Меддокс, Майкл
Майкл Меддокс | |
Michael Maddox | |
Род деятельности: |
антрепренер |
---|
Майкл Меддокс (Мэддокс, Маддокс; в России назывался Михаил Егорович/Георгиевич Медокс; англ. Michael Maddox, либо Medoks, Maddocks, Mattocks; 1747—1822) — английский инженер, театральный антрепренёр, основатель Петровского театра.
Содержание
Биография
Майкл Меддокс в 1766 году прибыл в Россию по высочайшему приглашению, переданному воспитателем наследника престола Н. И. Паниным через английского посла лорда Макартнея[1] для преподавания физики и математических наук великому князю Павлу Петровичу.
Ведал в Петербурге музеем «механических и физических представлений». Основным занятием Майкла Меддокса было изготовление механических часов и других инженерных диковинок. Преподавательская стезя окончилась, и, покинув Россию, он направился с музеем в Мадрид, а затем в Лондон, где и провел последующее десятилетие, после чего решил опять поехать в Россию.
К тому времени в России Меддокс имел авторитет, завоеванный благодаря успеху в театре «Хэймаркет» в Лондоне. По некоторым данным, его прибыль за один театральный сезон составляла 11 000 фунтов стерлингов, что на 2500 фунтов больше, чем было у Дэвида Гаррика несколькими годами ранее.
Первый публичный московский театр
Переселившись в Москву, первое время он выступал фокусником и эквилибристом, развлекая публику обеих столиц «механическими и физическими представлениями», о которых печатал объявления в «Санкт-Петербургских» и «Московских ведомостях».
Имея светлую голову и золотые руки, Медокс изготовил выдающееся произведение часового искусства, подобное соборным башенным часам. Известный московский театрал Жихарев характеризовал Меддокса как «человека необыкновенно умного, знатока своего дела и отличного директора театра, который умел находить и ценить таланты»[2].
Когда по Высочайшему повелению в Москве срочно создавался публичный театр, для спектаклей был нанят дом графа Р. И. Воронцова на улице Знаменке (так называемый Знаменский театр). Во время чумы 1771, свирепствовавшей в Москве, количество совладельцев из товарищества московской антрепризы резко поубавилось (Н. С. Титов, назначенный главой театрального предприятия, сам отказался ещё раньше — в 1769 году, Дж. Бельмонти умер, Дж. Чинти исчез), и основным владельцем сделался губернский прокурор князь Пётр Васильевич Урусов, принявший к себе в товарищество в августе 1776 англичанина Майкла Меддокса. В марте 1776 г. князь Пётр Васильевич Урусов получил высочайшее соизволение императрицы Екатерины II «содержать… театральные всякого рода представления, а также концерты, воксалы и маскарады».
В день 17 марта (по ст.ст.) 1776 г. Московская полицмейстерская канцелярия выдала десятилетнюю привилегию на публичную театральную деятельность губернскому прокурору, князю П. В. Урусову. Ему дозволялось устраивать в Москве публичные театральные представления, а также концерты, «воксалы» и маскарады[3].
В феврале 1780 Знаменский театр сгорел (26 февраля 1780 г. «Московские ведомости» сообщили: вечером на представлении пьесы А. Сумарокова «Дмитрий Самозванец» «от неосторожности нижних служителей» случился пожар, и Знаменский деревянный театр за несколько часов выгорел дотла[3]), и отчаявшийся князь тут же вышел из антрепризы, содержателем которой остался один Меддокс[4].
