Барзанджи, Махмуд

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Махмуд Барзанджи курд. شێخ مه‌حمودی حه‌فید, Şêx Mehmûd Berzincî<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Король Курдистана
сентябрь 1922 — июль 1924
Предшественник:	Провозглашение государства
Преемник:	Ликвидация государства
Вероисповедание:	Ислам, суннитского толка
Рождение:	1881(1881) Сулеймания, Османская империя
Смерть:	9 октября 1956(1956-10-09) Багдад, Ирак
Место погребения:	Сулеймания
Отец:	шейх Саид
Дети:	сыновья: Латиф

Махмуд Барзанджи, шейх (شێخ مه‌حمودی حه‌فید, Şêx Mehmûd Berzincî) (1881, Сулеймания — 1956) — видный деятель национально-освободительного движения в Южном (Иракском) Курдистане.

Происходил из рода шейхов суфийского ордена кадирийя, восходящего к основателю этого ордена и оттого пользующегося особым почитанием. Его отец шейх Саид был фактическим правителем г. Сулеймании и личным другом султана Абдул-Хамида II. Вскоре после младотурецкой революции, в начале 1909 г. шейх Саид был убит в Мосуле арабами, как говорили, по наущению младотурок. В результате шейх Махмуд поднял восстание под лозунгом мести за отца и сложил оружие только после того, как добился от младотурецкого правительства серьёзных уступок. Вслед за тем он вступил в тайные сношения с консулами России и Англии, предполагая добиться независимости Южного Курдистана под протекторатом какой-либо из этих держав. Поэтому после занятия англичанами Мосульского вилайета в ходе Первой мировой войны, он был немедленно назначен (1 ноября 1918 г.) хукумдаром (правителем) Сулеймании, и вообще англичане первое время делали на него ставку. Барзанджи в конце концов был выведен из себя плотной опекой англичан, к тому же препятствовавших распространению его власти за пределы Сулеймании. В результате 23 мая 1919 г. он арестовал английского «политического офицера» (комиссара) Гринхауза, провозгласил себя королём Курдистана, сорвал английский флаг, подняв вместо него свой собственный (зелёный с красным полумесяцем) и двинулся на Киркук. В первом сражении он сумел одержать верх, зажав в ущелье и разгромив английский отряд, при чём было захвачено четыре броневика, сброшенные курдами в пропасть за отсутствием у них шоферов. Однако 19 июня в результате предательства он был обойден с тыла генералом Фрезером на перевале Дербенде Базиан, наголову разгромлен и раненый взят в плен. Его судили английским военно-полевым судом (которого он не признал) и приговорили к смертной казни, замененной 10-летней ссылкой в Индию.

Угроза турецкого нападения на Мосульский вилайет заставила англичан в сентябре 1922 г. вернуть Барзанджи в Сулейманию. Он был провозглашен ими председателем совета самоуправления области, но тут же вновь объявил себя королём Курдистана, что англичане признали и даже послали ему поздравительную телеграмму от имени короля. Барзанджи сформировал правительство (назначив премьером своего брата Кадера), выпустил собственные марки и денежные знаки и т. п. Однако, не доверяя англичанам и вновь образовавшемуся Иракскому королевству, он начал тайные переговоры с турками и послал письмо Ленину (через советское консульство в Урмии) с просьбой о военной поддержке. «Когда в 1917 году, — писал он, — весь мир услышал истинный голос свободы и освобождения народа от когтей известного преступника и тирана, все угнетенные народы и нации земного шара приветствовали этот голос и поднялись на борьбу за свободу, мечтая об осуществлении своих чаяний и требований и надеясь на благородство и благожелательность русского народа. (…) Я могу сказать одно: весь курдский народ считает русских освободителями Востока и поэтому готов связать свою судьбу с их судьбой». Барзанджи вновь отказался повиноваться приставленным к нему английским комиссарам, и хотя на этот раз не арестовал их, но вынудил уехать добровольно, опубликовав в своем официозе «Курдистан» запрет на всякое общение с ними и исполнение их распоряжений. В феврале 1923 г. англичане предъявили ему ультимативное требование покинуть Сулейманию, после чего подвергли город воздушной бомбардировке. Барзанджи ушёл в горы и на протяжении пяти лет вел партизанскую борьбу, несколько раз беря налетами Сулейманию. В 1927 г., видя безнадежность дальнейшего сопротивления, он сдался на амнистию. Новое восстание в Ираке вспыхнуло в 1930 г. в связи с подписанием (30 июня) англо-иракского договора, определявшего условия досрочного предоставления Ираку независимости. Договор носил кабальный характер; курдов особенно возмущало то, что в нём не содержалось даже упоминания о гарантиях их прав. Толчком восстанию послужил так называемый «черный день» 6 сентября — расстрел полицией массовой демонстрации протеста в Сулеймании. Барзанджи возглавил повстанцев и на протяжении всей осени и начала зимы вел сражения с правительственными войсками. Англичане первое время покровительствовали движению, видя в нём способ давления на Багдад; когда же договор был ратифицирован, оказали активную помощь в его подавлении. В начале 1931 года Барзанджи, не видя перспектив продолжения борьбы, вновь сдался, получив от англичан гарантии личной безопасности, и был на английском самолете отправлен в ссылку на юг Ирака. Там он пробыл до весны 1941 г, то есть до прихода к власти пронацистского правительства Рашида Али Гайлани . По предложению англичан, обещавших курдам в случае восстания против Гайлани немедленное признание их независимости, он бежит в Сулейманию и пытается поднять восстание; но на этот раз у него ничего не выходит из-за отказа от сотрудничества с ним местных вождей. После оккупации Ирака Англией Барзанджи живёт в Сулеймание. Он оказывал помощь сосланным туда барзанцам, и очевидно с его ведома и согласия его сын Латиф организовал в 1943 г. бегство Мустафы Барзани.

Барзанджи умер в 1956 г.; его похороны вылились в крупную антиправительственную демонстрацию.

Известен также как поэт.

Отрывок, характеризующий Барзанджи, Махмуд

Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.