Мать Гренделя

Мать Гренделя (староангл. Grendles mōðor) — один из трёх антагонистов (наряду с Гренделем и драконом) в поэме «Беовульф», написанной неизвестным автором на древнеанглийском языке примерно в 700—1000 годах н. э. Её имя ни разу не называется в тексте поэмы.

Природа матери Гренделя в стихотворении является предметом споров и дискуссий среди учёных, как средневековых, так и современных, которые продолжаются и по сей день. Это связано с неоднозначностью толкования нескольких слов в древнеанглийском языке, которые присутствуют в оригинальной рукописи «Беовульфа». Эти слова, в частности, «ides, aglæcwif» (ll.1258a-1259b), упоминающиеся либо в сочетании с матерью Гренделя, либо в связи с её местом обитания (озером). Некоторые из них имеют особое значение в контексте германского язычества.

Действие в поэме

После того как монстр Грендель убит героем Беовульфом, мать Гренделя нападает на медовый чертог Хеорот, чтобы отомстить за его смерть. Беовульф ставит себе задачу уничтожить её и отправляется к её расположенному на озере обиталищу — Пещере Гренделя. Когда мать Гренделя чувствует его присутствие, она сразу же атакует Беовульфа и тащит его в своё логово. Затем они сходятся в ожесточённом бою. Мать Гренделя почти побеждает Беовульфа, когда он видит меч в «озере». С помощью меча он обезглавливает мать Гренделя и делает то же с трупом Гренделя, который вернулся к жизни, когда Беовульф прикончил её. Затем Беовульф возвращается на поверхность к своим людям в «девятый час» (ст. 1600, «nōn», около 3 часов дня).

Роль в структуре поэмы

Некоторые учёные утверждают, что женские персонажи в «Беовульфе» выполняют определённые и установленные роли, такие как хозяйка (Вальхтеов и Хюгд) и миротворица (Фреавару и Хильдебург). Мать Гренделя и Модтрюд (до замужества с Оффой), которые не сочетаются с этими ролями, представляют собой «женщин-монстров». В связи с этим Джейн Ченс Ницше (профессор английского языка, Университет Райс) отмечала сходство между сопоставлением Wealtheow и матери Гренделя и сопоставлением Девы Марии и Евы.

Ченс Ницше также утверждала, что существует два стандартных толкования поэмы: одна версия предполагает наличие двух частей в её структуре (то есть поэма разделена на бои Беовульфа с Гренделем и драконом), а вторая — наличие в структуре трёх частей (эта интерпретация утверждает, что сражение Беовульфа с матерью Гренделя структурно отделено от его боя с Гренделем). Ченс утверждает, что «такой взгляд на структуру из двух частей в целом преобладал с момента её появления в работе Толкина Beowulf: The Monsters and the Critics в Proceedings of the British Academy 22 (1936)». Тогда как, по её словам, структура из трёх частей стала «более популярной».

Дискуссия о природе матери Гренделя

Ещё среди средневековых учёных имела место дискуссия о неоднозначности нескольких слов в древнеанглийском языке, связанные с матерью Гренделя или её домом (озером), которые присутствуют в оригинальной рукописи «Беовульфа». Поскольку эти термины неоднозначны, учёные расходятся во мнениях касательно аспектов её природы и внешнего вида. Поскольку её точный внешний вид никогда прямо не описывался первоначальным автором «Беовульфа» на древнеанглийском языке, часть дискуссии концентрируется вокруг того, что о ней известно, а именно — её происхождении от библейского Каина (который был первым убийцей, как утверждают авраамические религии). По мнению некоторых учёных, её происхождение связывает её и Гренделя с монстрами и гигантами из так называемого Потомства Каина. Другие утверждают, что отсутствие детального описания матери Гренделя делает её, по сути, второстепенным враждебным персонажем, а не фигурой чудовища.

Это отсутствие консенсуса привело к написанию учёными нескольких исследований на эту тему за последние несколько десятилетий. Одним из важных моментов в этих статьях и книгах являются многочисленные, порой противоположные друг другу, переводы неоднозначного древнеанглийского словосочетания «des aglæcwif» (1259a).

