждого языка, объясняет и активную деятельность Матезиуса в области синхронной контрастивной лингвистики, одним из основателей которой он был. Большое количество работ учёного посвящено сопоставительному анализу английского и чешского языков в рамках собственной контрастивной теории, которую он называл «лингвистической характерологией».

Знаменитая работа Матезиуса «О так называемом актуальном членении предложения» начинается также с противопоставления «актуального» и «формального» членения — первое выясняет способ включения предложения в контекст, в то время как второе разлагает предложение на формальные грамматические единицы. Чтобы включить предложение в контекст, в нём нужно выделить «исходную точку» — информацию, уже известную слушающему или читающему, актуализированную в данной речевой ситуации — и «ядро высказывания», то есть ту новую информацию, которая сообщается в предложении. В современной лингвистике понятиям Матезиуса «исходная точка» и «ядро ситуации» соответствуют обычно термины «тема» и «рема» (в англоязычной традиции часто — «topic» и «comment»). Учёный обратил внимание на то, что в чешском языке (эти наблюдения mutatis mutandis верны и для русского) актуальное членение обусловливает порядок слов: обычно исходная точка находится в начале предложения, а ядро высказывания — в конце: [Заруба (фамилия) за нами]_{ИСХ.ТОЧКА} строит [пять новых домов]_ЯДРО (пример Матезиуса). Обратный порядок слов — «субъективный» — придаёт особый вес ядру высказывания. При контрастивном анализе английского и чешского языков исследователь обнаружил, что в английском языке актуальное членение выражается при помощи залога. Таким образом, английское подлежащее выступает как показатель исходной точки (темы), в то время как в славянских языках его функция иная — оно выражает, как правило, агенс.

Потенциальность языковых явлений

Идеи Матезиуса в области функционального подхода к языку, исследования актуального членения, контрастивной лингвистики получили непосредственное развитие как в самой Пражской школе, так и в других лингвистических традициях. Более сложной была судьба ранней статьи Матезиуса «О потенциальности языковых явлений» (1911), во многом опередившей своё время и незаслуженно обойдённой молчанием при жизни автора (хотя сам учёный в основном остался верен высказанным в ней идеям и развивал некоторые из них в последующих работах). Р. О. Якобсон, активный участник Пражского лингвистического кружка, утверждал уже в 1960-е годы, что, если бы эта работа появилась в 1911 году не в Праге, а в Москве, она вызвала бы «переворот в лингвистике». В ней чешский учёный независимо от де Соссюра противопоставил синхронический и диахронический (в его терминологии — «статический» и «динамический») аспекты языка и сконцентрировал внимание на первом из них. При этом Матезиус подчеркивает, что термин «статический» нельзя понимать буквально: язык постоянно «колеблется» в некоторых пределах, и это «колебание» — необходимое условие последующего развития и изменения языка; таким образом, в текущем состоянии языка потенциально представлены последующие его состояния. Эти «колебания» складываются в некоторые тенденции, которые, в отличие от законов физики, не являются регулярными, зато могут быть представлены статистически. Таким образом, Матезиус одним из первых обратил внимание на важную роль статистики в изучении языковых явлений.

Историография языкознания

Вилем Матезиус утверждает свои взгляды в полемике с представителями других лингвистических школ. Так, он упоминает своих предшественников, подходивших ранее к проблематике актуального членения (в частности, Г. фон Габеленца, идеи которого оказали некоторое влияние — через А. А. Шахматова — и на русскую лингвистическую традицию), однако критикует господствовавший в этой области психологический подход, мешавший выработать точный исследовательский метод. В истории языкознания Матезиус вообще выделяет две линии — «сравнительно-историческую» и «гумбольдтианскую», включающую и психологическое направление. В. М. Алпатов кратко формулирует оценку, которую даёт этим двум традициям Матезиус: «гумбольдтианцы выдвигали перспективные идеи, но не имели методов для их разработки, младограмматики имели совершенный сравнительно-исторический метод, но слишком узко понимали теорию». Новая лингвистика, согласно основателю Пражского лингвистического кружка, призвана построить точный метод, объединяющий понятие функции, идущее от Бодуэна де Куртенэ, и понятие структуры, идущее от де Соссюра.

Отрывок, характеризующий Матезиус, Вилем

Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.