Ма-гу

Ма-гу (кит. 麻姑 — «Конопляная дева») — легендарная даосская бессмертная (кит. 仙 «бессмертный; трансцендентный»), фея, связанная с эликсиром жизни, является символической покровительницей женщин в китайской мифологии. Также считается добрым божеством весны и плодородия, чьё дыхание дарует жизнь. В китайской литературе Ма-гу описывается как красивая молодая женщина с длинными птичьими ногтями, в то время как ранние мифы связывают её с пещерами. «Ма-гу сянь-шоу» (кит. 麻姑獻壽 — «Ма-гу, приветствующая день рождения») является популярным мотивом в китайском искусстве.

В народных легендах Ма-гу является спасительницей людей, попавших в беду, на лубках изображается вместе с летучей мышью, символизирующей счастье; с бабочкой, означающей пожелание пережить 90-летний возраст; с маленьким мальчиком, как просьба, чтобы богиня даровала в семью сыновей; с персиком, плодом долголетия; с личжи, чудесным грибом, отведавший которого обретал бессмертие, и т. п.

Имя

Имя Ма-гу составлено из соединения двух распространённых китайских слов: ма «конопля, гашиш» и гу — «тётя; дева».

Слово мa (записываемое современным иероглифом 麻, который является производным от иероглифа эпохи династии Джоу, составлено из более простых идеограмм: 林 — «растения» и 广 — «навес; сарай») первоначально означало «пенька, конопля». Конопля постоянно культивировалась в Китае, начиная со времен неолита, например, конопляные шнуры были использованы для создания характерного линейного рисунка на керамике культуры Яншао, а волокна использовались для производства ткани до введения хлопка. Значение ма было расширено, добавились следующие смыслы: «онемение; покалывание» (например, мацзуй 麻醉 — «анестетика; наркотик»), «оспина; косточка» (мацзы 麻子 — «конопляное семя; выбоина»), «кунжут» (чжима 芝麻), и необычные китайские фамилии.

Слово гу (姑, сочетая 女 — радикал «женщина» и гу 古 морфему «старый») в основном используется в китайских терминах женского родства, например «сестра отца» (гугу 姑姑), «сестра мужа» (дагу 大姑 «старшая золовка»), и «муж матери» (вэнгу 翁姑 «родительский муж»). Гу может также означать «молодая женщина, девушка, дева» (гуниан 姑娘 «девушка, дочь, проститутка»), и религиозные звания (даогу 道姑 «даосская жрица», нигу 尼姑 «буддийская монахиня»).

Китайское имя Ма-гу (麻姑) в корейском языке произносится как Маго, а в японском как Мако. Маго (마고, 麻姑) является космогонической богиней в корейских мифах творения. Хван называет её «Великой Богиней», описывая почитание её следующим образом: «Магоизм, архаичная женоцентричная культурная матрица Восточной Азии, который является производным от поклонения Маго как созидательнице, прародительнице, и владычице». Как богиня-спасительница Ма-гу перешла и в корейские народные верования под именем Маго хальми. Японская Мако (麻姑), как правило, является литературной героиней китайской мифической истории.

Происхождение культа

Хотя сказания о Ма-гу широко известны в Восточной Азии, социолог Вольфрам Эберхард (1909—1989) стал первым западным учёным, который подверг их научному анализу. Он категоризировал упоминания Ма-гу в культуре народности яо, её упоминания в песнях о любви и фестивалях. На основании ссылок в китайских текстах, Эберхард предложил существование двух древних центров культа Ма-гу — в современных провинциях Цзянси и Хубэй. Доказательства наличия «первоначального культового центра» вблизи Наньчэна (Nancheng, 南城) округа в юго-западной части провинции Цзянси включают в себя несколько соответствующих названий, в том числе — названий двух гор. В первую очередь, это знаменитая гора Магушань (麻姑山 — «гора Конопляной девы») в Наньчэне, почитаемая даосами. По преданию, в IV веке Ма-гу проводила здесь опыты по изготовлению снадобья, дарующего вечную жизнь, своему слепому отцу она сделала вино, испив которого, тот вновь обрёл зрение. Вероятно, с помощью огромной птицы, Ма-гу вознеслась с горы Магушань в небеса. Знаменитый каллиграф эпохи правления династии Тан, даос Янь Дженьцин, посетил гору Ма-гу и написал «Магушань сяньтань-цзи» (痲姑山仙墰記 «Записки с горной площадки, откуда Ма-гу вознеслась к бессмертию»). Вторая гора, связанная с почитанием Ма-гу, расположена в округе Цзяньчан (Jianchang, 建昌). Вино «Ма-гу» (麻姑酒) производится в Цзяньчане и близлежащем Линьчуане (Linchuan). Кроме того, Ма-гу это альтернативное имя для Хуагу (華姑 — «цветок девы»), горы в округе Сюаньчэн провинции Аньхой. Фактические данные для другого региона древнего культа Ма-гу — провинции Хубэй, включают в себя храмы империи Сун: один около Ухани, второй — на горе Хэншань. Несколько ранних преданий из провинции Сычуань ассоциируют Ма-гу с пещерами, а в одной истории рассказывается о шамане, который её вызывает. Согласно традиций, исследованных Эберхардом, Ма-гу родилась в провинции Цзянси, а обрела божественное бессмертие в провинции Шаньдун.