Презренная, или женщина-монстр

До конца 1970-х годов большинство учёных, занимавшихся вопросом матери Гренделя, и переводов фразы «aglæc-wif» находились под влиянием работы известного исследователя «Беовульфа» Фредерика Клабера. Его работа, Beowulf and the Fight at Finnsburg, рассматривалась как эталон в изучении «Беовульфа» с момента её первой публикации в 1922 году. В соответствии с глоссарием Клабера, «aglæc-wif» переводится как «презренная, или женщина-монстр». Глоссарий Клабера также переводит «aglæca/æglæca» как «монстр, демон, дьявол» применительно к матери Гренделя или Гренделю. С другой стороны, «aglæca/æglæca» переводится Клабером как «воин, герой», когда речь идёт о персонаже Беовульфе.

Клабер оказал влияние на многие переводы «Беовульфа». Известные интерпретации строки 1259a, которые следуют точке зрения Клабера, включают «чудовищная невеста из ада» (Хини), «монстр-женщина» (Чикеринг), «женщина, монстр-жена» (Дональдсон), «омерзительная леди-тролль» (Траск) и «чудовищная ведьма» (Кеннеди).

Работа 1961 года Дорин Гиллам The Use of the Term 'Æglæca' in Beowulf at Lines 893 and 2592 исследует различное толкование Клабером термина «aglæca/æglæca» для героев Сигмунда и Беовульфа и для Гренделя и матери Гренделя. Она утверждает, что «aglæca/æglæca» используется и в других произведениях, помимо «Беовульфа», где может обозначать «как дьявольскую, так и человеческую сущность». Она также утверждает, что этот термин используется для обозначения «сверхъестественных», «неестественных» или даже «нечеловеческих» характеристик, а также враждебности по отношению к другим существам. Гиллам предполагает, что «Беовульф, защитник людей от монстров, почти .. не человек сам по себе. [Aglæca/æglæca] олицетворяет, одним словом, совершенно исключительный характер боя с драконом. Беовульф, защитник добра, „чудовище“ среди людей, бросает вызов традиционному воплощению зла, дракону; æglæca встречает æglæcan».

Аргументы против Клабера

Некоторые учёные утверждают, что мать Гренделя является женщиной-воином. В 1979 году исследователи «Беовульфа» Кун и Стэнли выступал против клаберовской трактовки образа матери Гренделя. Шерман Кун (почётный профессор английского языка и бывший редактор словаря среднеанглийского языка из Университета Мичигана) поставил под сомнение переводы Клабером как «aglæc-wif», так и «aglæca/æglæca» применительно к матери Гренделя и Гренделю, заявив, что есть «пять спорных случаев употребления слова áglæca [три из которых находятся в „Беовульфе“] — строки 649, 1269, 1512… В первом… слово может быть как Беовульфу или Гренделю. Если автор и его читатели чувствовали, что слова есть два значения, „чудовище“ и „герой“, неоднозначность была трудной, но если под áglæca они понимали „боец“, то неоднозначность была небольшой, так как речь шла о бое Беовульфа и Гренделя, и оба они были жестокими бойцами».

Он продолжает развивать свою точку зрения, заявляя, что, «я предполагаю, таким образом, что мы определяем слово aglæca как „боец, доблестный воин, опасный противник, тот, кто сражается отчаянно“». Он также отмечает, что «если появится конкретный пример употребления слова áglæca применительно к невоинственному монстру, мирному демону или тому подобному, то это определение развалится». Кун сделал вывод, что «мать Гренделя была „aglæc-wif, воительницей“ […] нет больших оснований вводить понятие чудовища или презренной, чем в строке 1519, где она называется merewif, что переводится просто как „водяная женщина“, „женщина из озера“».

Стэнли (почётный профессор англосаксонского языка из Оксфордского университета) также высказывался в дискуссии по критике Клабера и Гиллам, заявив: «Грендель описывается как æglæca — слово, которое мы не понимаем. Один учёный [Гиллам], по сути, провёл исследование этимологии этого слова методом попытки установления смысла. Попытка представляет интерес, но в конце концов мы всегда возвращаемся к тому, что, как показывает Клабер в своём глоссарии, слово используется поэтом не только для описания Гренделя, а позже в поэме для описания дракона и просто монстров, когда они нападают на Беовульфа, но также и для описания самого Беовульфа, и в определённый момент двое врагов, Беовульф и дракон, описаны так оба с использованием множественного числа слова — æglæcean. Поскольку мы находим множество его использований, включая словосочетания […] становится ясно, что это слово не несёт в себе уничижительного смысла. Мы не должны следовать разделению Клабером „презренной, или женщины-монстра“ применительно к врагам Беовульфа и „воина, героя“ применительно к самому Беовульфу и не должны воспринимать как оскорбление матери Гренделя, когда она именуется aglæcwif, переводя это слово, как делает Клабер, „презренная, или женщина-монстр“. Мы никогда не должны забывать, что она названа здесь ides aglæcwif (1259), и слово ides, „леди“, не является ругательством […] автор поэмы не говорит о своих монстрах в оскорбительной манере».

