Медаль Джона Ньюбери
Поделись знанием:
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
| Медаль Джона Ньюбери | ||
| ||
| Оригинальное название |
англ. John Newbery Medal | |
|---|---|---|
| Страна | ||
| Тип | ||
| Кому вручается |
гражданам или постоянным жителям США | |
| Кем вручается | ||
| Основания награждения |
за наиболее выдающийся вклад в американскую литературу для детей | |
| Статус |
вручается | |
| Статистика | ||
| Дата учреждения | ||
| Первое награждение | ||
| Количество награждений |
95 | |
Медаль Джона Нью́бери (англ. John Newbery Medal) — американская ежегодная литературная премия, присуждаемая автору за выдающийся вклад в американскую литературу для детей. Вручается с 1922 года.
Книжка-претендент на награду должна быть опубликована на английском языке в прошлом году в США, быть ориентированной на детского читателя и должна способствовать развитию литературы. Её автор должен быть гражданином или постоянным жителем Соединенных Штатов.
Медаль Джона Ньюбери присуждается Ассоциацией библиотечного обслуживания детей (англ. Association for Library Service to Children (ALSC)). Это крупнейшая в мире организация для поддержки и улучшения библиотечного обслуживания детей и новатор в своей области. Сеть ALSC насчитывает более 4200 детских и юношеских библиотек, экспертов по детской литературе, издателей, библиотекарей, школьных преподавателей. В рамках организации действует около 60 различных комитетов.
Более одного раза Медаль Ньюбери получили 5 авторов: Элейн Конигсбург, Джозеф Крамголд, Лоис Лоури, Кэтрин Патерсон, Элизабет Спир и Кейт ДиКамилло.
История
Ввести награду предложил Фредерик Мелчер на собрании Американской библиотечной ассоциации (ALA) 22 июня 1921 года. Решение окончательно принял Исполнительный совет ALA в 1922 году. Медаль назвали в честь английского книгоиздателя XVIII века Джона Ньюбери, который издал первую книгу для детей под названием «Маленькая хорошенькая карманная книжечка» (1744).
Официальную цель награды сформулировали следующим образом:
|
Поощрять оригинальные творческие работы в области книг для детей. Обратить особое внимание общественности, что вклад в литературу для детей заслуживает такого же признания, как и поэзия, пьесы или романы. Награждать библиотекарей, посвятивших профессиональные усилия служению юным читателям, награждать авторов хороших книг в этой области литературы. | 
|
Дизайн бронзовой медали разработал американский скульптор Рене Поль Шамбеллан (фр. René Paul Chambellan). На ней изображен писатель, который вручает мальчику и девочке книгу. На оборотной стороне медали, по замыслу дизайнера, пишется имя победителя и дата.
Медали Ньюбери — первая детская литературная премия в мире[1]. Вместе с Медалью Кальдекотта, считается одной из двух самых престижных премий США в сфере детской литературы.
Лауреаты
| Год | Изображение | Автор | Название книги |
|---|---|---|---|
| 1922 | 
|
Хендрик Виллем ван Лоон | История человечества (англ. The Story of Mankind) |
| 1923 | 
|
Хью Лофтинг | Путешествия доктора Дулиттла (англ. The Voyages of Doctor Dolittle) |
| 1924 |
|
Чарльз Хэйес | Тёмный фрегат (англ. The Dark Frigate) |
| 1925 |
|
Чарльз Фингер | Истории серебряных стран (англ. Tales from Silver Lands) |
| 1926 |
|
Артур Крисман | Демон моря (англ. Shen of the Sea) |
| 1927 |
|
Уилл Джеймс | Смоки, лошадь ковбоя (англ. Smoky the Cow Horse) |
| 1928 |
|
Дэн Гопал Мукерджи | Яркая шея. История голубя. (англ. Gay Neck, the Story of a Pigeon) |
| 1929 |
|
