Мбеки, Ипанетт

Ипанетт Мбеки
африк. Epainette Mbeki
Имя при рождении:	Номака Ипанетт Моеране
Дата рождения:	16 февраля 1916(1916-02-16)
Место рождения:	Маунт-Флетчер, Капская провинция, ЮАС
Гражданство:	ЮАС ЮАС → /ЮАР ЮАР
Дата смерти:	7 июня 2014(2014-06-07) (98 лет)
Место смерти:	Ист-Лондон, Восточно-Капская провинция, ЮАР
Супруг:	Гован Мбеки
Дети:	Линда Мбеки Табо Мбеки Моелетси Мбеки Джама Мбеки

Ипанетт Мбеки (африк. Epainette Mbeki, урождённая Номака Ипанетт Моеране (африк. Nomaka Epainette Moerane), известная как «МаМбеки»; 16 февраля 1916, Маунт-Флетчер, Капская провинция — 7 июня 2014, Ист-Лондон, Восточно-Капская провинция) — политический деятель, борец против режима апартеида. Жена политического активиста Гована Мбеки, мать бывшего президента ЮАР Табо Мбеки и экономиста Моелетси Мбеки.

Биография

Молодые годы

Номака Ипанетт Моеране, шестая из семи детей, родилась 16 февраля 1916 года в Маунт-Флетчере в семье Джакане и Софи Моеране, прогрессивных христианских фермеров. Каждое утро, она отгоняла птиц от отцовских полей сорго, потом шла в школу, возвращалась и снова занималась этим делом. Она приводила это в качестве примера трудолюбия, какое сохраняла и в 90 лет, уча других этому. Ипанетт окончила школу «Lovedale» и стала преподавателем в колледже Адамс возле Дурбана. Там её коллегой-учителем был Гован Мбеки.

Общественная и политическая деятельность

В 1937 году Бетти дю Туа привлекла МаМбеки к работе в Коммунистической партии Южной Африки в Дурбане, что сделало её второй чернокожей женщиной, присоединившейся к партии после Джози Палмер. Она работала добровольцем в Организации охраны детства в Дурбане, помогала организовывать акции бойкота, работала агентом газете «Inkululeko» (печатный орган КПЮА), и училась в вечерней школе партии.

В январе 1940 года она вышла замуж за Гована Мбеки, и они вернулись в Мбевулени, чтобы помочь бедным крестьянам получит образование. Они жили в районе, где не было ни электричества, ни воды. МаМбеки приходилось ездить за водой по нескольку километров в день. Позже они получили разрешение на создание торгового магазина, ставшим источником средств к существованию. В то время как её муж стал участвовать в политической деятельности, МаМбеки работала в магазине и воспитала четверых детей: Линда (скончалась в 2003 году), Табо, Моелетси и Джама (убит в Лесото в 1982 году). В то же время, она была активным членом женского движения самопомощи «Zenzele», одним из основателей Национальной Африканской торгово-промышленной палаты и секретарем сельскохозяйственной выставки в Дутиве на протяжении многих лет.

После того как в 1964 году её муж был приговорен к пожизненному заключению на суде в Ривонии, а трёх её сыновей отправили в изгнание, МаМбеки испытала большие трудности, пыталась зарабатывать себе на жизнь, находясь под преследованием со стороны властей.

В 1974 году МаМбеки переехала из Мбевулени в Нгсингване, ближе к городу Дутива. Здесь она возобновила работу своего магазина, и продолжила активную деятельность по поднятию социального развития своего сообщества.

В 1987 году Гован Мбеки был освобождён, но семья так и не воссоединилась.

Последние годы

Она жила в деревушке Нгсингване, около Дутивы, одного из беднейших городов Южной Африки, где пользовалась большим уважением за усилия по улучшению качества жизни людей. Гиллиан Ренни в своей книге «Raising Thabo» отмечал, что «она не похожа на других пенсионеров, получающих пенсию и говорящих: „Позвольте мне играть в гольф и ловить рыбу“. Старушка является скромным человеком». Мбеки была руководителем проекта по бисероплетению — кооператив под названием «Khanyisa» — традиционному африканскому искусству, являющимся средством к существованию 24 жительниц деревни. Она являлось видным деятелем в Хосписе имени Линды Мбеки для больных СПИДом, работающим в бывшем доме семьи Мбеки в Мбевулени, основанном в память своей дочери, умершей в 2005 году. Мбеки также взяла под своё покровительство детский дом в Комге и Техническую среднюю школу Номака Мбеки, названную в её честь, и владела магазином, денежные счета и бухгалтерию которого вела сама.

