Медальерное искусство

Медалье́рное иску́сство — искусство изготовления монет и медалей: гравирование штемпелей для чеканки или, в древности и Средние века, лепки форм для отливки монет и медалей. Вид пластического искусства малых форм, родственный глиптике.

Материалом для монет и медалей служат металлы — медь, серебро, золото и другие — которые, благодаря пластичности и относительной прочности, позволяют добиться четкости изображаемых мелких деталей.

Для медальерного искусства свойственны устойчивость композиционных приёмов и иконографических типов, ясная и лаконичная пластика. Это связано с необходимостью вписать все элементы в заданную форму, не разрушая при этом конструктивного единства надписей и изображения. В медальерном искусстве широко используются эмблемы, символы и аллегории.

Исторический очерк

Медальерное искусство появилось с первыми монетами на рубеже VIII и VII века до н. э. в Лидии и Древней Греции.

Литьё как способ изготовления монет применялось в древности только в Италии, в V—III веках до н. э., а затем там же в XV—XVI веках. Как в древности, так и в эпоху Возрождения к нему прибегали исключительно ввиду невозможности, при несовершенных технологиях того времени, чеканить монеты и медали в очень большом, требовавшемся тогда формате. За исключением Италии, в древности везде применялась для изготовления монет чеканка. Древнейшие из всех существующих монет, лидийские, выбитые в начале VII века до н. э., уже сделаны посредством чеканки.

До наших дней дошли матрицы, служившие для выбивания монет только с I века нашей эры, и только галльские; греческих образцов нет. Большинство их из меди, лишь некоторые из стали. Сталь стала применяться для чеканки только во времена римских императоров. Мягкость первого металла, употреблявшегося, конечно, и для матриц греческих монет, по крайней мере древнейшего периода, обусловливала быстрое стирание штемпелей и необходимость частой их перемены, чем и объясняется колоссальное количество дошедших до нас разновидностей древней монеты даже одного и того же типа.

Эпоха античности

Медальерное искусство стояло в древности на одной высоте с современными ему другими отраслями графических и пластических искусств. В Греции IV века до н. э. медальерное искусство, наравне с другими видами искусств античной эпохи, достигло высшего художественного развития. Древнегреческие источники не сохранили до наших дней имён авторов превосходных античных произведений медальерного искусства, которые Иоганн Винкельман приравнивал к лучшим произведениям древнегреческой пластики. Только монеты (преимущественно сицилийские) подписанные именами медальеров, дают возможность узнать что-то о них. В Сиракузах наиболее знаменитыми медальерами были Кимон и Эвайнэт, работавшие во время тирании обоих Дионисиев. Как называлось у греков медальерное искусство и мастера, посвятившие ему себя, — остаётся неизвестным. Причиной умолчания о том древних писателей, как полагают, было то обстоятельство, что в Греции это искусство никогда не составляло отдельной художественной отрасли: им занимались гравёры на драгоценных камнях (греч. γλύπται).

Известно, что у римлян медальеры носили название scalptores monetae и при каждом монетном дворе составляли особую корпорацию, во главе которой стоял praepositus. По большей части это были рабы, некоторые — вольноотпущенные. Несмотря на весьма высокую степень своего мастерства, по крайней мере в некоторые эпохи, медальеры не пользовались в Древнем Риме тем почётом, каким они были окружены у греков; на них смотрели как на простых ремесленников, и ни одна из дошедших до нас бесчисленных римских монет не носит на себе подписи художника.

Особенность древних монет, сравнительно с современными, составляют высокий горельеф, применяемый в настоящее время только при чеканке медалей, и неправильная форма монетного кружка. Римские монеты, хотя и значительно уступают греческим в художественности, однако в отношении округлённости и барельефа гораздо ближе к современным, чем к греческим.

В древности не чеканили медалей, то есть памятных монет, не имеющих денежного обращения и предназначенных для увековечивания определённых событий или знаменитых людей. Для таких целей греки, как и римляне, применяли сами монеты, имевшие хождение; это делает интересным и важным в историческом отношении собирание и исследование греческих и римских нумизматических памятников.