Эти аргументы были поддержаны Кристиной Альфано (преподавателем английского языка из Стэнфордского университета), которая ставит под сомнение традиционные переводы фраз, связанных с матерью Гренделя, в своей статье 1992 года The Issue of Feminine Monstrosity: A Reevaluation of Grendel’s Mother. Она утверждает, что «Я считаю, что имеет место заметное несоответствие между матерью Гренделя, первоначально созданной автором „Беовульфа“, и той, что присутствует в современном переводе „Беовульфа“. Вместо того, что Шерман Кун называет „воительницей“, „современная“ мать Гренделя предстаёт монстром. Это предположение наличествует практически во всех областях изучения „Беовульфа“, хотя существует мало доказательств для этой характеристики в оригинальной англосаксонской работе». Кроме того, Альфано оспаривает тот факт, что автор «Беовульфа» никогда прямо не описывал то, как мать Гренделя выглядит, и исследует различные переводы моментов, связанных с её неоднозначным внешним видом. Касательно рук матери Гренделя Альфано утверждает, что "тогда как буквальное прочтение atolan clommum матери Гренделя (строка 1502) указывает на «ужасную хватку/захват», фраза вместо этого альтернативно переводится как «ужасные когти», «страшные крючья», «страшные когти» […] Кроме того, lapan fingrum (строка 1505), буквально «враждебные/ненавистные пальцы», превращается в «когти» и «острые лапы», а grimman grapum (строка 1542), «жестокая хватка», превращается в «мрачные когти» и «острые когти». Альфано также выступает против выбора некоторых переводчиков относительно перевода слова modor как «создание женского пола», а не «мать»: «простая замена „самкой“, термином, используемым обычно для описания животных, термина „мать“ в переводе слова modor (строка 1538) значительно уменьшает её претензии на человечность».

Идизы (германская мифология)

Древнеанглийское ides, древневерхненемецкое itis и древнескандинавское идизы являются родственными словами, все они означают «леди», и слово idisi появляется как название валькирий в единственном сохранившемся языческом источнике на древневерхненемецком, die Merseburger Zaubersprüche. В целом, в скандинавской мифологии Dísir («леди» во множественном числе) являются богинями судьбы, которые могут быть как доброжелательными, так и антагонистическими по отношению к смертным людям.

Следовательно, многие отмечали, что идизы, вероятно, первоначальный термин для обозначения валькирий (буквально «те, кто выбирает убитых»), которые, в свою очередь, являются кеннингом для идиз.

Учёные продолжили рассуждения Стэнли об идизах как о «леди» при обсуждении матери Гренделя, в первую очередь Храм (работа Grendel’s Lady-Mother, 1986) и Тейлор (который утверждает в своей работе 1994 года, что термин «идизы» указывает, что «мать Гренделя является женщиной с благородным статусом»). Кроме того, другие учёные предположили, что мать Гренделя может быть связана с норвежскими валькириями и богиней Гевьон, образы которых могут быть расширены до Фригг и Фрейи. Фрейя, дочь морского бога Ньёрда, была и богиней плодородия, и богиней войны, битв, смерти, Сейда, пророчества и была также иногда связана с валькириями и идизами.

Нора Кершоу Чедвик (1959 год), а позже Хелен Дамико (профессор английского языка в Оксфордском университете) в двух работах (1980 и 1984 годы) утверждают, что мать Гренделя может быть связана с мифами о валькириях. В своей работе 1980 года, The Valkyrie Reflex in Old English Literature, Дамико утверждает, что «в своих как доброжелательных, так и злонамеренных аспектах валькирии являются связанными с группой наполовину смертных, наполовину сверхъестественных существ, называемых idise в древневерхненемецком, ides в древнеанглийском и идизами в древнескандинавском, множественное число — disir. Обе группы тесно связаны в аспектах и функциях: они являются вооружёнными, мощными, священными […] Автор „Беовульфа“ продолжает традицию изображения валькирий как сражающихся на смерть демонов в его характеристике матери Гренделя. Как утверждает Чедвик, мать Гренделя, которая является wælgæst wæfre — „блуждающим кровожадным духом“, — воплощает раннюю концепцию валькирии».