Петровский театр
Именно Меддокс построил в том же 1780 году каменное здание театра (архитектор Х. Х. Розберг) — по месту расположения на улице Петровка (на правом берегу Неглинки) — получивший название Большой Петровский театр. Новое трёхэтажное кирпичное здание с белокаменными деталями и под тесовой крышей поднялось за пять месяцев и обошлось Меддоксу в 130 тысяч рублей серебром, на 50 тысяч больше сметы[2]. Театр имел партер, три яруса лож и галерею, вмещавшие около 1 тыс. зрителей, «маскерадную залу в два света», «карточную» и другие специальные помещения; в 1788 к театру пристроили новый круглый маскарадный зал — «Ротунду»[4]. По другим источникам, зал вмещал 800 посетителей: «В театре было четыре яруса с ложами и две просторные галереи. В партере насчитывалось два ряда с закрытыми по бокам сиденьями. Роскошно украшенные ложи стоили от трёхсот до тысячи рублей и дороже. Билет в партер стоил один рубль. Театральный зал вмещал 800 зрителей и ещё столько же публики вмещалось на галереях».[5]
Театр открылся в декабре 1780, первое представление состоялось 30 декабря 1780 (10 января 1781) — давалось торжественное представление пролога «Странники» А. О. Аблесимова на музыку русского композитора Е. Фомина и балета австрийского балетмейстера, приехавшего в Россию с труппой Хильфердинга Леопольда Парадиза «Волшебная школа». Московскому главнокомандующему князю Долгорукову так понравился театр, что он предложил чинам полиции иметь к Меддоксу почтение и уважение и охранять его от неприятностей. Долгоруков также выхлопотал Меддоксу продолжение привилегии ещё на десять лет, то есть до 1796 года (Ежегодник Императорских театров. СПб., 1904—1905. Вып. XV. С.68). Первоначально труппа Меддокса в Петровском театре была невелика и состояла из 13 актёров, 9 актрис, 4 танцовщиц, 3 танцоров с балетмейстером и 13 музыкантов (Пыляев М. И. Старая Москва. СПб., 1891. С.126)[6].
В труппе служили И. И. и Н. В. Калиграф, В. П. и А. А. Померанцевы, Я. Е. Шушерин, П. Злов, А. С. Синявский, А. С. Синявская, её племянницы сёстры М. С. и У. С. Синявские[4], Е. И. Залышкин, А. Г. Ожогин и др.; позже перешли из Петербурга И. Ф. Лапин, П. А. Плавильщиков, С. Н. и Е. С. Сандуновы. В качестве танцоров первое положение занимали выпускники Московского Воспитательного дома, обучавшиеся у Леопольда Парадиза: Арина Собакина и Гаврила Райков[7]. Кроме того, в театре давали представления французские, итальянские, немецкие труппы.
Труппа Петровского театра постепенно росла и состояла как из вольных актёров, так и из крепостных; иногда помещики отдавали в наём или продавали целые труппы[4]. О. В. Бубнова приводит интересные сведения:
Ещё в 1803 году сдал в аренду Медоксу, а в 1806 продал московской Дирекции своего крепостного актёра С. Ф. Мочалова Н. Н. Демидов[6].
С. Ф. Мочалов — отец великого русского артиста Павла Степановича Мочалова.
Это был публичный театр, открытый для всех. В Петровском театре шли драматические спектакли, оперы и балеты, в частности первые русские комические оперы «Мельник — колдун, обманщик и сват» А. О. Аблесимова — М. М. Соколовского, «Санктпетербургский гостиный двор» М. А. Матинского, «Несчастье от кареты» Я. Б. Княжнина на музыку В. Пашкевича, «Скупой» В. А. Пашкевича — либретто Я. Княжнина по Ж. Б. Мольеру. Исполнялись произведения Катерино Кавоса, игрались комедии Фонвизина («Бригадир», «Недоросль») — 14 мая 1783 года «Недоросль» был поставлен на сцене Петровского театра, цензура долго не пропускала пьесу, и театру пришлось приложить много сил, чтобы добиться её постановки[6]. Для театра Медокса переводил немецкие пьесы Н. Сандунов, брат артиста Силы Сандунова, юрист, профессор Московского университета; шли пьесы Вольтера, Шеридана, Гольдони, Лессинга, Шекспира, Бомарше, И. А. Крылова, А. П. Сумарокова, П. А. Плавильщикова — который сам же и играл на сцене. Балетная труппа пополнялась учениками из специально созданной балетной школы Воспитательного дома, которая в 1784 году отошла во владение Медокса. Всего в театре Медокса было осуществлено 425 драматический, оперных и балетных спектаклей[3][8]. При этом нельзя забывать, что Петровский театр был частным предприятием Майкла Меддокса, с которым стали конкурировать начавшие появляться Императорские театры, существовавшие за счет императорской государственной казны. А кроме того, существовали крепостные театры русских богачей при их домах — театр Шереметевых, Крепостной театр Дурасова и т. д.