Эрик Келли | Краковский трубач (англ. The Trumpeter of Krakow) |
| 1930 |
|
Рэйчел Филд | Хитти, её первые сто лет (англ. Hitty, Her First Hundred Years) |
| 1931 |
|
Элизабет Коутсворт | Кот, который отправился на небеса (англ. The Cat Who Went to Heaven) |
| 1932 |
|
Лаура Армер | Безводная гора (англ. Waterless Mountain) |
| 1933 |
|
Элизабет Льюис | Юный Фу с Верхней Янцзы (англ. Young Fu of the Upper Yangtze) |
| 1934 |
|
Корнелия Мейгз | Непобедимая Луиза (англ. Invincible Louisa) |
| 1935 |
|
Моника Шеннон | Добри (англ. Dobry) |
| 1936 |
|
Кэрол Бринк | Кэдди Вудлоун (англ. Caddie Woodlawn) |
| 1937 |
|
Рут Сойер | Роликовые коньки (англ. Roller Skates) |
| 1938 |
|
Кейт Середи | Белый вол (англ. The White Stag) |
| 1939 |
|
Элизабет Энрайт | Счастливый напёрсток (англ. Thimble Summer) |
| 1940 |
|
Джеймс Догерти | Даниэль Бун (англ. Daniel Boone) |
| 1941 |
|
Армстронг Сперри | Назови это мужеством (англ. Call It Courage) |
| 1942 |
|
Уолтер Эдмондс | Фитиль для пушки (англ. The Matchlock Gun) |
| 1943 |
|
Элизабет Вининг | Адам с дороги (англ. Adam of the Road) |
| 1944 |
|
Эстер Форбс | Джонни Тремен (англ. Johnny Tremain) |
| 1945 |
|
Роберт Лоусон | Кроличий Холм (англ. Rabbit Hill) |
| 1946 |
|
Луис Ленски | Девочка-клубничка (англ. Strawberry Girl) |
| 1947 |
|
Кэролайн Бэйли | Мисс Гикори (англ. Miss Hickory) |
| 1948 |
|
Уильям Пен дю Буа | Двадцать один шарик (англ. The Twenty-One Balloons) |
| 1949 |
|
Маргарет Генри | Король ветра (англ. King of the Wind) |
| 1950 |
|
Маргарет де Анджели | Дверь в стене (англ. The Door in the Wall) |
| 1951 |
|
Элизабет Йетс | Амос Форчун, свободный человек (англ. Amos Fortune, Free Man) |
| 1952 |
|
Элеанор Эстес | Джинджер Пай (англ. Ginger Pye) |
| 1953 |
|
Энн Нолан Кларк | Секрет Анд (англ. Secret of the Andes) |
| 1954 |
|
Джозеф Крамголд | А теперь- Мигель (англ. ...And Now Miguel) |
| 1955 |
|
Мейндерт Де Йонг | Колесо над школой (англ. The Wheel on the School) |
| 1956 |
|
Джин Летхем | Продолжайте, мистер Боудич (англ. Carry On, Mr. Bowditch) |
| 1957 |
|
Вирджиния Соренсен | Чудеса на Мепл Хилл (англ. Miracles on Maple Hill) |
| 1958 |
|
Харольд Кейт | Винтовки для Уэйти (англ. Rifles for Watie) |
| 1959 |
|
Элизабет Спир | Ведьма пруда Блэкберд (англ. The Witch of Blackbird Pond) |
| 1960 |
|
Джозеф Крамголд | Онион Джон (англ. Onion John) |
| 1961 |
|
Скотт О’Делл | Остров голубых дельфинов (англ. Island of the Blue Dolphins) |
| 1962 |
|
Элизабет Спир | Бронзовый лук (англ. The Bronze Bow) |
| 1963 |
|
Мадлен Ленгль | Складка во Времени (англ. A Wrinkle in Time) |
| 1964 |
|
Эмили Невилл | Похоже на то, кошка (англ. It's Like This, Cat) |
| 1965 |
|
Майя Войцеховская | Тень быка (англ. Shadow of a Bull) |
| 1966 |
|
Элизабет Бортон де Тревиньо | Я, Хуан де Пареха (англ. I, Juan de Pareja) |
| 1967 |
|
Айрин Хант | Медленно к дороге (англ. Up a Road Slowly) |
| 1968 |
|
Элейн Конигсбург | Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире (англ. From the Mixed-Up Files of Mrs. Basil E. Frankweiler) |
| 1969 |
|
Александр Ллойд | Высокий король (англ. The High King) |
| 1970 |
|
Уильям Армстронг | Саундер (англ. Sounder) |
| 1971 |
|
Бетси Байерс | Лето лебедей (англ. Summer of the Swans) |
| 1972 |
|
Роберт O’Брайен | Миссис Фрисби и крысы НИПЗ (англ. Mrs. Frisby and the Rats of NIMH) |
| 1973 |
|
Джин Джордж | Джулия и волки (англ. Julie of the Wolves) |
| 1974 |
|
Паула Фокс | Танцующий раб (англ. The Slave Dancer) |
| 1975 |
|
Вирджиния Гамильтон | Великий М. К. Хиггинс (англ. M. C. Higgins, the Great) |
