Мега Спилео

Православный монастырь
Мега Спилео Μέγα Σπήλαιο
Страна	Греция
Конфессия	православие
Основатель	Симеон и Феодор
Дата основания	362
Реликвии и святыни	икона Божией Матери Спилеотисса
Состояние	действующий
Сайт	[www.im-ka.gr/2013-01-07-13-50-14/2013-01-07-13-50-51/22-2013-01-21-15-41-10 Официальный сайт]

Мега Спилеон (греч. Μέγα Σπήλαιο — Великая Пещера) — греческий православный монастырь, находящийся в 10 километрах от города Калаврита, Греция. Построен на склоне горы Хелмос на высоте 940 метров. Один из древнейших монастырей Пелопоннеса и всей Греции, отмеченный в истории страны на протяжение последних 17 веков.

Расположение

Монастырь расположен в 10 километрах северо-восточнее города Калаврита, на полпути к городку Дьякофто расположенного на побережье Коринфского залива. Монастырь построен над ущельем реки Вураикос, под отвесной скалой западного склона горы Хелмос (Ароания), на высоте 940 метров от уровня моря. Первые постройки монастыря встроены в естественную пещеру, от которой монастырь получил своё имя. Впечатляющий 8-этажный комплекс монастыря частично вкопан в нависающую над обителью скалу. Кафоликон монастыря, встроенный в скалу, является крестообразной церковью. Основной храм сохраняет пост-византийские росписи 1653 года, мраморные изразцы на полу и свой иконостас, выполненный резчиками по дереву. Неф расписан в начале 19-го века.

История

Монастырь Мега Спилео был основан в 362 году монахами из Фессалоники, братьями Симеоном и Теодором. Согласно дате основания, монастырь является если не самым древним, то одним из самых древних монастырей на территории Греции. Согласно монастырским преданиям, братья находились в Иерусалиме, когда каждому в отдельности приснился один и тот же сон, с указанием следовать в Ахайю и найти восковую Святую икону Богородицы, исполненную евангелистом Лукой. Прибыв в Ахайю, братья повстречали в селе Захлору пастушку Ефросинью, которая повела их в пещеру, где она нашла Святую икону. Сама Ефросинья нашла икону благодаря своему стаду, пившему воду из ключа в пещере. Это ключ позднее был окаймлён мрамором, стал именоваться «Источником Девы» (Πηγή της Κόρης) и его вода стала считаться святой. Сама Ефросинья также почитается как Святая. С годами монастырь стал одним из самых многолюдных, пережил расцвет и стал известным в православной Византии. В результате даров верующими монастырю, Мега Спилеон приобрёл недвижимость в Константинополе, Смирне, Фессалоники и большие земельные наделы в Ахайе и Элиде, которые стали монастырскими «Подворьями» (греч."Μετόχια). На протяжение почти 17 веков своего существования и на фоне перипетий греческой нации, монастырь неоднократно разрушался и вновь восстанавливался. Первоначальный храм, построенный братьями, сохранялся до 1934 года, когда он был разрушен в результате пожара. Монастырь горел несколько раз: в 840, 1285, 1400, 1640 и 1934 годах. После пожара 1285 года монастырь был восстановлен императором Андроником II Палеологом. Во всех случаях Святая икона была спасена.
В 1770 году во время Пелопоннесского восстания вызванного первой архипелагской экспедицией русского флота в ходе русско-турецкой войны (1768—1774), митрополит Патр Парфений, возглавляя греческих повстанцев, осадил турок в Калаврита. Игумен монастыря Мега Спилеон, с крестом в руках, заступился за турок и дал возможность турецким семьям покинуть город. Это заступничество было засчитано монастырю, когда восстание было подавлено и иррегулярные албанские орды бесчинствовали на Пелопоннесе. Одновременно, монастырь стал убежищем греческого населения полуострова. Английский археолог и художник Dodwell, путешествовавший по Греции в период 1801—1806, пишет, что в эти годы монастырь насчитывал около 450 монахов. Dodwell был впечатлён расположением и самим монастырём и писал, что «пейзаж вокруг монастыря — величественный, монастырь окружён густыми лесами, покрывающими горы».