Меддокс первым в мировой театральной практике создал художественный совет для решения творческих вопросов: принятия пьес к репертуару, распределение ролей между актёрами. Драматург С. Н. Глинка:
«Когда сочинители и переводчики приносили к Медоксу произведения свои, он приглашал актеров на совещание: принять пьесу или нет. Если принятие по прочтении предлагаемой пьесы утверждалось большинством голосов, тогда содержатель удалялся, предоставляя каждому выбор своей роли. Потом возвращался на совещание с новым вопросом: во сколько времени принятая пьеса может быть выучена? Срока на это нигде не убавлял, но смотря по пьесе, и не прибавлял. Были тогда в Московском театре подле оркестра табуреты, занимаемые, так сказать, присяжными любителями театра. У некоторых из них имелись свои домашние театры. Содержатель приглашал и их, и сочинителей, и переводчиков на репетицию. Если приглашенные лица единодушно утверждали, что пьеса идет успешно, и что каждый из актеров вник в душу своей роли, тогда назначалось главное представление. В противном случае отлагалось ещё на время. Повторение так изоряло память, что суфлер почти всегда был не нужен»[8].
Федор Кони писал о театре Меддокса:
«Медокс существовал одними только сборами… весь репертуар Медокса ограничивался тридцатью пьесами и семьюдесятью спектаклями в год. Пьесы были прекрасно выбраны, отлично поставлены и превосходно исполнены. Когда сочинители или переводчики доставляли в дирекцию пьесу, то Медокс составлял совещательный комитет из главных актеров. Если на этом комитете большинство голосов решало принять пьесу, содержатель театра удалялся, предоставляя каждому актеру, с общего согласия, выбрать себе роль по силам и таланту. Потом он опять возвращался с вопросом: во сколько времени пьеса может быть поставлена на сцену? Срока, определенного артистами, он никогда не убавлял, а иногда даже, смотря по пьесе, увеличивал его. Оттого никто не запомнит, чтобы на театре Медокса какая-нибудь пьеса была дурно слажена, плохо распределена или нерачительно поставлена. Каждый артист являлся в своем характере, в роли, которая соответствовала его средствам и нравилась ему. Каждый отдельно был превосходен, совокупность целой пьесы изумительна» (Пантеон русского и всех европейских театров. 1840. № 2. С. 90-99)[6].
Поколения москвичей все больше находили «свою забаву в чтении книг, музыке, в зрении театрального представления, нежели в гонянии голубей или травле зайцев»[3][8].
В журнале «Ежегодник Императорских театров» (1915. — Вып. 1. — С. 12—20) помещен отрывок из книги германского историографа Иоганна Рихтера «Москва»: [mikv1.narod.ru/text/Richter.htm статья «Московские театры XVIII ст.»] (Перевод и предисл. В. Пасхалова), где автор упоминает о Меддоксе и его театре:
Англичанин Медокс состоит антрепренером и дирижёром театра. Он прибыл в Москву приблизительно двадцать лет назад в качестве фокусника. Без денег, без знания местнаго языка, без знакомства с нравами и склонностями москвичей, отважился он снять театр; и вот, благодаря своей настойчивости, предприимчивости, быть может и счастью, благосклонному к смельчакам, предприятие его вышло удачным. Вскоре ему удалось найти солидный кредит и заново перестроить театр. Здание этого театра одно из грандиознейших зданий Москвы, богатой и без того великолепными памятниками строительнаго искусства. Оно заключает в себе, кроме театра, ещё концертный и маскарадный залы, причем особенно замечателен этот последний. Он — редкой величины, вмещает в себе 1500 человек и обошёлся строителю в 80,000 рублей. Зрительный зал также один из самых больших в мире. Кроме четырёх ярусов лож, в нём есть ещё две галереи. В партере, против сцены, тянутся два ряда скамеек проходящих до самаго главнаго входа. По бокам имеются кресла и всё-таки остается значительное пустое пространство. Некоторыя ложи со вкусом и парадно драпированы и украшены зеркалами и канделябрами. … Актёрам и актрисам здесь не так поклоняются, как в Германии и других европейских странах; с другой стороны, нег против них и предубеждения, которое исключило бы их из общества или, по крайней мере, унизило бы их в глазах некоторых классов, как это случается повсеместно в Германии. … Я не знаю, кому лучше: немецкому ли актёру, котораго то возносят до небес, то низвергают в преисподнюю, или русскому актёру средней руки[9].//Правописание сохранено.
