Машеров, Пётр Миронович
| Пётр Миронович Машеров белор. Пётр Міронавіч Машэраў<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 30 марта 1965 — 4 октября 1980 | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Предшественник: | Кирилл Трофимович Мазуров | |||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Преемник: | Тихон Яковлевич Киселёв | |||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Рождение: | 13 февраля 1918 деревня Ширки, Сенненский уезд, Западная область, Советская Россия | |||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Смерть: | 4 октября 1980 (62 года) Смолевичский район, Минская область, БССР | |||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Место погребения: | Восточное кладбище, Минск | |||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Имя при рождении: | Машеро Пётр (белор. Машэра Петр) | |||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Супруга: | Полина Андреевна Машерова | |||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Дети: | дочери Наталья и Елена | |||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Награды: |
Пётр Миро́нович Маше́ров (белор. Пётр Міро́навіч Машэ́раў); 13 февраля 1918, деревня Ширки, Сенненского уезда, Западной области РСФСР — 4 октября 1980, Минская область Белорусской ССР — видный советский белорусский партийный и государственный деятель. Первый секретарь ЦК Компартии Белорусской ССР (1965—1980). Член ВКП(б) с марта 1943 года. Кандидат в члены ЦК КПСС (1961—1964), член ЦК КПСС (1964—1980), кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС (1966—1980). Герой Советского Союза (1944), Герой Социалистического Труда (1978). СодержаниеБиография
Родился в бедной крестьянской семье Машеро Мирона Васильевича[комм.- 1] и Дарьи Петровны[комм.- 2]. Прапрадед Петра Мироновича, по семейной легенде, якобы был французом (фр. Macheraut), солдатом наполеоновской армии, оставшимся после отступления на территории Сенненского уезда в 1812 году и принявшим православие, затем женившимся на крестьянке[2]. Из восьмерых родившихся в семье Машеровых детей выжили пятеро: Павел (генерал-майор, руководил политотделом штаба Белорусского военного округа), Матрёна, Пётр, Ольга (врач-эндокринолог, работала в Гродненском медицинском институте), Надежда.
В 1934 году окончил семилетнюю школу, в том же году поступил на педрабфак Витебского пединститута. С 1935 года — студент физико-математического факультета Витебского педагогического института имени С. М. Кирова, который окончил в 1939 году. По распределению в 1939—1941 годах работал учителем математики и физики в средней школе райцентра Россоны Витебской области. Член ВЛКСМ с 1940 г.
В годы Великой Отечественной войны с первых дней доброволец в рядах Красной Армии, боец истребительного батальона. В августе 1941 года попадает в окружение и в плен, но сумел бежать из плена: при подходе немецкого поезда к границе выбрался из товарного вагона через боковой люк и спрыгнул с поезда на ходу[3]. В августе 1941 года создал и возглавил комсомольско-молодежное подполье в Россонах, С декабря 1941 по март 1942 работал счетоводом в колхозе «Россоны» и учителем в школе. Одновременно занимался организацией комсомольского подполья и развертыванием партизанского движения в Россонском районе. С апреля 1942 года — командир партизанского отряда имени Н. А. Щорса, который действовал в Россонском, Дриссенском, Освейском районах Беларуси и на территории соседних районов России и Латвии. С июля 1942 — кандидат, с лета 1943 — член ВКП(б). Дважды ранен. Под кличкой Дубняк — один из организаторов и руководителей партизанского движения на Беларуси. Руководимый им отряд в августе 1942 года совершил крупную операцию — взрыв моста через р. Дрисса на железной дороге Витебск — Рига. С марта 1943 года — комиссар партизанской бригады имени К. К. Рокоссовского. С сентября 1943 года — первый секретарь Вилейского подпольного обкома ЛКСМ Белоруссии. В 1944 году был удостоен звания Героя Советского Союза[4].