Несмотря на простоту приёмов монетной чеканки в античности, им удавалось выбивать монеты как чрезвычайно малого размера (до 3 мм в диаметре; например, эфесские гемитартеморионы в 1/8 обола), так и очень большие (до 58 мм в поперечнике, например, золотой царя Бактрии Евкратида, в 20 статиров). Монеты ещё большего размера не чеканились, а отливались. Таким образом исполнены римские декуссисы, 116 мм в поперечнике. Особенность древнейших монет — четырёхугольное углубление неправильной формы на реверсе, произведённое острыми шипами нижней матрицы, которые при ударе молотком по верхней матрице вонзались в монетный кружок и держали его неподвижно при последующих ударах мастера. Такой способ фабрикации мы находим в монетах VII—V веков до н. э. В нумизматических памятниках греческих колоний Южной Италии в это время употреблялись выпуклые типы на лицевой стороне и вогнутые на задней. Это достигалось через чеканку штемпелями, имевшими для аверса врезанный, а для реверса выпуклый тип. При этом реверсный тип обыкновенно повторяется на лицевой стороне, но в вогнутом виде, хотя встречаются также монеты, имеющие на обороте изображение, отличное от лицевого.

Средневековье

В Европе

Упадок медальерного искусства начался в Древней Греции в начале III века до н. э.; затем продолжался, хотя и весьма медленно, но непрерывно, вплоть до падения Византийской империи в 1453 году. В Западной Римской империи падение медальерного искусства наблюдается уже в нумизматических памятниках II века н. э.; всё продолжение Средних веков до начала Возрождения, в XV веке, в Западной Европе медальерное искусство неразвито. Изображения на средневековых монетах делались всегда самым плоским рельефом, который требовался тонкой, бляхообразной формой самой монеты. Исключение составляют только так назазываемые брактеаты германских государств XII века, снабжённые изображением лишь на одной лицевой стороне. Тем удивительнее, что, будучи для денежного обращения локальными (и «короткоживущими») средствами платежа, многие брактеаты северонемецкой группы, созданные в промежутке между 30-ми гг. XII в. и третьим десятилетием XIII в., отличаются высочайшим художественным качеством. Не уступая по мастерству исполнения лучшим произведеним других видов декоративно- прикладного искусства, эти монеты являются настоящими шедеврами мелкой романской пластики. Расцвет в искусстве оформления северонемецких брактеатов примерно совпадает со временем правления императора Фридриха I Барбароссы. Помимо императора, эмитентами брактеатов выступали светские и духовные феодалы, а также города. Штемпели для брактеатов очевидно изготавливаются в это время профессиональными ювелирами. Стилистически изображения на брактеатах этого времени относятся к позднему романскому искусству. Большинство монетных изображений представляют собой человеческие фигуры (правителей и святых), в симметричном обрамлении из архитектурных элементов (стен, башен, куполов, арок), образующих зачастую причудливый узор. Человеческие фигуры, всегда будучи стилизованными, отличаются тем не менее, тщательной проработкой деталей одежды и доспехов, правители и святые неизменно держат в руках атрибуты своей власти и достоинства. До XIII в. монетное изображение как правило снабжается надписями. Стремительный расцвет в искусстве оформления северонемецких брактеатов XII в. сменяется столь же стремительным упадком в XIII в., когда изображения на монетах становятся грубыми и однообразно — схематичными.

В Древней Руси

В Киевской Руси древнейшие монеты великих князей киевских, Владимира Святославича, Святополка и Ярослава Мудрого, были гравированы византийскими медальерами. Затем чеканка монет в нашем отечестве полностью прекратилась в начале XI века, что привело к полному забвению у нас медальерного искусства. Остаётся неизвестным, откуда брались медальеры, делавшие матрицы для русских великокняжеских и удельных монет XIII—XV веков. При Иване III был выписан из Италии известный литейщик и зодчий Аристотель Фиораванти, который занялся также и гравированием монет.

