Маяцкое городище

Маяцкое городище

Мая́цкое городи́ще — средневековое городище IX—X вв, расположенное на высоком мысе у хутора Дивногорье Воронежской области при впадении реки Тихая Сосна в Дон. Включает в себя белокаменную крепость, поселение с могильником и гончарные мастерские. Памятник салтово-маяцкой археологической культуры.

История изучения

Первое упоминание о городище было сделано в 1648 г. в строительной книге города Коротояка под названием «Маяцкое старинное городище». Название не зафиксировано в преданиях местного населения, и его этимология не ясна. Выдвигалось предположение, что оно связано с маяком на этом мысе для речных судов, но после обследования места остатков маяка найдено не было..

Во 2-й половине XVII века на мысе был основан Успенский пещерный мужской монастырь, при строительстве которого была использована часть каменных блоков стен городища.

Находки с городища были введены в научный оборот в 1890 году, когда было найдено и опубликовано несколько вещей из катакомбного захоронения. Первые исследования велись силами краеведов, которых интересовали только захоронения.

Полноценные раскопки проводили археологи А. И. Милютин в 1906 году и Н. Е. Макаренко в 1908—1909 годах.. С 1975 по 1982 год исследованием памятника занималась советско-болгаро-венгерская экспедиция под руководством С. А. Плетнёвой. В 2008 году раскопки возобновлены экспедицией Белгородского Гос. Университета.

Материальная культура

Археологические находки показывают нам процесс проникновения и соединения культур, и это проявляется на всей территории Подонья и даже всего Хазарского каганата. Через эти территории проходили торговые пути. Найдены бусы, изготовленные в Византии, а также находки амфор и т. д. Такие же находки есть и на территории Маяцкого поселения. Найдены кухонная глиняная посуда с примесью морского песка, по виду изготовленная степняками-брахикранами. Другие категории предметов от оружия до украшений, также распространенных на всей территории Хазарии. Отсутствие леса приводило к широкому освоению глины и камня, именно этот материал стал фундаментальным в строительстве Маяцкой крепости. Метод создания места для строения, «остров», идентичный с подобными постройками на нижнем Дону, Саркел, Семикаракоры, а также установка крепости на Тихой Сосне. Особенности Маяцкой крепости, не свойственные крепостям более западных районов лесостепного варианта, дают возможность предполагать, что строительство проводилось в традициях, принятых в центральном регионе каганата. Возможно, при участии пришлых архитекторов, хорошо знакомых со строительствами Закавказья, Крыма и Дунайской Болгарии.

Крепость представляла собой замок хазарского аристократа, тудуна, присланного каганом на приграничье государства. Таким образом, сырцовые крепости, к которым и относится Маяцкая, в какой-то мере были и замками феодалов. После археологических работ учёные пришли к заключению, что в крепости, кроме семьи аристократа, жили пришедшие с ним воины, личная охрана, булгары или хазары Следы аланских воинов были найдены на поселении возле крепости, это, по всей вероятности, были несколько десятков воинов, жившие на поселении и выполнявшие пограничную службу под руководством тудуна и хазарских командиров.

Эпиграфика

На стенах крепости найдены рунические надписи. Они выполнены т. н. «донским» письмом, который пока как и все восточноевропейские руны остаётся не дешифрованным. Автор данной классификации Кызласов считал эти надписи памятником алано-булгарского письма. С. А. Плетнева предполагает, что им могли пользоваться хазары, так как такие же рунические надписи были найдены в поволжских курганах, то есть на земле, где предположительно локализуются хазары.

Назначение крепости

Ведущая гипотеза рассматривает Маяцкую крепость и всю линию из шести городищ с практически однотипными крепостями, построенными довольно плотно друг к другу, как опорные пункты на границе между хазарскими (кочевыми) и славянскими территориями (в археологическом смысле это боршевская культура, отождествляемая с летописными вятичами.). С этой точки зрения, крепости являются пунктами сбора дани, которые также совмещали функции стоянок торговых караванов. Между собой они были связаны как водным путём, так и сухопутной дорогой, проходившей по правому берегу и местами сохранившейся до настоящего времени..

