Деваи, Матьяш

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Матьяш Деваи»)
Перейти к: навигация, поиск

Матьяш Биро, венг. Mátyás Biró, также известный как Матьяш Деваи (букв. «из города Дева»), венг. Matthias Dévay; дата рождения неизвестна, город Дева, Хуньяд, Трансильвания — 1547, Дебрецен) — венгерский протестантский реформатор, известный как «венгерский Лютер».

Родился в гор. Дева в Трансильвании. Вероятно, учился в Буде у швейцарца Симона Грюнеуса (en:Simon Grynaeus), позднее — крупного активиста Реформации. В 1523 году числился студентом Краковского университета. Проучившись там два года, стал католическим священником и монахом.

Между 1527 и 1529 годами увлёкся идеями протестантской Реформации. В 1529 году отправился в Виттенбергский университет учиться у Мартина Лютера, и в числе его студентов жил у него дома.

В 1531 году вернулся в Буду в качестве священника протестантской конгрегации. В этот период протестантизм стал быстро распространяться по стране ввиду упадка церковной дисциплины, так как практически все епископы католической церкви в Венгрии погибли в битве при Мохаче (1526), и в целом в Венгерском королевстве царила смута. Именно в это время, находясь в Буде, Деваи написал трактат, где отрицал необходимость молитвы святым. Также опубликовал 52 тезиса, в которых излагал протестантские постулаты. Убедил членов дворянских семейств Баттяни и Бочкаи поддержать реформацию.

Венгерская реформация, которую возглавил Биро, своими принципами и характером во многом напоминала возникший позже кальвинизм. Венгерские протестанты отличали собственную веру, которую они называли Magyar hit («венгерская вера»), от лютеранства, Nemes hit («немецкой веры»).

Вскоре Деваи покинул Буду и стал священником в Кошице. Вскоре его арестовал Томаш Салахази, епископ Эрлау, близкий советник императора Фердинанда I. Деваи содержался в тюрьме сначала в городе Ликавка, затем в Братиславе, и наконец, в Вене. Процесс над ним возглавлял Иоганн Фабер, епископ Вены, также близкий советник Фердинанда I и противник Реформации. Вскоре после процесса Деваи был выпущен на свободу и продолжил свою реформатскую деятельность. В 1532 году его снова арестовали и содержали в заключении до 1534 года.

После выхода из тюрьмы его покровителем стал Тамаш Надашдь. Деваи посвящал своё время дискуссиям с антипротестантскими трактатами Григория Сегедского, доктора Сорбонны и провинциального руководителя францисканцев в Венгрии. Также Деваи сочинил «Венгерскую орфографию» — первую книгу, опубликованную на венгерском языке.

Несмотря на противодействие Реформации со стороны короля Фердинанда I, Деваи поддержал его претензии на трон против ставленника османов Яноша Запольяи. В результате гражданской войны между двумя претендентами Деваи был вынужден бежать из Венгрии. Он прибыл ко двору Георга (en:George, Margrave of Brandenburg-Ansbach), Бранденбург-Ансбахского маркграфа, с рекомендательным письмом от Меланхтона. Оттуда он отправился в Швейцарию, где принял взгляды составителей Первого Гельветского исповедания по вопросу о евхаристии.

После возвращения в Венгрию Деваи выступил яростным сторонником реформатов по поводу евхаристии и, соответственно, противником лютеран. В 1544 году священники из Шарвара пожаловались Лютеру на доктрину, которую проповедовал его бывший студент, и Лютер отверг позицию Деваи как кощунственную.

В Венгрии Деваи поселился в городе Дебрецен под защитой семейства Надашдь. В это время он написал толкования Десяти заповедей, молитвы Отче наш, Апостольского и Никейского Символов веры на венгерском языке, предназначенные для обывателей.

Напишите отзыв о статье "Деваи, Матьяш"



Ссылки

Отрывок, характеризующий Деваи, Матьяш

– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.