Площадь Свободы (Джакарта)

Площадь Свободы (Джакарта)Площадь Свободы (Джакарта)

</tt> </tt>

</tt>

Площадь Свободы (Джакарта)Площадь Свободы (Джакарта)

Медан Мердека
Джакарта
На карте населённого пункта
Общая информация
Прежние названия	Гамбир
Площадь Медан Мердека. Национальный монумент

Площадь Свободы (Джакарта)Площадь Свободы (Джакарта)Площадь Свободы (Джакарта)

Меда́н Мерде́ка (индон. Medan Merdeka) — Площадь Свободы — главная площадь столицы Индонезии Джакарты. Считается одной из самых больших площадей в мире.

Находится в центральной части города. По периметру площади расположены президентский дворец, здания ряда государственных ведомств, Национальный музей Индонезии. В географическом центре площади стоит так называемый Национальный монумент — стела высотой 132 метра, символизирующая независимость страны, возведенная в 1961—1976 годах.

Площадь получила современное название в 1945 году после обретения Индонезией независимости от Нидерландов. Историческое название — площадь Гамбир, по названию соответствующего городского района, относящегося к так называемому Верхнему городу, расположенному к югу от исторического центра Джакарты. Площадь появилась в 1810-е годы вскоре после начала застройки района Гамбир.

История

Период нидерландской колонизации

В конце XVIII века колониальная администрация Голландской Ост-Индии переехала из Батавии (ныне Старый город Джакарты) в Велтевреден (нидерл. Weltevreden, ныне Центральная Джакарта. Перед новыми административными зданиями было построено две площади — Буффелсвелд (нидерл. Buffelsveld; ныне площадь Медан Мердека) и Ватерлооплейн (нидерл. Waterlooplein; ныне площадь Бантенг Лапанган). При генерал-губернаторе Германе Виллеме Дендельсе, управлявшим Голландской Ост-Индией от имени контролировавшегося Наполеоном Королевства Голландия, площади приобрели современные очертания, а площадь Буффелсвелд была переименовано на французский манер в Марсовы поля (фр. Champs de Mars).

Во время Наполеоновских войн Голландская Ост-Индия перешла под контроль Великобритании, генерал-губернатором был назначен британец Стэмфорд Раффлз; при нём площадь была переименована в Конингсплейн (нидерл. Koningsplein — Королевская площадь), так как на ней находилась резиденция генерал-губернатора (ныне — Дворец Мердека. Местные жители назвали площадь Лапанган Гамбир (индон. Lapangan Gambir), по названию района Гамбир. По распоряжению британской колониальной администрации на площади были построены несколько спортивных комплексов, стадион и беговые дорожки, на рынке Пасар Малам (индон. Pasar Malam — ночной рынок) проводилась (сначала нерегулярно, а с 1921 года — ежегодно) ярмарка Пасар Гамбир (индон. Pasar Gambir, ныне — Джакартская ярмарка). В 1906 году на площади прошёл фестиваль в честь дня рождения нидерландской королевы Вильгельмины.

Японская оккупация

В 1942 году Голландская Ост-Индия была оккупирована японскими войсками. Во время японской оккупации площадь называлась Лапанган Икада (индон. Lapangan Ikada, от индон. Ikatan Atletik Djakarta — Джакартский атлетический комплекс. 17 августа 1945 года на площади Лапанган Икада прошла часть церемонии провозглашения независимости Индонезии, проведённой лидерами индонезийского национально-освободительного движения Сукарно и Мохаммадом Хатта.

Период независимости Индонезии

В 1949 году, по указу президента Сукарно, площадь Лапанган Икада была переименована в Медан Мердека (индон. Medan Merdeka — Площадь Свободы). В 1959 и 1960 годах среди архитекторов Индонезии проводились конкурсы проектов реконструкции площади, но ни один из этих проектов не был одобрен президентом. Сукарно, имевший некоторые познания в архитектуре, представил свой собственный проект, основанный на голландском плане площади 1892 года, в соответствии с которым и была проведена реконструкция площади .

В 1961 году по распоряжению президента Сукарно в центре площади Медан Мердека началось строительство Национального монумента — памятника, который, по замыслу Сукарно, должен был стать самым высоким зданием Джакарты, превзойти по высоте Боробудур и Эйфелеву башню и олицетворять победу Индонезии в многолетней борьбе за независимость . Во время работ по сооружению Национального монумента были разрушены спортивные сооружения, построенные во время голландского господства. Строительство было полностью завершено к 1974 году.

В ночь с 30 сентября на 1 октября 1965 года левая военная группировка Движение 30 сентября предприняла попытку государственного переворота. Части мятежников заняли площадь Медан Мердека и джакартскую радиостанцию, а также окружили президентский дворец, однако уже ко 2 октября мятеж был полностью подавлен. Большую роль в подавлении попытки переворота сыграл генерал Сухарто, будущий президент Индонезии.