От Ренессанса до Нового времени

По всей видимости, в раннем Средневековье медали не выпускались, во всяком случае такие экземпляры неизвестны. Первые произведения этого рода относятся к концу XIV века. Они были созданы в Падуе около 1390 года неизвестным художником для герцогов Каррара. Существуют также венецианские медали 1393 и 1417 годов. Тем не менее, основателем современного нам медальерного искусства следует признать живописца Антонио Пизано, более известного под именем Пизанелло — медальера, работы которого впервые получают характер памятников искусства, а не ремесла. Первая отлитая им медаль была сделана для предпоследнего византийского императора Иоанна VIII Палеолога, которого Пизанелло видел на Флорентийском соборе в 1437—1439 годах. В XV—XVI веках появились другие мастера, которые подняли медальерное искусство на новый уровень. В их числе: Джованни Мария Помеделло, Леоне Леони, Джакоппо Треццо, Пасторино ди Сиенна, Сперандио ди Мантова, Бенвенуто Челлини, Аннибале Фонтана, Алессандро Витторио и Франческо Лаурина, Жан Дюве. Произведения этих художников, отлитые из бронзы, свидетельствуют о знакомстве авторов с античными образцами.

Из Италии вновь возродившееся искусство распространилось по всем странам Западной Европы, но в самой Италии продержалось на высоте очень недолго. Уже с XVII века произведения итальянских авторов утрачивают художественное достоинство и постепенно становятся продуктами ремесла. Во Франции медальерное искусство процветает с XVI века почти до конца XVII века. Наиболее искусные французские медальеры этого периода — Гийом Дюпре (Guillaume Dupré, годы жизни 1576—1643) и братья Варен (Varin). В Германии XVI века выделялись такие мастера, как Альбрехт Дюрер, Генрих Рейц и Фридрих Гагенауер, знаменитый живописец и гравёр; здесь впервые на медалях появляются религиозные сцены. В XVII веке им на смену пришли талантливые резчики Себастьян Дадлер (годы жизни 1586—1657) и Готфрид Лейгебе, служивший у курфюрста Бранденбургского Фридриха Вильгельма I.

XVIII и XIX век

В России

Все русские монеты допетровского времени гравированы очень грубо. Только при Петре I в России впервые появились круглые монеты довольно изящной работы, изготовленные выписанными из-за границы медальерами. Пётр повелел выбить серию памятных медалей, посвящённых победам в Великой Северной войне. В царствование Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны над памятными медалями работал академик Якоб Штелин. Наконец при Екатерине II было обращено внимание на художественность изготовления монет и медалей, и в 1764 году основан особый медальерный класс в Императорской академии художеств. Здесь первым профессором медальерного искусства был француз Пьер-Луи Вернье.

Одним из ведущих художников русской медальерной школы считается Тимофей Иванов (1729—1802). Т. Иванов — автор многих медалей и памятных знаков, посвященных знаменательным историческим событиям времен царствования Петра I и Екатерины II. В царствование Екатерины II и Павла I особенной известностью пользовались в России медальеры Гасс, Иегер и Леберехт. Ученицей последнего была императрица Мария Фёдоровна, изготовившая штемпели для коронационной медали Павла I и медаль Александра I с надписью «Избавитель народов».

При Александре I, равно как и при Николае I наиболее выдающимся медальером был граф Ф. П. Толстой, исполнивший ряд медальонов с аллегорическими изображениями событий Отечественной войны 1812 года. Среди русских медальеров прошлого выдающееся положение занимают А. П. Лялин, П. П. Уткин, работавший в 1831-52 годах, и В. В. Алексеев, ставший в 1871 году последним профессором медальерного искусства в Академии Художеств (при введении нового устава Академии в 1894 году медальерный класс был закрыт) и А. Ф. Васютинский.