После освобождения Белоруссии — c июля 1944 года работал первым секретарём Молодечненского, Минского обкомов ЛКСМБ. С июля 1946 года — секретарь, а с октября 1947 года — первый секретарь ЦК ЛКСМ Белоруссии. В июле 1954 года был избран вторым секретарём Минского обкома партии, а в августе 1955 года — первым секретарём Брестского обкома Компартии Белоруссии. Избирался депутатом Верховного Совета СССР 3-5-го и 7-10-го созывов. С 1959 года секретарь, с 1962 — второй секретарь, а с марта 1965 года — первый секретарь ЦК КП Белоруссии (по рекомендации предшественника — уходившего на повышение Кирилла Мазурова). Период его руководства республикой ознаменован значительным экономическим подъёмом Белоруссии. В период с 1965 по 1980 год в несколько раз вырос национальный доход, происходило активное развитие промышленности и сельского хозяйства. В этот период были построены ряд предприятий, в том числе гродненский химический комбинат «Азот», Гомельский химический завод, Березовская ГРЭС, в Минске началось строительство метрополитена. С именем Машерова связано создание мемориальных комплексов «Брестская крепость-герой» и «Хатынь», открытие Кургана Славы, мемориального комплекса «Прорыв». В 1978 году ему было присвоено звание Героя Социалистического труда. Обладал большим обаянием, интеллигентностью, простотой в общении, умением находить подход к каждому собеседнику, редко повышал голос[6]. «Не столько надо самому знать и уметь, сколько видеть хорошее в других людях. Тогда и сам будешь многое значить. Вот моя мораль, вот мой принцип. Поэтому если я и сержусь на людей, я всё равно их жалею и люблю. Поэтому я живу. Я очень люблю людей. Я ведь любому человеку могу все зубы выбить. Но я же ему потом и другие вставлю — лучшие, более верно действующие. Я очень люблю людей… И переживаю из-за недостатков, которые есть у многих»[7].
Авария произошла на автодороге Москва — Минск, у поворота на птицефабрику рядом с городом Смолевичи. Автомашина ГАИ двигалась сзади. Скорость кортежа была 100—120 километров в час. Дистанция между машинами 60-70 метров. Навстречу кортежу ехал МАЗ, за рулём которого находился водитель Тарайкович, ему была дана команда остановиться. Грузовик стал тормозить, но тут его стал обгонять гружённый картошкой самосвал ГАЗ-САЗ-53Б под управлением водителя Н. Пустовита. Старший эскорта резко увеличил скорость, и передовая «Волга» пролетела буквально в нескольких метрах от ГАЗа. Водитель Машерова повторить манёвр не успел. На скорости около 100 километров в час автомобили столкнулись — погибли все, кто был в «Чайке». А салон лимузина был засыпан картошкой из кузова грузовика. Генеральной прокуратурой СССР, совместно с КГБ СССР было проведено расследование, которое исключило умышленный характер преступления. Следственная группа пришла к выводу, что виноват водитель картофелевоза. В декабре 1980 года, в Минске судили оставшегося в живых водителя Николая Пустовита. Он был признан виновным в нарушении правил безопасности движения, повлекшим смерть 2-х и более лиц. Пустовит получил 15 лет лишения свободы, с отбыванием наказания в колонии общего режима. В 1982 году ему сократили срок по амнистии, а в 1985 году освободили. Вокруг смерти лидера белорусской компартии долгое время ходило множество слухов, тем более что он был одним из главных претендентов на пост Председателя Совета министров СССР[8]. Катастрофу не считает случайной и Вячеслав Кебич, первый премьер-министр независимой Белоруссии[9].