| 1976 |
|
Сьюзан Купер | Серый король (англ. The Grey King) |
| 1977 |
|
Милдред Тейлор | Гром, услышь мой крик (англ. Roll of Thunder, Hear My Cry) |
| 1978 |
|
Кэтрин Патерсон | Мост в Терабитию (англ. Bridge to Terabithia) |
| 1979 |
|
Эллен Раскин | Игра Вестинга (англ. The Westing Game) |
| 1980 |
|
Джоан Блос | Скопление дней. Дневник девочки из Новой Англии (англ. A Gathering of Days: A New England Girl’s Journal) |
| 1981 |
|
Кэтрин Патерсон | Иакова я возлюбил (англ. Jacob Have I Loved) |
| 1982 |
|
Нэнси Уиллард | Визит к Уильяму Блейку (англ. A Visit to William Blake’s Inn) |
| 1983 |
|
Синтия Войт | Песня Диси (англ. Dicey’s Song) |
| 1984 |
|
Беверли Клири | Дорогой мистер Хеншоу (англ. Dear Mr. Henshaw) |
| 1985 |
|
Робин МакКинли | Герой и корона (англ. The Hero and the Crown) |
| 1986 |
|
Патрисия МакЛэчлен | Сара, Плейн и Толл (англ. Sarah, Plain and Tall) |
| 1987 |
|
Сид Флейшман | Мальчик для битья (англ. The Whipping Boy) |
| 1988 |
|
Рассел Фридман | Линкольн: фотобиография (англ. Lincoln: A Photobiography) |
| 1989 |
|
Пол Флейшман | Радостный шум: поэма на два голоса (англ. Joyful Noise: Poems for Two Voices) |
| 1990 |
|
Лоис Лоури | Число звёзд (англ. Number the Stars) |
| 1991 |
|
Джерри Спинелли | Маньяк Мэджи (англ. Maniac Magee) |
| 1992 |
|
Филлис Нейлор | Шилох (англ. Shiloh) |
| 1993 |
|
Синтия Райлент | Пропавшая Мэй (англ. Missing May) |
| 1994 |
|
Лоис Лоури | Дающий (англ. The Giver) |
| 1995 |
|
Шэрон Крич | Прогулка двух лун (англ. Walk Two Moons) |
| 1996 |
|
Карен Кушман | Ученица повивальной бабки (англ. The Midwife’s Apprentice) |
| 1997 |
|
Элейн Конигсбург | Субботний взгляд (англ. The View from Saturday) |
| 1998 |
|
Карен Хессе | Из праха (англ. Out of the Dust) |
| 1999 |
|
Луис Сейкер | Ямы (англ. Holes) |
| 2000 |
|
Кристофер Кёртис | Бад, а не Бадди (англ. Bud, Not Buddy) |
| 2001 |
|
Ричард Пек | Год где-то внизу (англ. A Year Down Yonder) |
| 2002 |
|
Линда Сью Пак | Осколок (англ. A Single Shard) |
| 2003 |
|
Эви | Криспин: свинцовый крест (англ. Crispin: The Cross of Lead) |
| 2004 |
|
Кейт ДиКамилло | Приключения мышонка Десперо (англ. The Tale of Despereaux) |
| 2005 |
|
Синтия Кадохата | Кира-Кира (англ. Kira-Kira) |
| 2006 |
|
Линн Ре Перкинс | Крисс Кросс (англ. Criss Cross) |
| 2007 |
|
Сьюзан Патрон | Власть удачи (англ. The Higher Power of Lucky) |
| 2008 |
|
Лаура Эми Шлиц | англ. Good Masters! Sweet Ladies! Voices from a Medieval Village |
| 2009 | 
|
Нил Гейман | История с кладбищем (англ. The Graveyard Book) |
| 2010 | 
|
Ребекка Стид | Когда ты достигешь меня (англ. When You Reach Me) |
| 2011 |
|
Клэр Вандерпул | Луна над манифестом (англ. Moon Over Manifest) |
| 2012 | 
|
Джек Гантос | Тупик в Норвельте (англ. Dead End in Norvelt) |
| 2013 | 
|
Кэтрин Эпплгейт | Айван, единственный и неповторимый (англ. The One and Only Ivan) |
| 2014 | 
|
Кейт ДиКамилло | Флора и Улисс: освещённые приключения (англ. Flora & Ulysses: The Illuminated Adventures) |
| 2015 |
|
Александер Квейм | Кроссовер (англ. The Crossover) |
| 2016 |
|
Мэтт де ла Пенья | Последняя остановка на Маркет-стрит (англ. Last Stop on Market Street) |
Напишите отзыв о статье "Медаль Джона Ньюбери"
Примечания
- ↑ [www.washingtonpost.com/wp-dyn/content/article/2008/12/15/AR2008121503293.html Plot Twist: The Newbery May Dampen Kids' Reading] The Washington Post (англ.)
Отрывок, характеризующий Медаль Джона Ньюбери
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