Дамико позже утверждала в работе Beowulf’s Wealhtheow and the Valkyrie Tradition, что Wealtheow и мать Гренделя представляют собой различные аспекты валькирии.

Другие мифологические персонажи и герои

В своей статье 1991 года The Germanic Earth Goddess in Beowulf Фрэнк Баттаглия (профессор английского языка университета штата Нью-Йорк) также обратил на термин «ides», связывая его с идизами. Он отметил, что «идизы были женскими духами-покровителями», обладавшими «властью над мёртвыми и выбором тех, кто умрёт. В этом качестве [они] могли быть теми, кого боялись». Баттаглия, таким образом, предполагает, что мать Гренделя была древнегерманской богиней Гевьон (которая, как он утверждает, была также формой Нертв и Фрейи). Кроме того, он отмечает, что «в поэзии скальдов слово dis означает „богиня“ […] Фрейю называют Vanadis, то есть представительница расы Ванов, скандинавских хтонических божеств плодородия». Он также отмечает, что Гевьон была пять раз упомянута в поэме: ст. 49 (géafon on gársecg — «Гевьон по волнам»), ст. 362 (ofer geofenes begang — «за владениями Гевьон»), ст. 515 (geofon ýþum — «Гевьон появилась в волнах»), ст. 1394 (né on gyfenes grund — «Земля Гевьон») и ст. 1690 (gifen géotende — «Гевьон появляется»). Кроме того, как он заявляет, «в древнеанглийской поэзии Гевьон — это слово, означающее океан, которое со времён Якоба Гримма связывается с именем Гевьон, датской богини Земли … власть разделять сушу и море показывается изображением Гевьон в древнескандинавской литературе».

Шеймус Хини в его переводе «Беовульфа» сравнивает мать Гренделя с амазонкой в ст. 1283 (swá bið mægþa cræft).

Кевин Кайрнан (почётный профессор английского языка, Университет Кентукки) следует интерпретации Клабера о чудовищности в своей статье 1984 года Grendel’s Heroic Mother. В то же время, как он считает, учёный может «найти достаточно доказательств для защиты матери Гренделя как героической фигуры». Кроме того, он утверждает, что «мать Гренделя придерживается и продолжает героическую этику кровной мести, и это основное различие между беспричинной враждебности Гренделя по отношению к шуму в Хеороте и целенаправленным возмездием его матери за смерть её сына. В „героических“ терминах — её мести за смерть своего родственника Гренделя».

Словарь древнеанглийского языка

В словаре древнеанглийского языка Университета Торонто появились следующие новые данные в 1994 году:

• āglāc-WIF (существительное) переводится как «воительница, страшная женщина».
• āglæca (прилагательное) переводится как «грозные, внушающие страх».
• āglæca (существительное) переводится как «удивительный противник, свирепый истребитель».

В 1994 году переводы словаря были поддержаны Джорджем Джеком (бывшим преподавателем английского из Сент-Андрусского университета) в его глоссарии «Беовульфа» 1997 года. Кроме того, они поддерживаются Брюсом Митчеллом (почётным сотрудником Сент-Эдмунд-Холла Оксфордского университета) в его глоссарии «Беовульфа» 1998 года.

Мелинда Менцер (доцент кафедры английского языка Фурмановского университета) подвергает критике как новые переводы словаря, так и сделанные под влиянием Клабера, в своей статье 1996 года, в которой утверждает, что фактическое значение слова aglæca определить проблематично. Таким образом, как утверждает Менцер, «в соответствии с семантическими нормами, определяющими словосочетания с -wif […] слово не просто является эквивалентом женского рода слова мужского или среднего рода aglæca („воительница, женщина-монстр“); aglæcwif обозначает „женщина“, „человек женского пола“, которая также является aglæca […] Действительно, wif всегда относится именно к женщине, а не к существу женского пола».

Отрывок, характеризующий Мать Гренделя

– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.