По свидетельству современников, Меддокс был человеком просвещённым, смотревшим на театр как на школу; поэтому репертуар Петровского театра был серьёзный; более легкие пьесы ставились в содержавшемся им же «Воксале»[10].
«Воксал» на Таганке
В апреле 1783 г. Меддокс приобрел у купца Саввы Яковлева («коллежского асессора и разных мануфактур содержателя») за две тысячи рублей владение в «Таганской части», где устроил воксал — летнее увеселительное заведение, которое работало с середины мая по сентябрь. Воксалы возникли на родине М. Меддокса в середине XVIII века по образу и подобию поместья вблизи Лондона, где его хозяин устраивал балы, маскарады, театральные представления и фейерверки на природе. Московский воксал Меддокса располагался в саду с прудом и боскетами, где находились павильоны, оркестры и буфеты[3]. Представления шли на летней площадке прямо в саду, в ненастную погоду открывалось специальное лёгкое помещение («комнатный театр»). Игрались обычно небольшие оперные или драматические комедии, после которых устраивали бал или маскарад, завершавшийся ужином. По вечерам сад освещался фонарями, и гулянья длились до двух часов ночи, причём вход в сад стоил один рубль (правда, значимость того рубля была несколько выше нынешней). В «воксале» выступали те же артисты, что и на сцене Петровского театра.
Ныне память о «воксале» Меддокса сохранилась в названиях Большого и Малого Вокзальных переулков, расположенных между улицами Таганской и Б. Алексеевской.
Крах
Однако финансовые дела постепенно становились хуже. Как всегда в таких случаях бывает у талантливых людей, образовались и завистники, и желающие приобщиться к созданному другими. Много сил ушло на суд с бароном Э. Ванжурой, дошедшим до царского двора со своими проектами по устройству иных театров. Новый градоначальник генерал-аншеф А. А. Прозоровский предпринимает шаги к полному отстранению Меддокса от дел. Он предъявляет Меддоксу обвинение в том, что здание Петровского театра построено с нарушением утверждённого плана. Прозоровскому также не нравился репертуар театра. Театр фактически перешёл в ведение Прозоровского[6]. В декабре 1789 года Меддокс из-за материальных затруднений вынужден был передать свои заведения в управление Опекунскому совету Воспитательного дома. В 1801 году Петровский театр со всем принадлежавшим имуществом поступил в собственность московского Воспитательного дома и в императорскую казну, а Меддоксу назначен пожизненный пенсион в 3 тысячи рублей[4][8].
Петровский театр Меддокса простоял 25 лет — 8 октября (по ст.ст. 22 октября) 1805 года здание сгорело перед самым началом представления оперы Фердинанда Кауэра.
22 октября 1805 г., перед началом представления оперы «Днепровская русалка» «в четыре часа пополудни по причине гардеробмейстера Карла Фелкера, бывшего с двумя свечами в гардеробе, вышедшего оттуда и оставившего оные там с огнём, сделался пожар, от которого весь театр сгорел». Из села Всехсятского на Петербургской дороге (ныне район метро «Сокол») С. П. Жихарев увидел над Москвою огромное зарево пожара. «Долго-долго стояли мы в недоумении, что такое так жарко гореть могло, пока едущий из Москвы почтальон не объяснил, что горит Петровский театр и, несмотря на все усилия пожарной команды, едва ли она в состоянии будет отстоять его»[8].
