Матенадаран (архитектура)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Матенадара́н (арм. Մատենադարան букв. «хранилище рукописей») — название хранилищ книг и рукописей в Средневековой Армении[1].



История

Развернувшаяся в средние век в монастырях большая просветительская деятельность, связанная не только с обучением, но и с созданием различных учёных трудов, способствовала скоплению в них многочисленных рукописей. Естественно поэтому, что монастыри и школы имели богатые хранилища рукописей - матенадараны, о чём свидетельствуют армянские историки. Личные матенадарны были также у царей, князей и представителей высшего духовенства. Известен матенадаран царя Левона II в его дворце Дарбас в Сисе (Киликийская Армения)[1].

В средние века рукописи представляли бо́льшую ценность, чем любое другое имущество. При вражеских нашествиях в первую очередь спасали рукописи. Их прятали в крепостях и пещерах. Так, например, по свидетельству Киракоса Гандзакеци, богатые коллекции рукописей Санаина и Ахпата во время сельджукских нашествий 1105 и 1151 годов были укрыты в труднодоступных пещерах[1].

Несмотря на это, множество рукописей погибло при нашествиях различных завоевателей, прежде всего Тамерлана, производившего огромные разрушения. Наибольшее бедствие было причинено в 1170 году в результате разграбления сельджуками крепости Сюникского княжества Багаберд, куда было перевезено в числе других ценностей свыше 10 тысяч рукописей из Татевского монастыря. Несколько тысяч рукописей пропало в Баальбеке в Сирии, при сожжении этого города турками. Рукописи Ахпатского и Санаинского монастырей, обнаруженные в пещерах в конце XVIII века, в результате долгого в них пребывания оказались наполовину истлевшими и окаменевшими. Бо́льшая же часть сохранившихся рукописей Ахпатского монастыря была сожжена невежественным дьяконом Петросом, устроившим из них костёр высотой в 12 футов.

Учитывая большую ценность рукописей, их нередко похищали при разграблении. Показательна участь самой большой по величине рукописи Чарнтир города Муша, весом свыше 40 кг, на изготовление пергамента для которой пошло более 700 телячьих шкур. При разграблении Муша в 1204 году она попала в руки сельджуков, у которых была выкуплена за 40 тысяч драм (1 драм — 4,65 г серебра). В 1915 году при эвакуации города рукопоись из-за её значительного веса была разрезана на две части, которые с большими трудностями и разными путями, с потерей многих листов (17 листов находятся в библиотеке монастыря Санта-Ладзаро дельи Армени в Венеции), спустя несколько лет были воссоединены в Вагаршапате.

Изучение истории строительства матенадаранов показывает, что первоначально для них использовались хораны (приделы) церквей, в которых наряду с драгоценной церковной утварью хранились и рукописи. Предназначенные непосредственно для хранения книг и рукописей здания - матенадараны - стали возводить позднее, не ранее X века, в период интенсивного развития науки и связанного с этим широкого строительства школьных зданий.

Первые матенадараны

Качество строительных работ первых матенадаранов было относительно невысоким. Стены возводились из грубо околотых камней, перекрытия - из дерева. Однако вскоре матенадараны, в которых часто хранились и весьма значительное ценное имущество богатых монастырей, стали сооружать так же солидно, нередко с пышной отделкой, как и основные постройки монастырей - церкви, гавиты, трапезные, колокольни. Известны случаи коренных перестроек матенадаронв, например в Нор-Гетике и Ахпате, приведших к изменению композиции интерьеров.

Возведение матенадаранов прекратилось примерно в XIV веке, в результате непрерывных длительных войн между захватившими страну завоевателями. Только в середине XVII века во время перерыва между войнами прерванное строительство возобновилось. Возводились новые и восстанавливались разрушенные здания и в их числе в 1652 году матенадаран Санаина.

В XVIII-XIX веках матенадаранами нередко служили различные части монастырей. Найденные в конце XVII века в пещерах рукописи Ахпата были помещены в верхних хоранах церкви Григория и четырёх отделениях среднего этажа колокольни, а в конце XIX века для хранения 278 рукописей в матенадаран была превращена церковь Креста монастыря Неркин Варагаванк[2][3].

Известны случаи превращения в матенадараны жилых помещений. В Эчмиадзинском монастыре в XIX веке в покоях католикоса были выделены три комнаты: в одной хранили рукописные книги, в другой - печатные, а третья, самая большая, служила читальным залом[4]. В начале XX века рукописи Эчмиадзина были перенесены в специально выстроенное двухэтажное здание современного типа. Расположенное к северо-востоку от кафедрального собора, оно имело многочисленные помещения, приспособленные для хранения и изучения рукописей.

Напишите отзыв о статье "Матенадаран (архитектура)"

Примечания

  1. 1 2 3 Халпахчьян О. Х. Гражданское зодчество Армении (жилые и общественные здания) / отв. ред. В. А. Виноград. — М.: Издательство литературы по строительству, 1971. — С. 124-153. — 248 с. — 17 000 экз.
  2. С.В. Тер-Аветисян. Важность археологического исследования пещер Ахпата и Санаина. Тифлис. 1915
  3. Е. Лалаян. Васпуракан. - АА, 1916, стр. 49 {{ref}-hy}}
  4. А.С. Уваров. Эчмиадзинская библиотека. - В кн.: V археологический съезд в Тифлисе. Протоколы подготовительного комитета. М., 1882, стр. 351

Отрывок, характеризующий Матенадаран (архитектура)

После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.