Она придавала большое значение образованию, была активной сторонницей земельной реформы в Транскее и никогда не была особенно очарована политикой: "Я бы не хотела стать членом парламента. Вы должны жить с людьми. Вы должны жить в народе, знать его состояние. Премьер Маклекези говорит: «Я думаю, что вы должны принадлежать к моему правительству». А я говорю: «Нет, это не правильно, потому что, когда я приду туда, мне будет скучно как человеку. Я буду просто скучать». Её сын Табо, приписывал большую часть своего политического успеха мудрости своей матери, но она не соглашалась с ним: «Я бы не назвала это мудростью, это отношение, отношение к себе. Он стал забывать о эго и слушал каждого человека. Это действительно то, что он должен делать, я думаю, что он смог. Я думаю, что он сумел».

В 2006 году она была награждена Орденом Баобаба «за её исключительный вклад в улучшение экономического положения обездоленных слоев населения в Восточной Капской провинции и приверженности борьбе против апартеида».

Когда в 2008 году Табо Мбеки был фактически смещён с поста президента, она яростно критиковала Зуму, и публично защищала своего сына. Позже она говорила, что была приглашена на инаугурацию Зумы, на что ответила: «как он может ждать меня, когда он уволил моего сына».

В январе 2014 года МаМбеки в интервью журналистам сказала, что если бы была моложе, то проголосовала бы за Джулиуса Малему и его партию Борцы за экономическую свободу, но все-таки отдаст голос Африканскому национальному конгрессу, прокомментировав и личность Зумы:

Я лично ничего не имею против Зумы. Я считаю его своим сыном. Большую часть времени он не несет ответственности за то, что происходит вокруг него. Он является рупором мощной клики, управляющей страной. Эта клика существует, но я бы не сказала, кто находится в ней. Это несколько человек, управляющих страной, так что это не правильно. Мы существуют только для выделения пенсий и голосования. В противном случае, мы не учитываются. У нас нет выхода, чтобы выразить наши взгляды. Обычными людьми на низовом уровне пренебрегают также и при новом демократическом устройстве, так как больший акцент делается на элите в этой стране.

25 мая она была госпитализирована с лёгочной инфекцией и проблемами с сердцем. Позже её состояние ухудшилось.

Смерть и похороны

Ипанетт Мбеки скончалась 7 июня в частной больнице Святого Доминика в Ист-Лондоне в Восточно-Капской провинции. Особые провинциальные официальные похороны пройдут в Дутиве 14 июня. Во всех городах Восточно-Капской провинции будут приспущены национальные флаги.

Президент ЮАР Джейкоб Зума сказал, что «мы хотели бы выразить от имени правительства и всех южноафриканцев, наши глубочайшие соболезнования и солидарность нации с семьёй Мбеки в этот час». Генеральный секретарь АНК Гведе Манташе описала МаМбеки как сильного волевого человека, жившего в трудные времена и пожертвовавшую собой и своими детьми на дело нашего движения. Генеральный секретарь КПЮА Блэйд Нзиманде сказал, что Мбеки будут помнить за её боевой дух, так как она была силой, с которой нельзя не считаться, особенно когда речь шла о защите прав людей в мрачные дни апартеида. Председатель КОСАТУ Сдумо Дламини сказал, что МаМбеки отдала свою жизнь за всех южноафриканцев. Попечительский совет Фонда Нельсона Манделы в своём заявлении выразил глубочайшие соболезнования семье Мбеки, в частности:

В письме из тюрьмы 1974 года, Нельсон Мандела сказал: «Южная Африка произвела богатый урожай выдающихся женщин, которые играли самостоятельную роль в нашей истории». МаМбеки была одной из таких женщин.

Литература

• Gevisser, Mark. A Legacy of Liberation: Thabo Mbeki and the Future of the South African Dream. — N. Y., NY: Palgrave Macmillan, 2009.

Отрывок, характеризующий Мбеки, Ипанетт

– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.