Восхождение на небо, типичное для верований даосов, связано с обретением бессмертия, в этом контексте Ма-гу рассматривается как символ долгой жизни и возрождения, поэтому, в китайской драме, появление Ма-гу является хорошим предзнаменованием во время празднования дня рождения.

Ранние описания

Кэмпани приводит подробную информацию о мифах о Ма-гу в своём аннотированном переводе труда Гэ Хуна «Шэньсянь-чжуань» (神仙傳 — «Биографии святых и бессмертных», ок. 317 года), сравнивая четыре различных китайских текстовых версии истории о Ma-гу, записанных в разное время.

Версия 1

В «Шэньсянь-чжуане» приводится даосская агиография Ван Юаня (王遠, или Ван Фанпина 王方平) и Ма-гу. Ван будто бы являлся конфуцианским учёным, который бросил официальный пост во время правления императора Хуань-ди из династии Хань (146—168 годы) и отправился в горы, чтобы стать даосским святым. Позже, во время поездки в У (современная провинция Чжэцзян), Ван встретился с Цай Цзином (蔡經), которому сказал, что ему суждено стать бессмертным, и научил основным методам его достижения. После Цай ушёл и отсутствовал «более десяти лет», но вдруг вернулся домой, выглядя, как юноша, и приказал готовиться к празднику «седьмого дня седьмого месяца» (позднее, праздник Цисицзе). После этого Ван в окружёнии небожителей прибыл на благоприятный «дважды-седьмой» день, пригласив Ма-гу присоединиться к их празднованию, потому что «так давно вы не были в человеческом мире». Она ответила, что «более чем пятьсот лет прошло с момента нашей последней встречи» и извинилась, что прибудет с опозданием на четыре часа с острова Пэнлай, где растёт эликсир бессмертия.

Прибывшая Ма-гу оказалась красивой девушкой лет восемнадцати-девятнадцати, её волосы были уложены, а несколько свободных прядей свисали до талии. Безупречное неземное платье было соткано не из ткани, оно переливалось, ослепляя глаза, и было неописуемо. Дева подошла и поклонилась Вану, который повелел ей подняться. Когда они сели, начался пир. Обильные порции пищи были сложены на золотых подносах и в нефритовых чашечках. Были редкие деликатесы, многие из них сделаны из цветов и фруктов, и их аромат пронизывал воздух как внутри дома, так и снаружи. Нарезанное мясо принадлежало кирину. Дева Ма-гу заявила: «В своей жизни я видела как Восточное море трижды сменялось посадками тутовых деревьев… Интересно, обернётся ли оно сушей снова?» Ван ответил со вздохом: «О, мудрецы все говорят, что Восточное море вновь станет пустыней».

Когда Ма-гу была представлена женщинам из семьи Цая, она превратила немного риса в жемчуг. Ван показал родичам Цая вино с «небесной кухни», но предупредил, что оно «непригодно для питья простых людей». Даже после разбавления этого напитка водой, все пьянеют и хотят пить ещё больше.

Ногти девы Ма-гу напоминали птичьи когти. Когда Цай Цзин заметил их, то подумал про себя: «Моя спина чешется. Разве не было бы здорово, если бы я мог заставить её почесать мне спину своими ногтями?» Ван Юань Кай знал, о чём подумал Цай, поэтому приказал его связать и наказать плёткой, заявив: «Дева Ма является божественным существом. Как ты смеешь думать, что её ногти могут чесать твою спину!» При этом больше никто из присутствующих не видел этой экзекуции. В заключение Ван добавил: «Мои порки не даются без причины».