Накануне Греческой революции

Многие монахи монастыря были вовлечены в деятельность греческой революционной организации Филики Этерия. Монастырь стал одним из центров подготовки восстания. Примеру Мега Спилео последовали и другие монастыри Пелопоннеса. Фотакос (Хрисантопулос, Фотиос) гетерист и участник Освободительной войны а впоследствии мемуарист писал о монахах Мега Спилео: «…они знали о Этерии и были знакомы с гетеристами и в силу этого действовали как её апостолы (…). Все они и те что путешествовали и те что оставались в монастыре были способны поднять целый мир, что они и сделали на Пелопоннесе, где они распространили сигнал восстания, подготовили всё и сами подготовились…..». Этим вклад Мега Спилео в подготовке Греческой революции не ограничивается. Два его подворья в Константинополе, Влах-Серай и монастырь Святого Георгия Кариписа на Принцевых островах, стали местом сбора гетеристов на стадии подготовки вооружённого восстания. В 1818 году Скуфас, Николаос, один из трёх первых организаторов Этерии, избрал подворье Святого Георгия явкой Общества. C началом вооружённого выступления гетеристов Александра Ипсиланти в Молдово-Валахии, по всей Османской империи прокатилась волна погромов и резни православного греческого населения. 22 апреля 1821 года турки повесили в Константинополе патриарха Григория. В тот же день подворье Влах-Серай было сожжено турками. Чуть позже, 29 мая, его святые отцы были убиты. Выжил только один монах Ион Макригенис, который принёс печальную новость в Мега Спилео.

Греческая революция

С началом восстания многие монахи монастыря приняли непосредственное участие в военных действиях. Так историк Н.Спилиадис упоминает участие 40 монахов из Мега Спилео, которых возглавлял проигумен (помощник игумена) Герасим (Торолос) в сражении при Левиди 14 апреля 1821 года (см. Осада Триполицы). Монахи Мега Спилео принимали участие в уничтожении остатков армии Драмали-паши в сражении при Акрате 7-19 января 1823 года. В этом сражении кроме проигумена Герасима и его монахов принял участие проигумен Дамаскин, прибывший во главе 50 монахов. Историография отмечает имена ряда монахов отличившихся в сражении. Мега Спилео стал известен туркам как сильная база стратегического значения для восставших. Кроме этого в монастыре нашли убежище тысячи беженцев включая более 500 знатных семей Пелопоннеса. Монастырь внёс огромный материальный вклад в Освободительную войну. Монахи не раздумывая продавали серебряные священные сосуды и расплавляли любые медные предметы включая дверные ручки для производства боеприпасов.

Египетское вторжение

Будучи не в силах справиться с восстанием и через 3 года после его начала, султан призвал на помощь своего египетского вассала, пообещав ему Пелопоннес. Организованная европейцами, египетская армия, под командованием Ибрагима-паши, высадилась на Пелопоннесе в 1824 году. Зная о стратегическом значении монастыря, Ибрагим предпринял 3 попытки взять его с боем. Однако взятие монастыря было непростым делом и не только в силу его расположения.

Первая попытка Ибрагима

Первую попытку взять монастырь Ибрагим предпринял в декабре 1825 года. Информацию о готовившемся нападении принёс в монастырь, бежавший из лагеря Ибрагима, греческий пленник. Монахи запросили у временного правительства подкрепления. В монастырь, возглавляя 1.500 бойцов, 3 декабря прибыл Канеллос Делияннис. Вместе с находившимися уже в монастыре силами Андреаса Лондоса, число защитников монастыря достигло 2.000. Бойцы и монахи спешно стали сооружать укрепления и занимать позиции. Одновременно они организовали так называемый «резервный корпус», который возглавил Николаос Франгакис. Ибрагим послал отцам монастыря письмо требуя сдачи Мега Спилео. В ответном письме монахи писали Ибрагиму: « Мы получили вашее славное и чудесное послание, которым вы информируете нас, что если мы сдадимся, то вы засыпите нас дарами, а если мы не сдадимся, то вы атакуете нас. Какое чудесное дело побеждать монахов, но каким большим позором обернётся поражение от монахов, поскольку мы готовы умереть. Мы говорим тебе, ступай прежде покорить Элладу, а затем мы сдадимся тебе». Ибрагим прошёл вдоль Коринфского залива, разрушая всё на своём пути. Дойдя до города Эгион, он выслал вперёд корпус в 3.000 солдат и 500 всадников, с целью выяснить какие силы защищали монастырь. В свою очередь, корпус выслал к монастырю, на разведку, авангард в 500 пехотинцев и 150 всадников. О приближении неприятеля монастырь был оповещён огнями. В последовавшем бою турки потеряли 47 человек убитыми оставленными ими на поле боя и сотню раненными. Оценив обстановку, Ибрагим отменил на этот раз осаду монастыря.

