Махмуд Асгари и Аяз Мархони

Махму́д Асгари́ (перс. محمود عسگري‎, 1989—2005) и Ая́з Мархони́ (перс. عياض مرهوني‎, 1987—2005) — подростки из иранской провинции Хузестан, казнь которых вызвала серьёзный общественный резонанс в мире. По одним сведениям, им вменялись в вину гомосексуальная связь друг с другом (однополые контакты караются в Иране смертной казнью), но по официальной версии Тегерана приговор был вынесен за изнасилование 13-летнего мальчика, кражу и другие преступления.

19 июля 2005 года подростки были прилюдно повешены на городской площади Мешхеда. Данное событие имело большой общественный резонанс, во многих странах правозащитные и ЛГБТ-активистские организации выступили с протестами. Эти казни стали одним из символических моментов политики Ирана в отношении сексуальных меньшинств.

Приговор

Согласно большинству интерпретаций законов шариата, гомосексуальный половой акт карается смертной казнью (по шариату для этого необходимо четыре честных свидетеля-мужчины (см., Коран, 24:13), которые поклянутся, что видели процесс проникновения гениталий воочию. В случае появления у судей даже незначительных, но обоснованных сомнений, казнь и уголовное преследование отменяются. Если для суда лживость свидетелей и клевета станет очевидной, то последние подвергаются публичному наказанию (см., Коран, 24:4, 5). Имам Абу Ханифа говорил, что гомосексуальное поведение заслуживает осуждения и административного наказания. Но в то же время богословы ханафитского мазхаба допускают смертную казнь, когда есть политическая или социальная необходимость в ней. С другой стороны, Конвенция ООН о правах ребёнка, подписанная Ираном, запрещает казни несовершеннолетних (казнь несовершеннолетних запрещена и в исламе, но это самое совершеннолетие наступает с половозрелостью, то есть раньше, чем это принято считать в Европейских странах и Америке). По словам адвоката Асгари, смертные приговоры, выносимые в Иране детям, обычно заменяются на пятилетнее заключение в тюрьме, однако в данном случае Высший суд Тегерана подтвердил смертный приговор. Возраст подростков остаётся неясным. Некоторые источники утверждают, что Махмуду Асгари и Айазу Мархони было соответственно четырнадцать и шестнадцать лет в момент ареста и шестнадцать и восемнадцать лет в момент казни (то есть 19 июля 2005 года). Другие заявляют о том, что ко времени исполнения смертного приговора Мархони уже исполнилось девятнадцать, потому не имеет значения его возраст в момент ареста. 30 июля иранская оппозиционная организация «Национальный совет сопротивления» выпустила пресс-релиз, в котором сообщалось, что среди прочего подростки обвинялись в нарушении общественного порядка. О каких-то других обвинениях сказано не было.

Международная реакция

Данная казнь получила широкий резонанс в мировой общественности.

22 июля 2005, правозащитная организация Amnesty International выпустила следующий пресс-релиз:

«Согласно новостным сообщениям, они были обвинены в изнасиловании 13-летнего мальчика и были задержаны 14 месяцев назад. В заключении они были наказаны 228 ударами плетью за распитие алкогольных напитков, нарушение общественного порядка и воровство».

В Тегеране лауреат Нобелевской премии мира Ширин Эбади осудила применение смертной казни в отношении подростков и детей. Как сообщает сайт 365gay.com, она также отвергла утверждение суда о том, что двое приговорённых изнасиловали несовершеннолетних детей на северо-востоке Ирана.

Швеция и Нидерланды отреагировали на эти события решением о запрете выдачи беженцев — геев и лесбиянок Ирану. Голландское правительство также объявило, что Министерство иностранных дел Нидерландов с озабоченностью относится к смертной казни геев и лесбиянок в Иране, и немедленно приостановило все выдачи гомосексуалов, ищущих политическое убежище. Правозащитные группы в США, Великобритании и России также призвали к проведению подобной политики в своих странах.

Акции памяти год спустя

Год спустя после казни подростков по всему миру были проведены акции протеста, организованные правозащитными организациями, а также организациями в защиту прав ЛГБТ. Эти акции прошли в Амстердаме, Берлине, Брюсселе, Чикаго, Франкфурте, Лондоне, Марселе, Мехико, Нью-Йорке, Сакраменто, Сан-Диего, Сан-Франциско, Сиэтле, Стокгольме, Тегеране, Торонто, Ванкувере, Вене, Варшаве и Вашингтоне, округ Колумбия. В британской Палате общин состоялись слушания по дискриминации сексуальных меньшинств в Иране: «Мужчины и женщины, подозреваемые в гомосексуальности в Иране оказываются перед угрозой смертной казни», — заявил Скотт Лонг из группы «Human Rights Watch’s gay-rights program». «Мы задокументировали зверские телесные наказания, наложенные судами как наказание, пытки и плохое обращение с заключенными в тюрьмах». «OutRage!» организовала встречу в Палате представителей во главе с Крисом Брьянтом, членом парламента лейбористской партии. Иранцы-беженцы попросили его сделать запрос о том, чтобы западные государства осудили дискриминацию сексуальных меньшинств в Иране.

В Москве акцию памяти Махмуда Асгари и Айаза Мархони перед посольством Ирана провела группа активистов во главе с руководителем проекта «GayRussia.Ru» Николаем Алексеевым. Участники выразили протест против смертной казни как меры наказания, особенно в отношении несовершеннолетних. Участники акции держали плакаты: «Нет насилию фанатиков!», «Иран! Уважай права человека!», «Нет казням и пыткам!», а также несколько плакатов с надписью «Прекратите казнить детей!». В Вене организацией «HOSI Wien» также была проведена демонстрация протеста против казней подростков. Их требованиями были: «Нет смертной казни!», «Нет запрету гомосексуальных контактов в Иране и во всем мире!», «Политическое убежище в Австрии для преследуемых геев и лесбиянок из Ирана и других государств!».

См. также

• Права ЛГБТ в Иране
• Мэтью Шепард

Ссылки

• [isna.ir/Main/NewsView.aspx?ID=News-556874 Первая публикация о казни подростков] (недоступная ссылка с 26-05-2013 (3981 день) — история, копия) (перс.)
• [religion.russ.ru/problems/extremism/20020619-hudo.html Эрик Худояров. «В Иране избавляются от „голубых“»]

Отрывок, характеризующий Махмуд Асгари и Аяз Мархони

Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.