Медведь, Роман Иванович

Роман Медведь
Дата рождения:	1 (13) октября 1874(1874-10-13)
Место рождения:	Замостье, Люблинская губерния
Дата смерти:	8 сентября 1937(1937-09-08) (62 года)
Место смерти:	Малоярославец
Страна:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Место службы:	Храм Василия Блаженного 5 сентября 1918 — 25 февраля 1919 (Москва)
Сан:	протоиерей
Церковь	Русская православная церковь

Рома́н Яросла́в Ива́нович Медве́дь (1 [13] октября 1874, Замостье, Люблинская губерния — 8 сентября 1937, Малоярославец) — священник Русской Православной Церкви.

Прославлен Русской православной церковью в 2000 году в лике священноисповедника.

Биография

Родился в местечке Замостье, что в Холмской губернии. Был вторым из семи детей учителя прогимназии Ивана Иосифовича Медведя и акушерки Марии Матвеевны. Двенадцати лет от роду Роман потерял отца.

Как и его братья, учился в Холмской Духовной семинарии, ректором которой был архимандрит Тихон (Беллавин) (будущий Патриарх), а после её окончания в 1894 году поступил в Санкт-Петербургскую Духовную академию, которую закончил в 1898 году со степенью кандидата богословия с правом соискания степени магистра богословия без нового устного испытания.

Во время учёбы в академии сошёлся с будущим епископом Феофаном (Быстровым). В тот же период познакомился с Иоанном Кронштадтским, стал его духовным сыном и ничего впоследствии не предпринимал без его благословения.

По окончании академии был назначен помощником инспектора, а затем инспектором Виленской духовной семинарии и прослужил в этой должности до 1900 года.

7 января 1901 года обвенчался по благословению кронштадтского пастыря с дочерью служившего в Старорусском уезде Новгородской губернии священника о. Николая Невзорова Анной, также духовной дочерью о. Иоанна.

3 марта 1901 года был рукоположен епископом Черниговским и Нежинским Антонием (Соколовым) в сан священника ко храму Воздвижения Креста Господня, находившемуся в имении помещика Николая Неплюева, возглавлявшего в то время Крестовоздвиженское братство.

В 1902 году был переведён в Санкт-Петербург, где получил назначение в храм Святой равноапостольной Марии Магдалины при Училище лекарских помощниц и фельдшериц и где во время его служения образовалась многочисленная духовная община и было организовано общество трезвенников.

Феофаном был рекомендован сёстрам-черногоркам — Великим княгиням Милице и Анастасии Николаевнам. По свидетельству М. В. Родзянко, стал духовником «одной из русских великих княгинь». Согласно же данным пристава Тюменского уезда, числился преподавателем детей Великого князя Николая Николаевича

В 1907 году вместе с женой заболел туберкулёзом и был переведён полковым священником в Томашов Польский, на границу Польши и Германии.

В том же 1907 году был назначен настоятелем Свято-Владимирского адмиралтейского собора в Севастополе и благочинным береговых команд Черноморского флота. В его подчинении оказались Свято-Владимирский собор и храмы Покрова Божией Матери, Архистратига Михаила на Екатерининской улице и святителя Николая на Братском кладбище на Северной стороне и около пятидесяти священников. В этом качестве он пребывал вплоть до 1918 года.

В 1914 году был выбран секретарём Первого Всероссийского съезда военного и морского духовенства, проходившего в Санкт-Петербурге

В январе 1918 года спасся от расстрела революционными матросами, вовремя уехав на поезде из Севастополя в Москву, где встретился с Патриархом Тихоном и был благословлён им на служение в местных храмах.

Осенью того же года был назначен настоятелем храма Василия Блаженного взамен расстрелянного в сентябре протоиерея Иоанна Восторгова. После закрытия 25 февраля 1919 года этого храма властями был назначен настоятелем храма святителя Алексия, митрополита Московского, в Глинищевском переулке.

В 1919 году по благословению Патриарха Тихона организовал Братство ревнителей православия в честь святителя Алексия, митрополита Московского.

После опубликования в 1927 году «Декларации» митрополита Сергия счёл нужным написать письмо к священнослужителям и мирянам, в котором призвал не разрывать канонических отношений с митрополитом Сергием и не становиться жертвой козней дьявола.

В конце 1920-х годов по решению духовного собора Высоко-Петровского монастыря официально развёлся со своей женой, чтобы избавить от преследований властями свою семью.

В 1930 году был выселен властями из церковной квартиры и переехал на выстроенную в Подмосковье стараниями духовных детей дачу, где зачастую принимал исповеди и давал советы в те дни, когда не было служб или когда не мог служить по болезни.

16 февраля 1931 года, на следующий день после праздника Сретения, был арестован сотрудниками ОГПУ наряду с примерно тридцатью членами братства святителя Алексия, и все они были заключены в Бутырскую тюрьму.

Следствие было завершено через два месяца, и 26 апреля 1931 года было составлено обвинительное заключение, в котором о. Роман и прихожане храма святителя Алексия обвинялись в том, что являлись «членами контрреволюционной организации».

10 мая о. Роман был приговорён к десяти годам заключения в концлагерь, 3 июня был отправлен в один из лагерей Беломорско-Балтийского управления и 9 июня прибыл в город Кемь.

Постановлением ВЦИК от 19 апреля 1932 года срок его заключения был сокращён на одну треть ввиду тяжёлого состояния здоровья. 26 июля 1936 года он был освобождён из лагеря и поселился в окрестностях Волоколамска, а затем был перевезён под Москву в посёлок Валентиновку. Через три месяца отец Роман уехал в Черкассы к старому другу.

25 мая 1937 года он сломал ногу, шейку бедра, и матушка срочно перевезла его в Малоярославец.

В июле 1937 года избежал ареста сотрудниками НКВД ввиду тяжелейшего состояния. Скончался 8 сентября того же года. Был погребён на городском кладбище в Малоярославце.

Канонизация и память

3 августа 1999 года его мощи по благословению Патриарха Московского и всея Руси Алексия II были обретены и перенесены в Москву в храм Покрова Божией Матери на Лыщиковой горе.

На Юбилейном Архиерейском Соборе РПЦ в августе 2000 года был прославлен в лике новомучеников и исповедников российских.

19 февраля 2010 года митрополит Симферопольский и Крымский Лазарь (Швец) совершил в Севастополе чин освящения закладного камня в основании строящегося храма во имя Святого исповедника Романа, в районе улицы генерала Жидилова

Литература

• Дамаскин (Орловский), игум. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Жизнеописания и материалы к ним. — Кн. 4. — Тверь: Булат, 2000. — С. 288—367.
• Дамаскин (Орловский), игум. [fond.centro.ru/book/booklet/booklet8_1.htm Житие священноисповедника Романа (Медведя, 1874—1937)]. — Тверь: Булат, 2000. — 76 с.
• Дамаскин (Орловский), игум. Житие священноисповедника Романа (Медведя, 1874—1937). — Тверь: Булат, 2006. — 120 с.

Ссылки

• [drevo-info.ru/articles/11431.html Медведь Роман Иванович] // Открытая православная энциклопедия «Древо»
• Сергей Фомин. [ruskline.ru/monitoring_smi/2008/01/14/zasochinyalis Засочинялись!]

Отрывок, характеризующий Медведь, Роман Иванович

– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»
Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном. Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)
Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.
Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.
Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он курил трубку за трубкой.
На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой улыбкой сказал ему:
– А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне Митенька рассказал все.
«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь, в этом дурацком мире».
– Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.
– Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.