В Западной Европе

Одним из наиболее выдающихся медальеров XVIII века стал немецкий мастер Филипп Хейнрих Мюллер (Philipp Heinrich Müller, годы жизни 1654—1719). Он работал на монетных дворах Аугсбурга, Нюрнберга и Зальцбурга, выполняя заказы для разных стран. В частности, им создано несколько медалей для Швеции в период Северной войны (1700—1721).

Из французских авторов этого периода особенно стоит отметить Жана Дювивье (Jean Duvivier, годы жизни 1687—1761) и его сына Бенжамина (Pierre-Simon-Benjamin Duvivier, годы жизни 1728/30-1819). В 1774 году благодаря поддержке короля Луи XVI Бенжамин получил должность гравёра на Парижском монетном дворе. Он вырезал не только медали, но и штемпели для монет (в частности, для золотых луидоров). В XIX веке французская медальерная школа достигла своего расцвета. В это время свои лучшие произведения создают Бертран Андрю (Bertrand Andrieu, годы жизни 1761—1822), Жан-Жак Барре (Jean Jacques Barre, 1793—1855), Николас Брене (Nicolas Brenet, 1773—1846). Дальнейшее развитие медальерного искусства связано с именем Шапелена. Его последователи и ученики Шапю, Роти, Ботте, Дюбуа, Верно и другие переняли авторскую манеру — очень низкий барельеф, но стали использовать более реалистическое направление в сюжетах. Стоит отметить также талантливого французского гравёра Огюста Каэна, Р. Отто в Германии, Иоганна Баптиста Рота в Австрии, Джона Пинчеса в Англии.

В Италии в XIX веке работало множество талантливых мастеров. Среди них братья Джузеппе и Франческо Бьянчи (Giuseppe e Francesco Bianchi), Томазо Меркандетти (Tommaso Mercandetti, 1758—1821), Филиппо Сперанца (Filippo Speranza, 1839—1903), братья Джузеппе и Никколо Цербара (Giuseppe e Niccolò Cerbara). Помимо медалей, Никколо Цербара создавал также штемпели для некоторых итальянских монет, например для скудо папы римского Григория XVI.

Широкую известность получил венский придворный медальер Антон Шарфф (Anton Scharff), работавший отчасти во французской манере, но показавший в своих произведениях немало самобытности и изящества.

Техника медальерного искусства

Традиционная технология, существовавшая до конца XX века, предполагала изготовление лепной восковой модели по эскизу. Лепка обыкновенно производилась на доске из наложенного на неё цветного скульптурного воска или из глины, причём употреблялись специальные тонкие заострённые палочки различных размеров. Величина вылепленной модели обычно в 3-4 раза превосходила формат предполагаемой медали.

Когда восковая модель была готова, с неё отливался гипсовый слепок. С такого слепка, в свою очередь, делалась отливка из так называемого «жёсткого чугуна» или изготавливалась отливка методом гальванопластики. С такой выпуклой модели при помощи гравировальных машин делали маточник или матрицу из стали, формат которой точно соответствовал проектируемой монете или медали (подобные машины использовались во Франции ещё в конце XVIII столетия). При необходимости художник проводил грабштихелем коррекцию маточника. После обязательной закалки маточник использовали для выдавливания матрицы или штемпеля, который и служил для чеканки самой монеты или медали.

Для серебряных и медных медалей принято также патинирование, которое уничтожает блеск металла, препятствующий визуальному восприятию деталей медали. В России при изготовлении серебряных и золотых медалей обыкновенно полируют поля штемпелей. Вследствие такой полировки получается матовое изображение, эффектно выделяющееся на гладком, блестящем фоне металла. Кроме трёх так называемых «монетных металлов» (золота, серебра и меди), для изготовления медалей иногда употребляются платина, палладий, никель и алюминий.

См. также

• Робинсон, Давид Вениаминович

Источники

• Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: В 86 томах (82 т. и 4 доп.). — СПб.: 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Медальерное искусство

– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.