Вторая попытка

Султанские войска, под командованием Кютахьи-паши, в течение года, безуспешно осаждали Месолонгион в Средней Греции и были вынуждены просить помощи у Ибрагима. После того как, сломленные голодом защитники Месолонгиона совершили прорыв и турки вошли в город, Ибрагим 30 апреля 1826 года переправился на Пелопоннес. Ибрагим собрал свою армию у города Патры. Часть сил он отправил в Элиду. Сам Ибрагим, во главе 7.000 солдат, направился к центру полуострова, к Триполице, через ущелье реки Вураикос, ведущее к Калаврита. Ибрагим следовал тактике «выжженой земли», сжигая на своём пути сёла, поля и сады, обращая в рабство жителей и захватывая их стада. Население бежало в горы, пытаясь скрыться в пещерах и лесах. Часть населения укрылась в монастыре Мега Спилеон. 5 мая, у селения Кастраки, на пути Ибрагима встали, возглавляя свои отряды, военачальники Н.Солиотис, Голфинос Петимезас и А.Калогриас. Повстанцы мужественно отражали натиск осман. Ибрагим был вынужден лично возглавить атаку своего регулярного корпуса. Только после того как, превосходящие силы осман стали обходить повстанцев с флангов, они отошли, поднимаясь к «вечно заснеженной, поднебесной вершине» горы Хелмос. Отход повстанцев послужил сигналом бегства к вершине около 8 тысяч гражданского населения. Преследуемые османами, они гибли, падая в ущелья с заснеженных и обледеневших скал. Греческий историк Спилиадис пишет, что «многие женщины пали в ущелья с детьми, чтобы избежать пленения». Многие из них пытались камнями отбиваться от преследователей. В трагическом бегстве к вершине горы, около 600 женщин и детей погибли пав в ущелья, около 200 были убиты, около 250 были пленены. Ибрагим сжёг село Клукина, (в очередной раз) монастырь Святой Лавры и подворье монастыря Мега Спилеон. 5 мая Ибрагим послал свой авангард к Мега Спилео, с целью разведать обстановку. Оценив силы защитников монастыря, Ибрагим и в этот раз не решился брать монастырь приступом. 10 мая Ибрагим прибыл в Триполи. Ибрагим считал, что ему оставалось только разделаться с непокорными маниатами. Но его вторжение в Мани было отражено и завершилось поражением турецко-египетских сил.

Оборона Монастыря Мега Спилеон

Ибрагим продолжил тактику «выжженой земли», требуя от населения признания покорности. Его политика имела некоторый успех, после того как о своей покорности заявил военачальник Ненекос, который стал содействовать Ибрагиму в его походах. В ответ на это Колокотронис, Теодорос, негласный вождь повстанцев всего Пелопоннеса, именуемый также «Дедом Мореи» провозгласил свой, ставший историческим, клич «Топор и огонь покорившимся». Весной 1827 года Ибрагим, возглавляя корпус в 15.000 своих солдат и 2.000 человек Ненекоса, вновь выступил из Патр, по направлению к Калаврита. В этот раз его основной целью был монастырь Мега Спилеон, в котором неоднократно находили убежище жители Калаврита. На полпути к монастырю, армия Ибрагима разбила лагерь в Ливади. Сам Ибрагим, совершая прогулку со своим адъютантом, заблудился в лесу и вышел на Ненекоса и его людей. Ибрагим отдохнул (спал) несколько часов в гостях у Ненекоса, после чего тот отвёл его в османский лагерь. Когда Колокотронис узнал о том, что Ибрагим был в «греческих» руках и не был пленён, он пришёл в ярость. Он «откровенно поклялся Великому богу эллинов, что желает смерти Ненекоса и готов убить его своими руками. Подобное, странное, заявление впервые вышло из уст Колокотрониса». Колокотронис написал приказ Афанасию Саясу, разрешающий тому убить Ненекоса, любым возможным способом. Колокотронис встал перед иконой Богородицы «на коленях, трижды перекрестился и испросил у Богородицы разрешение, после чего подписал приказ, заявляя что он это делает ради Отечества и что он убивает не христианина, а турка». Через несколько месяцев, в начале 1828 года, Саяс нашёл момент, чтобы «разделаться с предателем». 19 июня Ибрагим написал письмо монахам монастыря с требованием покориться. Монахи ответили, что «поскольку они ушли от мира сего и считают себя не существующими в этой жизни, они не боятся смерти». Получив этот ответ, Ибрагим решил взять монастырь приступом. Монастырь защищали 600 бойцов Н.Петимезаса и 100 бойцов Фотакоса. 23 июня Ибрагим послал 3.000 своих солдат занять горы за монастырём. 12.000 солдат он расположил юго-восточнее монастыря, на позиции именуемой Псилόс Ставрόс (Высокий Крест). Ненекос, со своими силами, расположился к северо востоку от монастыря. Утром 24 июня, на виду защитников монастыря, турки и люди Ненекоса гнали по ущелью под монастырём пленных женщин и детей, а также одного попа. «Пленные шли вперемежку с, захваченным турками скотом, и представляли картину стада», писал Фотакос. В этот момент, возмущённый монах заявил Фотакосу, что им, бойцам, следует стыдиться того, что они допустили, чтобы турки «тащили в рабство наших женщин». Почти сразу после этого, из монастыря выступили около сотни вооружённых монахов, во главе с игуменом Герасимом Торолосом. Монахи сменили свои рясы на греческую фустанеллу и «распустили свои длинные волосы». Проходя мимо позиций бойцов, монахи заявили: «Смотрите как мы будем драться». Фотакос пишет, что «мы покраснели от стыда и немедленно выступили за свои позиции». Турки и люди Ненекоса заняли оборону, но не смогли отразить атаку монахов и бойцов. Фотакос признаёт, что монахи убили больше турок, нежели бойцы, «почти в два раза» и добавляет «турки почувствовали, что такое монашеская война». Ибрагим, осознав трудности, снял осаду монастыря. Дели-Ахмед и Ненекос ушли в Патры. Ибрагим вернулся в Триполицу, сжигая сёла на своём пути. Монастырь не был взят турками до конца войны. Через год после того как Иоанн Каподистрия принял правление, ещё сражающейся, Грецией, он праздновал Воскресение Христово в апреле 1829 года в монастыре, вместе с монахами и прихожанами.