Существует альтернативная точка зрения, согласно которой крепости были оборонительной линией, защищавшей северо-западную границу Хазарии от славянской экспансии. Однако этот взгляд пользуется меньшей популярностью, поскольку плохо согласуется с письменными источниками и игнорирует тот факт, что крепости слишком малы для защиты примыкающих к ним громадных поселений. Впрочем, не все шесть крепостей были укреплены достаточно для отражения любых профессиональных осад и нападений. Таково, например, крайне западное из них — городище Красное, с высотой его стен, всего один метр и толщиной четыре метра.

Прекращение жизни Маяцкого городища произошло в первой половине X в., и совпадает с упадком Хазарского каганата, в результате чего в степи начали доминировать печенеги. Они отрезали эту территорию от южных владений государства и превратили её в пастбища.

Антропология населения

По свидетельствам значительных антропологических находок основным населением Маяцкого поселения были аланы (смешанного лесостепного варианта). Из погребения могильников прослеживается примесь черепов с брахикранными чертами, в особенности у женщин Маяцкого могильника, и у мужчин, похороненных на поселении за территорией городища. Аланский тип с более выраженной долихокранностью у мужчин на могильнике и у женщин на поселении. Есть подтверждение присутствия степняков-брахикранов, подтверждающееся также системой погребений на территории Маяцкой крепости, общепринято связываемых с булгарами или хазарами. Найденные смешанные черепа антропологического типа — мезокранов — показывают на слияние двух главных этнических групп, проживающих в ту эпоху на донских просторах. Несмотря на явную брахикральную «примесь», выявленую антропологами по материалам Маяцкого могильника и поселения, население на Тихой Сосне, как и в остальных регионах варианта, в основной массе было долихокранным, то есть этнически его следует связывать с аланами. Особенный интерес представляют некоторые изменения в погребальных ритуалах. Так, кажется, что обычай захоронения людей и животных в круглых ямах, не свойственный аланам, появился здесь под влиянием степного населения. Характерно, что на маяцком могильнике таких погребений нет совсем, а на поселении их довольно много. Аналогичный обряд, в более развитом варианте был типичен для строителей Саркела, где он датируется 30—50-ми гг. IX в.

Духовная культура

Вместе с проникновением чуждых обычаев в погребальную обрядность у алан Маяцкого поселения появились и «вавилонообразные» (квадрат в квадрате с очагом в центре) святилища. По мнению С. А. Плетневой, принципиальной разницы в религиозных представлениях у степняков (булгар и хазар) с аланами не было. Почитание огня, поклонение солнцу-небу были общими. Существенно отметить, что в Хазарии IX в. сложилось оригинальное представление, основанное на биполярности мировоздания. Это убедительно прослеживается в исследовании амулетов. Идея биполярности пронизывала, вероятно, общественную жизнь и государственную систему в каганате. Так, в Хазарии правили каган и бек, армия делились на два крыла — левое и правое, сами хазары делились на белых и черных. Не исключено, что и на Маяцком мысу можно предполагать существование, вернее, «воплощение» биполярности в противопоставлении крепости (фактически уже феодального замка), принадлежавшей хазарскому аристократу, с аланским, в основной массе, поселением.

См. также

• Салтово-маяцкая культура
• Распространение иудаизма в Хазарии по данным археологии
• Хазарский каганат

Ссылки

• [iknigi.net/avtor-valeriy-flerov/70983-goroda-i-zamki-hazarskogo-kaganata-arheologicheskaya-realnost-valeriy-flerov/read/page-4.html В. С. Флёров «Города» и «замки» Хазарского каганата. Археологическая реальность]

Отрывок, характеризующий Маяцкое городище

По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.