Огонь удивительным образом пощадил маленький домик рядом с театром, в котором проживал со своей семьей Майкл Меддокс.
После пожара
О последних годах труппы Меддокса — «Московская антреприза Михаила Медокса», автор Вячеслав Зверев:
После пожара труппа Медокса выступала в доме князя Волконского на Самотеке, затем в манеже Пашкова дома на Моховой, где 10 февраля 1806 г. состоялось её последнее выступление. На следующий день она перешла в казенное управление и сделалась Императорской московской российской труппой, для которой спустя два года архитектор К. Росси построил деревянный Арбатский театр в самом начале нынешнего Гоголевского бульвара. Красивый удобный театр самоотверженно работал во время войны 1812 г. и тогда же сгорел дотла. В балетной труппе до 1812 неоднократно сменялись второстепенные балетмейстеры. После изгнания французов из Москвы балетную школу и труппу возглавил ученик Шарля Дидло балетмейстер А. П. Глушковский, перенёсший на московскую сцену петербургский репертуар и подготовивший московскую балетную труппу[11]. Пятнадцать лет стояло пепелище Медоксова театра. Зимой его заносило снегом, весной и летом обгорелый остов высился над топким болотом. После Отечественной войны учредили Комиссию для строений, которая занялась планировкой и застройкой послепожарной Москвы. Строптивую Неглинку заключили в трубу, чем значительно осушили прилегающую местность и занялись её благоустройством. Комиссия составила план театральной площади с новым зданием театра, которое проектировал и строил московский «архитектор по фасадной части» О. И. Бове. Он использовал фундамент и три стены Медоксова театра, поместив среди них сцену нового строения и развернув его фасадом на площадь. В недрах нового театрального зала сохранились остатки стен бывшей «машкередной залы»[3].
Сцена современного Большого театра занимает то самое место в Москве, где поставил свой театр Меддокс.
«Храм Славы»
При том, что Меддокс был загружен работой антрепренера, он не забывал про механические увлечения. Особенно интересны придуманные и изготовленные часы «Храм Славы», которые изначально предназначались автором Екатерине II, которая относилась к нему очень трепетно. Работу над созданием этих часов Меддокс начал в 1793, а окончил только в 1806 году. 13-летний труд Меддокса не достиг первоначально поставленной цели, поскольку часы были изготовлены уже после смерти императрицы. Ныне этот экспонат хранится в Оружейной палате в Кремле.[12].
В ежедневной газете «Вестник Московской Политехнической выставки» (№ 62, от 1 июля 1872 года) один из потомков Майкла — Константин Медокс — дал весьма подробное описание внешнего вида и действия часов Меддокса. Ещё одно известное описание часов было составлено по материалам, дошедшим от самого Майкла Меддокса. «Храм Славы» — большие бронзовые позолоченные часы с тремя позолоченными колоннами, установленными над музыкальным ящиком. Каждая колонна заканчивается фигурой орлицы с распростёртыми крыльями на орленком в гнезде. Через каждые пять минут из клюва орлицы падает жемчужина в раскрытый клюв орленка. На мраморном ступенчатом основании высятся четыре чернобронзовые фигуры женщин, изображающие части света — Европу, Азию, Африку и Америку. Колонны соединены между собой гирляндами роз и других цветов из чеканной и золоченой бронзы. Между колоннами высится фигура античного героя Геркулеса с палицей. На «древесном» пне укреплен большой круг, изображающий сияние Солнца, и на нём белый циферблат часов «Храм Славы». На циферблате находится надпись — «Михаил Медокс, Москва». Эти часы являются исключительно сложным автоматом, основанном на взаимодействии самых различных механизмов, предназначенных для воспроизводства удивительных сцен, а также музыкальных номеров. Когда часы показывают и бьют три, шесть, девять или двенадцать раз, то куранты начинают играть, затем раздается органная музыка, после чего поднимается занавес и нашему взору открывается во всем своем величии «Храм Славы» и вид на ландшафт с водопадом, что с шумом свергается с утесов. Виден пьедестал, на котором установлена винтовая пирамида, и два лебедя, плавающие внутри пирамиды; в середине же пьедестала — звезда. Затем появляются фигуры в освещении лучезарного Солнца под аккомпанемент органной музыки. Каждая фигура символически изображает одно из славных событий времен Екатерины II.[12]
Потомки
Потомки Меддокса проживали в России. Один из них стал комендантом Варшавы, другой изобрел шкалу косоглазия, которой пользуются до сих пор. В Оружейной палате лежат часы, сделанные «русским инженером Михаилом Георгиевичем Медоксом», хотя на самом деле того мастера звали Майкл Джордж[13]. Ещё один сын Роман стал известным на всю Россию авантюристом и «оскорбителем царскаго величества». 16 января 1826 года Медоксам дана грамота на потомственное дворянство. Фамилия Медокс указом Правительствующего сената по департаменту герольдии от 9-го Октября 1867 года утверждена в потомственном дворянском достоинстве[14].