Вторая мировая война

Монастырь пострадал и в годы тройной германо-итало-болгарской оккупации Греции. В ноябре 1943 года германская 117-я егерская дивизия начала «Операцию Калаврита» с целью окружить партизан вокруг города. Во время операции многие немецкие солдаты были убиты, 77 из них взяты в плен. По утверждению германского командования, все пленные были расстреляны на месте. Германское командование приняло решение отреагировать жестокими и массовыми репрессиями. Репрессии начались с прибрежной зоны и затем, углубляясь в горы по пути в Калаврита, немцы расстреляли 143 человек и сожгли тысячу домов в 50 деревнях. Репрессии немцев завершились 13-14 декабря сожжением Калаврита и массовыми убйствами его населения, получившими в Греции имя Холокост в Калаврита (греч. Ολοκαύτωμα των Καλαβρύτων, Σφαγή των Καλαβρύτων). Монастырские источники пишут, что в ходе этих событий немцы разграбили монастырь, сожгли уцелевшие при пожаре 1934 года кельи и расстреляли 16 монахов и прихожан. Ещё 9 монахов были расстреляны в монастырской часовне у Псилос Ставрос (Высокий Крест). Немецкий историк Hermann Frank Meyer пишет, что расстрелы в Мега Спилео были произведены 8 декабря и указывает число расстрелянных — 22.

Монастырь сегодня

Монастырь функционирует и сегодня. Храмы монастыря открыты для посещения в дневное время суток, но при соблюдении монастырских норм поведения и одежды. Музей монастыря располагает значительными реликвиями Греческой революции, редким знаменем с фигурами трёх византийских императоров, рукописями с миниатюрами, гравюрами, портретами, редкими Евангелиями, золотыми церковными вышивками, византийскими иконами. Большую ценность представляет монастырская библиотека насчитывающая более 3.000 томов. В специальной часовне хранятся останки основателей монастыря. Дорога от Калаврита идущая вдоль ущелья к побережью проходит под монастырём и делает его доступным для посетителей. Дорога имеет провинциальный характер и не несёт большую транспортную нагрузку. Построенная в конце 19-го века 22-километровая узкоколейка (750 мм колея) от побережья к Калаврита проходит вдоль реки и местами становится Зубчатой железной дорогой. Железная дорога Дьякофто-Калаврита не только не нарушает пейзаж, но и сама по себе является достопримечательностью. К тому же, проходя по дну ущелья, узкоколейка, с ограниченным движением её 3-4 -х пассажирских вагончиков, не нарушает покой обители. Верующие и туристы останавливаются на станции села Захлору (Мега Спилео) на двенадцатом километре узкоколейки.

Икона Богородицы Мега Спилео

Самая большая ценность монастыря — чудотворная рельефная восковая икона Богородицы Мега Спилео работы евангелиста Луки. Монастырские источники утверждают что это одна из трёх сохранившихся икон евангелиста Луки. После смерти апостола Павла, Лука, также как апостол Андрей жил и проповедовал в Ахайе. По своему прибытию в Ахайю Лука принёс с собой из Палестины эту Священную икону, которую позже он подарил первым христианам. В годы гонений они нашли убежище в пещере, где и спрятали икону. Икона оставалась там пока чудесным образом не была обнаружена Святой Ефросиньей. В силу неоднократных пожаров в монастыре икона почернела.

Отрывок, характеризующий Мега Спилео

Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.
– Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она.
Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
– Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.
– Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
– Laissez moi, laissez moi, tout ca m'est parfaitement egal, [Оставьте меня, мне всё равно,] – отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.


Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.