С 1968 по 1992 годы в южной части площади проводилась Джакартская ярмарка, а в её юго-западной части был создан Джакартский лунапарк (индон. Taman Ria Jakarta). В 1992 году, в результате очередной реконструкции площади, ярмарка и лунапарк были убраны с площади, а по дороге, проложенной вокруг Национального монумента, было запрещено движение автомобилей.

В 2002 году по распоряжению губернатора Джакарты Сутиёсо (индон. Sutiyoso) по периметру площади было построена ограда, у ворот которой размещены охранники. В их задачу входит, в том числе, и контроль посетителей площади — большинство джакартцев и гостей города могут беспрепятственно посещать Медан Мердека, в то время как бездомным и торговцам вход на площадь воспрещён.

Внешний вид

Современный вид площади во многом сохранил в себе первоначальную идею, заложенную президентом Сукарно в своём проекте реконструкции, хотя и претерпел некоторые изменения в связи с новой реконструкцией в 1990-х годах. В результате реконструкции проезжая часть была перенесена дальше от Национального монумента, а позже, когда был принят запрет на проезд автомобилей вокруг памятника — демонтирована и заменена на пешеходную дорогу, обитую булыжником. Вокруг Национального монумента разбит парк (индон. Taman Medan Merdeka — Парк «Медан Мердека»), на его территории есть несколько фонтанов. .

Четыре дороги, проложенные от Национального монумента, делят площадь на четыре равные части:

1. Парк «Северная Медан Мердека» (индон. Taman Medan Merdeka Utara). В этой части парка находятся два примечательных памятника — памятник джокьякартскому принцу Дипонегоро, предводителю восстания против нидерландских колонизаторов, и индонезийскому поэту Чаирилу Анвару.

2. Парк «Восточная Медан Мердека» (индон. Taman Medan Merdeka Timur) — расположен недалеко от вокзала Гамбир, главного вокзала Джакарты. Отражающий пруд и статуя Kartini, индонезийский героиня эмансипации женщин, пожертвованное японского правительства, которая первоначально стояла перед Парк Suropati в Menteng перемещается здесь.

3. Парк «Южная Медан Мердека» (индон. Taman Medan Merdeka Selatan). . В этом парке посажены 33 редких вида растений, символизирующие 31 провинцию и два особых округа Индонезии; также здесь обитает популяция аксиса — одного из редких подвидов оленя. Перед воротами ограды Национального монумента продаются различные сувениры для гостей Джакарты.

4. Парк «Западная Медан Мердека» (индон. Taman Medan Merdeka Barat). В этой части площади располагается фонтан с ночным освещением.

Важные здания

Северная сторона

• Государственный секретариат
• Дворец Мердека
• Верховный Суд
• Министерство внутренних дел
• Мечеть Истикляль

Восточная сторона

• Вокзал Гамбир
• Головной офис государственной нефтяной компании Pertamina.
• Штаб-квартира Командования армейского стратегического резерва (индон. Komando Cadangan Strategis Angkatan Darat, KOSTRAD)
• Церковь святого Эммануила
• Национальная галерея

Южная сторона

• Посольство США
• Дворец вице-президента
• Администрация губернатора Джакарты

Западная сторона

• Главный офис сотового оператора Indosat
• Министерство по делам культуры и туризма
• Министерство обороны и штаб Национальной армии Индонезии
• Министерство связи и информации
• Национальный музей Индонезии
• Министерство транспорта
• Конституционный Суд
• Главный офис центральной государственной радиостанции — Радио Республики Индонезии

Галерея

• Merdeka Square Diponegoro 2.JPG

  Статуя принца Дипонегоро

• Kartini Statue, Merdeka Square.JPG

  Статуя Картини

• Merdeka Square Reflecting Pool.JPG

  Фонтан. На заднем плане — Национальный монумент

• Merdeka Square Flag Statue 1.JPG

  В парке «Медан Мердека»

• Merdeka Square Flag Statue 2.JPG

• Merdeka Square Garuda Vase 2.JPG

  Ваза с изображением Гаруды в парке «Медан Мердека»

• Merdeka Square Soccer.JPG

  Игра в футбол на площади Медан Мердека

• Merdeka Square Monas Front.JPG

  Национальный монумент

• Merdeka Square Flower.JPG

  Цветочный сад

• Istana Merdeka.jpg

  Дворец Мердека

• Istiqlal Mosque Monas.jpg

  Мечеть Истикляль

• Gambir station Jakarta.JPG

  Вокзал Гамбир

Отрывок, характеризующий Площадь Свободы (Джакарта)

В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.