У Майкла Меддокса было не два сына и не одна дочь, а 6 сыновей и столько же дочерей, из коих Василий в 1831 году умер в Варшаве, состоя в чине полковника по особым поручениям, при Фельдмаршале графе Паскевиче-Эриванском князе Варшавском. Павел, в чине штабс-ротмистра, служил адъютантом при дежурном генерале действующей армии. Иван служил гражданским чиновником военнаго ведомства; Александр и Георгий, будучи болезненными, умерли не служа; а Роман, как видно из записки о составлении Кавказско-горскаго ополчения в 1812 году, помещенной в журнале «Русская Старина» за 1879 год, в чине корнета был адъютантом у атамана Донских казаков графа Платова. Дочери Меддокса вышли замуж: за капитан-лейтенанта Кожина, штабс-капитана Замятнина, поручиков Гаевскаго и Степанова и надворнаго советника Иванова. И сыновья, и дочери — все теперь покойники.[15]
Меддокс был женат на немке дворянского сословия и имел одиннадцать детей. Потомки его живут в Москве и Самаре.[16]
В этой статье или разделе имеется избыток цитат либо слишком длинные цитаты. Излишние и чрезмерно большие цитаты следует обобщить и переписать своими словами.
Возможно, эти цитаты будут более уместны в Викицитатнике или в Викитеке. |
Напишите отзыв о статье "Меддокс, Майкл"
Литература
- Погожев. Столетие организации Московского театра. — Кн. I. — СПб., 1906.
- В. Н. Всеволодский (Гернгросс). История театрального образования. — 1913.
- А. А. Васькин. От Волхонки до Знаменки. — М., 2008.
- Н. А. Анисимова. Тайна господина Медокса, или Повесть о старом московском театре — М.: «Русский импульс», 2015.
Примечания
- ↑ [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/80689/%D0%9C%D0%B5%D0%B4%D0%BE%D0%BA%D1%81 Большая биографическая энциклопедия]
- ↑ 1 2 [www.promved.ru/articles/article.phtml?id=674&nomer=26 Промышленные ведомости]
- ↑ 1 2 3 4 5 6 [www.promved.ru/articles/article.phtml?id=674&nomer=26 Промышленные ведомости, автор Вячеслав Зверев]
- ↑ 1 2 3 4 5 Покровский театр / Л. М. Старикова, М. П. Рахманова // Москва: Энциклопедия / Глав. ред. С. О. Шмидт; Сост.: М. И. Андреев, В. М. Карев. — М. : Большая Российская энциклопедия, 1997. — 976 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-85270-277-3.</span>
- ↑ Вячеслав Зверев, Московская антреприза Михаила Медокса // Промышленные ведомости, 2006, № 1-2 www.promved.ru/articles/article.phtml?id=674&nomer=26
- ↑ 1 2 3 4 5 [www.nasledie-rus.ru/red_port/00600.php «Наследие», О. В. Бубнова]
- ↑ [ravnovesie.com/files/dow/380316571534.htm САМЫЕ ЗНАМЕНИТЫЕ ТЕАТРЫ и САМЫЕ ЗНАМЕНИТЫЕ РЕЖИССЕРЫ. Мир театра, балета, кино (Великое наследие. Т. 10)]
- ↑ 1 2 3 4 5 [www.gagarinlib.ru/fonds/articles/zverev/st01.pdf Московская антреприза Михаила Медокса]
- ↑ [mikv1.narod.ru/text/Richter.htm Рихтер. И. «Московские театры XVIII ст.»]
