Матиясевич, Михаил Степанович
| Михаил Степанович Матиясевич (Матиасевич) | |||||||||||||
 | |||||||||||||
| Принадлежность |
| ||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Род войск |
пехота | ||||||||||||
| Годы службы | |||||||||||||
| Звание |
Командарм | ||||||||||||
| Командовал |
717-й пехотный Сандомирский полк (РИА) | ||||||||||||
| Сражения/войны |
Русско-японская война | ||||||||||||
| Награды и премии |
</td></tr> </table> Михаил Степанович Матиясевич (Матиасевич)[1] (23 мая [4 июня] 1878, Смоленск — 5 августа 1941, Киев) — российский и советский военачальник. СодержаниеБиографияИз дворян Смоленской губернии. Окончил Ярославский кадетский корпус (1900) и Одесское пехотное юнкерское училище (1902). В 1904 году, с началом Русско-японской войны, в чине поручика добровольно убыл на театр военных действий в составе 220-го пехотного Епифанского полка.
За этот бой под Ляояном на реке Шахэ он был награждён орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За Храбрость». На 1 января 1909 года — штабс-капитан 3-й пехотного Нарвского генерал-фельдмаршала князя Михаила Голицына полка в своём родном городе в Смоленске. В 1911—1915 годах вновь в Виленском военном училище в должности курсового офицера училища. В 1914 году — капитан. В Первую мировую войну после 1 декабря 1914 года опять по личному желанию убыл в действующую армию. С 1915 года командовал ротой и батальоном на Западном и Северном фронтах. Был четырежды ранен. Полковник (пр. 07.1916). В 1917 году командовал 717-м пехотным Сандомирским полком (4-й очереди; 180-я пех. дивизия, 34-й арм. корпус, 5-я армия, Сев. фронт). В дни Октябрьской революции он был единогласно избран командиром этого полка[2]. В феврале 1918 года демобилизован и, по-видимому, по идейным соображениям[5], в апреле 1918 года добровольно вступил в РККА. В Красной Армии последовательно занимал должности: помощник военрука и военрук Витебского отряда Западного участка завесы (04—07.1918 г.), формировал и возглавлял 1-й Смоленский полк, бригаду и дивизию. 12.07-20.09.1918 г. — начальник 1-й Смоленской пехотной дивизии. 21.09—14.11.1918 г. — командующий Правой группой 5-й армии под Казанью, 14.11.1918—04.1919 г. — начальник 26-й стрелковой дивизии. С 1 июля 1919 — командующий 7-й армией[6], отстоявшей Петроград от Северо-Западной армии Юденича. Затем переброшен на Восточный фронт РККА и 7 октября 1919 года назначен командующим 3-й армией, преследовавшей отступавшие войска Колчака. После взятия Омска 3-я армия была расформирована (30-я и 51-я стр. дивизии переданы в состав 5-й армии). С 8 февраля 1920 г. по 29 августа 1921 г. — командующий 5-й армией, разбившей остатки войск Колчака, а также Азиатскую дивизию Унгерна. В результате конфликта с членом РВС армии Грюнштейном был удалён из действующей армии. С ноября 1921 года — начальник Казанской военной школы, в 1922 году переведённой в Киев. В феврале 1922 — апреле 1924 — начальник Объединённой школы имени С. С. Каменева в Киеве. С начала 1924 года в отставке по болезни (персональный пенсионер)[7]. В 1925 году он подавал в ГУВУЗ рапорт о возвращении на службу, но получил отказ. В 1926—1930 годах читал лекции в Киевском институте народного образования и других вузах Киева, работал в Осоавиахиме. В 1929 году окончил Курсы совершенствования Высшего комсостава. В январе 1931 года был арестован по делу «Весна». Вину по обвинению в контрреволюционном заговоре не признал. Приговорён к 10 годам ИТЛ. Через 2 года освобождён. В 1937 году вновь арестован по прежнему обвинению. В 1940 году освобождён «за отсутствием состава преступления». Умер в Киеве за месяц до его занятия немцами. Похоронен на Лукьяновском кладбище Киева.[8] М. С. Матиясевич во время своей жизни не получил заслуженного признания и был необоснованно репрессирован. В межвоенное время Любимов, его бывший Наштарм 5, писал по поводу несостоявшегося его награждения орденом Красного Знамени:
СемьяВ офицерской семье М. С. Матиясевича вполне закономерно все пять сыновей стали кадровыми офицерами.[9]Один из них — погиб на фронте в Великую Отечественную войну[2].Второй сын- Леонтий Михайлович -закончил войну в чине инженер-капитана — старшего инженера 17-й ВА(награждён орденами Красной Звезды[10] и Отечественной войны 2-й степени[11]), другой — подводник Алексей Михайлович Матиясевич — в чём-то повторил судьбу своего отца. В октябре 1942 года был представлен к званию Героя Советского Союза, но до конца своих дней оставался непризнанным героем Великой Отечественной войны. Тем не менее, Героем он всё же стал — 29.11.1995 г., спустя 10 месяцев после своей кончины[9] Напишите отзыв о статье "Матиясевич, Михаил Степанович"Примечания
</ol> Библиография
Ссылки
Отрывок, характеризующий Матиясевич, Михаил СтепановичДрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей. Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы. Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи. Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону. – Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь? – Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз. Алпатыч не удовлетворился этим ответом. – Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой. – Власть ваша! – сказал Дрон печально. – Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона. Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза. – Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь? Дрон вдруг упал в ноги. – Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа. – Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам. Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его: – Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А? – Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю… – То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он. – Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли. – Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были. – Слушаю, – отвечал Дрон. Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены. И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству. Х После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое. Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении. Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера. «Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник. Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она. Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса. – Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она. Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала. – Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает… Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила. – Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу… Категории:
Навигация | ||||||||||||