Некоторые более поздние версии этой легенды говорят, что Ма-гу была сестрой Вана. Поэт Ли Бо увековечил эту историю с пиром в двух своих стихах: Ма-гу саобэй (麻姑掻背 — «Ма-гу, почеши (мне) спину») и Цанхай цантянь (滄海桑田 «Голубой океан (превращается) в тутовые сады»). Джозеф Нидэм говорит, что ранние даосы наблюдали ракушки, захороненные в горных породах и признавали огромные масштабы времени, необходимые для подобных геологических преобразований.

Версия 2

Произведение Леи-чжуань (列異傳 «Строение чудес», конец II — начало III столетия), приписываемое Цао Пи (187—226 годы) состоит из трёх историй о Ван Фанпине, последняя содержит собственную версию инцидента с неподобающей фантазией Цай Цзина относительно ногтей Ма-гу. Здесь, дом Цай Цзина расположен в Дунъяне; его не хлещут, а скорее бросают на землю, из его глаз струится кровь; и сама Ма-гу читает мысли и совершает наказание.

Версия 3

В произведении И-юань (異苑 «Сад Чудес», начало V века), Лю Цзиншу (劉敬叔), записана история о Мэй-гу (梅姑 «Сливовая дева») или Ма-гу, и здесь предполагается, что её культ возник в эпоху правления династии Цинь (221—206 годы до н. э.).

Рассказывается, что во времена Цинь, на берегу озера, невдалеке от места, где стоит храм, жила Мэй-гу, которая при жизни овладела искусством Дао и могла, обувшись, ходить по воде. Позже она нарушила законы Дао, и её разгневанный муж, убил её, бросив тело в озеро. После этого тело прибило волнами к берегу, шаман решил его похоронить, но промедлил, и неожиданно в храмовом зале появился лакированный гроб. С тех пор, в конце и начале каждого месяца по лунному календарю, люди могли разобрать сквозь туман на озере нечёткую фигуру. Рыбалка и охота в районе храма были запрещены, считалось, что нарушители потеряются или утонут. Шаманы утверждали, что поскольку дева умерла насильственной смертью, то ненавидит, когда на её озере лишают жизни других существ.

Версия 4

Ци Се Цзи (齊諧記, VI век) связывает Ма-гу со змеями и описывает её не в образе даосской небожительницы, а простолюдинкой из селения Фуян, (провинция Чжэцзян), которая любила есть сырое мясо. Однажды она поймала странное животное, напоминающее помесь морской черепахи и змеи, и съела вместе со своим спутником Хуа Бэнем (華本 — «Цветок-корень»). Когда у Ма-гу началось удушье, Хуа вдруг увидел как змея щелкнула языком в её рту. Позже она наслаждалась пищей в доме Хуа, но, узнав, что они только что съели мясо змеи, у Ма-гу началась кровавая рвота и она скончалась.

Кэмпани предположил, что эта история намекает на ещё более древний слой культа Ma-гу: как и другие территориальные божества, известные из китайской религиозной истории, она, возможно, начинала как звероморфное божество (возможно, как царица змей), которая в мифологическом сознании постепенно превратилась в человека и в конечном итоге — в полноценное трансцендентное существо, процесс, завершившийся традицией, зафиксированной Гэ Хуном. В свете этого, некоторые детали традиционной агиографии могут быть истолкованы как сохранившиеся признаки хтонического происхождения Ма-гу. Среди них длинные ногти, мясные блюда среди фантастических блюд и сцена, описывающая «призывание» Ма-гу, которая напоминает шаманские заклинания духов.

Ма-гу как Конопляная дева

Имя Ма-гу может быть буквально переведено как «Богиня/Жрица конопли». Современная даосская секта «Путь бесконечной гармонии» (Way of Infinite Harmony) практикует поклонение Ма-гу и проповедует духовное потребление каннабиса (курение гашиша).

Историк и синолог Джозеф Нидэм связывает имя Ма-гу «Конопляная дева» с ранним даосским религиозным назначением каннабиса. Конопля описывается в числе старейших средств китайской фармакопеи, (ок. 100 года) в труде Шеньнун Бэньцаоцзин (神農本草經). Лучшим временем для сбора пыльцы из цветов конопли считался 7-й день 7-го месяца. Семена с растения собирали в 9-м месяце. Нидэм также отмечает, что Ма-гу была богиней священной горы Тай (Шаньдун), где каннабис «должен был быть собран в седьмой день седьмого месяца, в день пира в даосских общинах». Даосская энциклопедия Ушан Бияо (无上秘要, ок. 570 г.) отмечает, что конопля добавлялась в ритуальные курильницы.