- ↑ [www.rulex.ru/01130357.htm Рулекс.ру]
- ↑ [culture.niv.ru/doc/ballet/encyclopedia/001.htm Энциклопедия балета]
- ↑ 1 2 [www.clockmaker.ru/medox.htm Михаил Георгиевич Медокс]
- ↑ [travin.msk.ru/arc/maddox.html «Бешеный бык в киберпространстве», автор Андрей Травин]
- ↑ [mikv1.narod.ru/text/Medox_RA86K3V10.htm Происхождение русских дворян Медоксов]
- ↑ [mikv1.narod.ru/text/Medox_RA86K3V10.htm Письмо внука М. Г. Медокса, 29 августа 1886 года]
- ↑ Вячеслав Зверев, Московская антреприза Михаила Медокса // Промышленные ведомости, 2006, № 1—2 www.promved.ru/articles/article.phtml?id=674&nomer=26
</ol>
Ссылки
- Глинка С. Н. [mikv1.narod.ru/text/Glinka20040104.htm Записки]. — М.: Захаров, 2004. — 464 с.
- Кони Ф. А. [memoirs.ru/texts/Koni.htm Воспоминания о московском театре при М. Е. Медоксе (Почерпнуто из неизд. Записок С. Н. Глинки и изустных рассказов старожилов)] // Пантеон и репертуар, 1840. — Ч. 1. — Отд. 2. — С. 89—102.
- Медокс К. [mikv1.narod.ru/text/Medox_RA86K3V10.htm Происхождение русских дворян Медоксов]. // Русский архив, 1886. — Кн. 3. — Вып. 10. — С. 262—265.
- [www.clockmaker.ru/medox.htm Михаил Георгиевич Медокс]
- Рихтер И. [memoirs.ru/texts/Richter.htm Московские театры XVIII ст.] / Пер. и предисл. В. Пасхалова // Ежегодник Императорских театров, 1915. — Вып. 1. — С. 12—20.
- [www.rulex.ru/01130357.htm Медокс Михаил Георгиевич]
- [memoirs.ru/texts/Medox_RA86K2V5.htm Самозванец Медокс. (Для истории русского театра)] // Русский архив, 1886. — Кн. 2. — Вып. 5. — С. 157—160. — Под псевдонимом: Ярославский старожил.
- Покровский театр / Л. М. Старикова, М. П. Рахманова // Москва: Энциклопедия / Глав. ред. С. О. Шмидт; Сост.: М. И. Андреев, В. М. Карев. — М. : Большая Российская энциклопедия, 1997. — 976 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-85270-277-3.</span>
Отрывок, характеризующий Меддокс, Майкл
«d'une femme charmante, aussi spirituelle, que belle». [прелестной женщины, столь же умной, сколько красивой.] Известный рrince de Ligne [князь де Линь] писал ей письма на восьми страницах. Билибин приберегал свои mots [словечки], чтобы в первый раз сказать их при графине Безуховой. Быть принятым в салоне графини Безуховой считалось дипломом ума; молодые люди прочитывали книги перед вечером Элен, чтобы было о чем говорить в ее салоне, и секретари посольства, и даже посланники, поверяли ей дипломатические тайны, так что Элен была сила в некотором роде. Пьер, который знал, что она была очень глупа, с странным чувством недоуменья и страха иногда присутствовал на ее вечерах и обедах, где говорилось о политике, поэзии и философии. На этих вечерах он испытывал чувство подобное тому, которое должен испытывать фокусник, ожидая всякий раз, что вот вот обман его откроется. Но оттого ли, что для ведения такого салона именно нужна была глупость, или потому что сами обманываемые находили удовольствие в этом обмане, обман не открывался, и репутация d'une femme charmante et spirituelle так непоколебимо утвердилась за Еленой Васильевной Безуховой, что она могла говорить самые большие пошлости и глупости, и всё таки все восхищались каждым ее словом и отыскивали в нем глубокий смысл, которого она сама и не подозревала.