В ходе предварительного следствия было устанловлено, что дежурного ГАИ УВД Минского облисполкома не предупредили о прохождении по трассе Минской области кортежа Машерова. Поэтому ГАИ не приняла необходимых мер. Однако этот факт объясняется тем, что Пётр Миронович обычно определялся с маршрутом уже в пути. С другой стороны, даже если бы дежурный ГАИ знал о маршруте следования, это не сыграло бы никакой роли, Пётр Машеров не разрешал перекрывать для себя дороги[12]. Машеров с почестями был похоронен в Минске 8 октября 1980 года на Восточном кладбище. На панихиде присутствовали десятки тысяч минчан. От ЦК КПСС на похороны кандидата в члены Политбюро приехал лишь секретарь ЦК Михаил Зимянин, а из секретарей компартий Созных республик — Первый Секретарь ЦК КП Литовской ССР, — Пятрас Гришкявичюс[13]. СемьяЖена Полина Андреевна (урождённая Галанова, уроженка деревни Новые Чемоданы Шкловского района Могилёвской области (воевала с П. М. Машеровым в одном партизанском отряде) (1917 — 23 февраля 2002); 2 дочери — Наталья (р.1945, живёт в Минске) и Елена (р.1949, живёт в Москве); Внучки от Натальи — Екатерина (р.1968, живёт и работает в Чикаго, США), Елена (р.1968, живёт и работает в Чикаго, США), Владимир (р.1984, живёт и работает в Минске); Внук от Елены — Пётр (р.1977, живёт и работает в Москве); Брат — Павел Миронович (1914—1988), военачальник, генерал-майор; Сестра — Матрёна Мироновна (р.1908); Сестра — Ольга Мироновна Пронько (р.1924), врач, автор книги «Семья Машеровых»; Сестра — Надежда Мироновна (р.1930), врач. Интересные факты
Награды
Память
Грузовой кругосветный теплоход, прикрепленный к Балтийскому морскому пароходству, средняя школа № 137 города Минска (Машеров курировал её строительство в начале-середине 1970-х годов), а также Минский завод автоматических линий. В 1980 году Парковая магистраль, один из центральных проспектов Минска, был назван именем Машерова (однако в 2005 был переименован в проспект Победителей). Проспектом Машерова были названы улицы Варвашени, Н. П. Дрозда, улица Иерусалимская[16]. В 1998 году Витебскому государственному университету присвоено имя П. М. Машерова. Решением Брестского областного исполнительного комитета от 05.05.2005 № 285 года имя Петра Мироновича Машерова присвоено УО «Брестский государственный областной общеобразовательный лицей». Ежегодно в Сенненском районе проводятся марафоны, а в Витебске и Витебской области — соревнования по спортивному ориентированию, посвящённые памяти Петра Машерова. Напишите отзыв о статье "Машеров, Пётр Миронович"Комментарии
Примечания
Фильмы и телепередачи
Литература
Статьи и публикации
Ссылки
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Машеров, Пётр Миронович
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.
Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.
Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
- Родившиеся 13 февраля
- Родившиеся в 1918 году
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Сенненском районе Витебской области
- Умершие 4 октября
- Умершие в 1980 году
- Умершие в Смолевичском районе
- Герои Советского Союза
- Герои Социалистического Труда
- Кавалеры ордена Ленина
- Награждённые медалью «Партизану Отечественной войны»
- Награждённые медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»
- Награждённые медалью «За освоение целинных земель»
- Кавалеры ордена Георгия Димитрова
- Лидеры белорусской компартии (1919—1991)
- Выпускники вузов Белоруссии
- Партизаны Великой Отечественной войны
- Правители Белоруссии
- Кандидаты в члены ПБ ЦК КПСС
- Первые секретари ЦК КП Белоруссии
- Члены Президиума Верховного Совета СССР
- Депутаты Верховного Совета СССР 10 созыва
- Депутаты Верховного Совета СССР 9 созыва
- Депутаты Верховного Совета СССР 8 созыва
- Депутаты Верховного Совета СССР 7 созыва
- Депутаты Верховного Совета СССР 5 созыва
- Депутаты Верховного Совета СССР 4 созыва
- Депутаты Верховного Совета СССР 3 созыва
- Кандидаты в члены ЦК КПСС
- Погибшие в автомобильных катастрофах
- Похороненные на Восточном кладбище Минска