Отрывок, характеризующий Ма-гу

– Il faut absolument que vous veniez me voir, [Необходимо нужно, чтоб вы приехали повидаться со мною,] – сказала она ему таким тоном, как будто по некоторым соображениям, которые он не мог знать, это было совершенно необходимо.
– Mariedi entre les 8 et 9 heures. Vous me ferez grand plaisir. [Во вторник, между 8 и 9 часами. Вы мне сделаете большое удовольствие.] – Борис обещал исполнить ее желание и хотел вступить с ней в разговор, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом тетушки, которая желала его cлышать.
– Вы ведь знаете ее мужа? – сказала Анна Павловна, закрыв глаза и грустным жестом указывая на Элен. – Ах, это такая несчастная и прелестная женщина! Не говорите при ней о нем, пожалуйста не говорите. Ей слишком тяжело!


Когда Борис и Анна Павловна вернулись к общему кружку, разговором в нем завладел князь Ипполит.
Он, выдвинувшись вперед на кресле, сказал: Le Roi de Prusse! [Прусский король!] и сказав это, засмеялся. Все обратились к нему: Le Roi de Prusse? – спросил Ипполит, опять засмеялся и опять спокойно и серьезно уселся в глубине своего кресла. Анна Павловна подождала его немного, но так как Ипполит решительно, казалось, не хотел больше говорить, она начала речь о том, как безбожный Бонапарт похитил в Потсдаме шпагу Фридриха Великого.
– C'est l'epee de Frederic le Grand, que je… [Это шпага Фридриха Великого, которую я…] – начала было она, но Ипполит перебил ее словами:
– Le Roi de Prusse… – и опять, как только к нему обратились, извинился и замолчал. Анна Павловна поморщилась. MorteMariet, приятель Ипполита, решительно обратился к нему:
– Voyons a qui en avez vous avec votre Roi de Prusse? [Ну так что ж о прусском короле?]
Ипполит засмеялся, как будто ему стыдно было своего смеха.
– Non, ce n'est rien, je voulais dire seulement… [Нет, ничего, я только хотел сказать…] (Он намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de faire la guerre рour le roi de Prusse. [Я только хотел сказать, что мы напрасно воюем pour le roi de Prusse . (Непереводимая игра слов, имеющая значение: «по пустякам».)]
Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть отнесена к насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как она будет принята. Все засмеялись.
– Il est tres mauvais, votre jeu de mot, tres spirituel, mais injuste, – грозя сморщенным пальчиком, сказала Анна Павловна. – Nous ne faisons pas la guerre pour le Roi de Prusse, mais pour les bons principes. Ah, le mechant, ce prince Hippolytel [Ваша игра слов не хороша, очень умна, но несправедлива; мы не воюем pour le roi de Prusse (т. e. по пустякам), а за добрые начала. Ах, какой он злой, этот князь Ипполит!] – сказала она.
Разговор не утихал целый вечер, обращаясь преимущественно около политических новостей. В конце вечера он особенно оживился, когда дело зашло о наградах, пожалованных государем.
– Ведь получил же в прошлом году NN табакерку с портретом, – говорил l'homme a l'esprit profond, [человек глубокого ума,] – почему же SS не может получить той же награды?
– Je vous demande pardon, une tabatiere avec le portrait de l'Empereur est une recompense, mais point une distinction, – сказал дипломат, un cadeau plutot. [Извините, табакерка с портретом Императора есть награда, а не отличие; скорее подарок.]
– Il y eu plutot des antecedents, je vous citerai Schwarzenberg. [Были примеры – Шварценберг.]
– C'est impossible, [Это невозможно,] – возразил другой.
– Пари. Le grand cordon, c'est different… [Лента – это другое дело…]
Когда все поднялись, чтоб уезжать, Элен, очень мало говорившая весь вечер, опять обратилась к Борису с просьбой и ласковым, значительным приказанием, чтобы он был у нее во вторник.
– Мне это очень нужно, – сказала она с улыбкой, оглядываясь на Анну Павловну, и Анна Павловна той грустной улыбкой, которая сопровождала ее слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила желание Элен. Казалось, что в этот вечер из каких то слов, сказанных Борисом о прусском войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть его. Она как будто обещала ему, что, когда он приедет во вторник, она объяснит ему эту необходимость.
Приехав во вторник вечером в великолепный салон Элен, Борис не получил ясного объяснения, для чего было ему необходимо приехать. Были другие гости, графиня мало говорила с ним, и только прощаясь, когда он целовал ее руку, она с странным отсутствием улыбки, неожиданно, шопотом, сказала ему: Venez demain diner… le soir. Il faut que vous veniez… Venez. [Приезжайте завтра обедать… вечером. Надо, чтоб вы приехали… Приезжайте.]
В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким человеком в доме графини Безуховой.


Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.
Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи во многом изменилась с 1805 года.
В 1806 году старый князь был определен одним из восьми главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый князь, несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметной в тот период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел себя вправе отказаться от должности, в которую был определен самим государем, и эта вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его. Он постоянно бывал в разъездах по трем вверенным ему губерниям; был до педантизма исполнителен в своих обязанностях, строг до жестокости с своими подчиненными, и сам доходил до малейших подробностей дела. Княжна Марья перестала уже брать у своего отца математические уроки, и только по утрам, сопутствуемая кормилицей, с маленьким князем Николаем (как звал его дед) входила в кабинет отца, когда он был дома. Грудной князь Николай жил с кормилицей и няней Савишной на половине покойной княгини, и княжна Марья большую часть дня проводила в детской, заменяя, как умела, мать маленькому племяннику. M lle Bourienne тоже, как казалось, страстно любила мальчика, и княжна Марья, часто лишая себя, уступала своей подруге наслаждение нянчить маленького ангела (как называла она племянника) и играть с ним.
У алтаря лысогорской церкви была часовня над могилой маленькой княгини, и в часовне был поставлен привезенный из Италии мраморный памятник, изображавший ангела, расправившего крылья и готовящегося подняться на небо. У ангела была немного приподнята верхняя губа, как будто он сбирался улыбнуться, и однажды князь Андрей и княжна Марья, выходя из часовни, признались друг другу, что странно, лицо этого ангела напоминало им лицо покойницы. Но что было еще страннее и чего князь Андрей не сказал сестре, было то, что в выражении, которое дал случайно художник лицу ангела, князь Андрей читал те же слова кроткой укоризны, которые он прочел тогда на лице своей мертвой жены: «Ах, зачем вы это со мной сделали?…»
Вскоре после возвращения князя Андрея, старый князь отделил сына и дал ему Богучарово, большое имение, находившееся в 40 верстах от Лысых Гор. Частью по причине тяжелых воспоминаний, связанных с Лысыми Горами, частью потому, что не всегда князь Андрей чувствовал себя в силах переносить характер отца, частью и потому, что ему нужно было уединение, князь Андрей воспользовался Богучаровым, строился там и проводил в нем большую часть времени.
Князь Андрей, после Аустерлицкой кампании, твердо pешил никогда не служить более в военной службе; и когда началась война, и все должны были служить, он, чтобы отделаться от действительной службы, принял должность под начальством отца по сбору ополчения. Старый князь с сыном как бы переменились ролями после кампании 1805 года. Старый князь, возбужденный деятельностью, ожидал всего хорошего от настоящей кампании; князь Андрей, напротив, не участвуя в войне и в тайне души сожалея о том, видел одно дурное.
26 февраля 1807 года, старый князь уехал по округу. Князь Андрей, как и большею частью во время отлучек отца, оставался в Лысых Горах. Маленький Николушка был нездоров уже 4 й день. Кучера, возившие старого князя, вернулись из города и привезли бумаги и письма князю Андрею.
Камердинер с письмами, не застав молодого князя в его кабинете, прошел на половину княжны Марьи; но и там его не было. Камердинеру сказали, что князь пошел в детскую.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, Петруша с бумагами пришел, – сказала одна из девушек помощниц няни, обращаясь к князю Андрею, который сидел на маленьком детском стуле и дрожащими руками, хмурясь, капал из стклянки лекарство в рюмку, налитую до половины водой.
– Что такое? – сказал он сердито, и неосторожно дрогнув рукой, перелил из стклянки в рюмку лишнее количество капель. Он выплеснул лекарство из рюмки на пол и опять спросил воды. Девушка подала ему.
В комнате стояла детская кроватка, два сундука, два кресла, стол и детские столик и стульчик, тот, на котором сидел князь Андрей. Окна были завешаны, и на столе горела одна свеча, заставленная переплетенной нотной книгой, так, чтобы свет не падал на кроватку.
– Мой друг, – обращаясь к брату, сказала княжна Марья от кроватки, у которой она стояла, – лучше подождать… после…
– Ах, сделай милость, ты всё говоришь глупости, ты и так всё дожидалась – вот и дождалась, – сказал князь Андрей озлобленным шопотом, видимо желая уколоть сестру.
– Мой друг, право лучше не будить, он заснул, – умоляющим голосом сказала княжна.
Князь Андрей встал и, на цыпочках, с рюмкой подошел к кроватке.
– Или точно не будить? – сказал он нерешительно.
– Как хочешь – право… я думаю… а как хочешь, – сказала княжна Марья, видимо робея и стыдясь того, что ее мнение восторжествовало. Она указала брату на девушку, шопотом вызывавшую его.
Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая за горевшим в жару мальчиком. Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая того, за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое средство. Измученные бессоницей и встревоженные, они сваливали друг на друга свое горе, упрекали друг друга и ссорились.
– Петруша с бумагами от папеньки, – прошептала девушка. – Князь Андрей вышел.
– Ну что там! – проговорил он сердито, и выслушав словесные приказания от отца и взяв подаваемые конверты и письмо отца, вернулся в детскую.
– Ну что? – спросил князь Андрей.
– Всё то же, подожди ради Бога. Карл Иваныч всегда говорит, что сон всего дороже, – прошептала со вздохом княжна Марья. – Князь Андрей подошел к ребенку и пощупал его. Он горел.
– Убирайтесь вы с вашим Карлом Иванычем! – Он взял рюмку с накапанными в нее каплями и опять подошел.
– Andre, не надо! – сказала княжна Марья.
Но он злобно и вместе страдальчески нахмурился на нее и с рюмкой нагнулся к ребенку. – Ну, я хочу этого, сказал он. – Ну я прошу тебя, дай ему.
Княжна Марья пожала плечами, но покорно взяла рюмку и подозвав няньку, стала давать лекарство. Ребенок закричал и захрипел. Князь Андрей, сморщившись, взяв себя за голову, вышел из комнаты и сел в соседней, на диване.
Письма всё были в его руке. Он машинально открыл их и стал читать. Старый князь, на синей бумаге, своим крупным, продолговатым почерком, употребляя кое где титлы, писал следующее:
«Весьма радостное в сей момент известие получил через курьера, если не вранье. Бенигсен под Эйлау над Буонапартием якобы полную викторию одержал. В Петербурге все ликуют, e наград послано в армию несть конца. Хотя немец, – поздравляю. Корчевский начальник, некий Хандриков, не постигну, что делает: до сих пор не доставлены добавочные люди и провиант. Сейчас скачи туда и скажи, что я с него голову сниму, чтобы через неделю всё было. О Прейсиш Эйлауском сражении получил еще письмо от Петиньки, он участвовал, – всё правда. Когда не мешают кому мешаться не следует, то и немец побил Буонапартия. Сказывают, бежит весьма расстроен. Смотри ж немедля скачи в Корчеву и исполни!»
Князь Андрей вздохнул и распечатал другой конверт. Это было на двух листочках мелко исписанное письмо от Билибина. Он сложил его не читая и опять прочел письмо отца, кончавшееся словами: «скачи в Корчеву и исполни!» «Нет, уж извините, теперь не поеду, пока ребенок не оправится», подумал он и, подошедши к двери, заглянул в детскую. Княжна Марья всё стояла у кроватки и тихо качала ребенка.
«Да, что бишь еще неприятное он пишет? вспоминал князь Андрей содержание отцовского письма. Да. Победу одержали наши над Бонапартом именно тогда, когда я не служу… Да, да, всё подшучивает надо мной… ну, да на здоровье…» и он стал читать французское письмо Билибина. Он читал не понимая половины, читал только для того, чтобы хоть на минуту перестать думать о том, о чем он слишком долго исключительно и мучительно думал.


Билибин находился теперь в качестве дипломатического чиновника при главной квартире армии и хоть и на французском языке, с французскими шуточками и оборотами речи, но с исключительно русским бесстрашием перед самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию. Билибин писал, что его дипломатическая discretion [скромность] мучила его, и что он был счастлив, имея в князе Андрее верного корреспондента, которому он мог изливать всю желчь, накопившуюся в нем при виде того, что творится в армии. Письмо это было старое, еще до Прейсиш Эйлауского сражения.