Пьер был именно тем самым мужем, который нужен был для этой блестящей, светской женщины. Он был тот рассеянный чудак, муж grand seigneur [большой барин], никому не мешающий и не только не портящий общего впечатления высокого тона гостиной, но, своей противоположностью изяществу и такту жены, служащий выгодным для нее фоном. Пьер, за эти два года, вследствие своего постоянного сосредоточенного занятия невещественными интересами и искреннего презрения ко всему остальному, усвоил себе в неинтересовавшем его обществе жены тот тон равнодушия, небрежности и благосклонности ко всем, который не приобретается искусственно и который потому то и внушает невольное уважение. Он входил в гостиную своей жены как в театр, со всеми был знаком, всем был одинаково рад и ко всем был одинаково равнодушен. Иногда он вступал в разговор, интересовавший его, и тогда, без соображений о том, были ли тут или нет les messieurs de l'ambassade [служащие при посольстве], шамкая говорил свои мнения, которые иногда были совершенно не в тоне настоящей минуты. Но мнение о чудаке муже de la femme la plus distinguee de Petersbourg [самой замечательной женщины в Петербурге] уже так установилось, что никто не принимал au serux [всерьез] его выходок.
В числе многих молодых людей, ежедневно бывавших в доме Элен, Борис Друбецкой, уже весьма успевший в службе, был после возвращения Элен из Эрфурта, самым близким человеком в доме Безуховых. Элен называла его mon page [мой паж] и обращалась с ним как с ребенком. Улыбка ее в отношении его была та же, как и ко всем, но иногда Пьеру неприятно было видеть эту улыбку. Борис обращался с Пьером с особенной, достойной и грустной почтительностию. Этот оттенок почтительности тоже беспокоил Пьера. Пьер так больно страдал три года тому назад от оскорбления, нанесенного ему женой, что теперь он спасал себя от возможности подобного оскорбления во первых тем, что он не был мужем своей жены, во вторых тем, что он не позволял себе подозревать.
– Нет, теперь сделавшись bas bleu [синим чулком], она навсегда отказалась от прежних увлечений, – говорил он сам себе. – Не было примера, чтобы bas bleu имели сердечные увлечения, – повторял он сам себе неизвестно откуда извлеченное правило, которому несомненно верил. Но, странное дело, присутствие Бориса в гостиной жены (а он был почти постоянно), физически действовало на Пьера: оно связывало все его члены, уничтожало бессознательность и свободу его движений.
– Такая странная антипатия, – думал Пьер, – а прежде он мне даже очень нравился.
В глазах света Пьер был большой барин, несколько слепой и смешной муж знаменитой жены, умный чудак, ничего не делающий, но и никому не вредящий, славный и добрый малый. В душе же Пьера происходила за всё это время сложная и трудная работа внутреннего развития, открывшая ему многое и приведшая его ко многим духовным сомнениям и радостям.
Он продолжал свой дневник, и вот что он писал в нем за это время:
«24 ro ноября.
«Встал в восемь часов, читал Св. Писание, потом пошел к должности (Пьер по совету благодетеля поступил на службу в один из комитетов), возвратился к обеду, обедал один (у графини много гостей, мне неприятных), ел и пил умеренно и после обеда списывал пиесы для братьев. Ввечеру сошел к графине и рассказал смешную историю о Б., и только тогда вспомнил, что этого не должно было делать, когда все уже громко смеялись.
«Ложусь спать с счастливым и спокойным духом. Господи Великий, помоги мне ходить по стезям Твоим, 1) побеждать часть гневну – тихостью, медлением, 2) похоть – воздержанием и отвращением, 3) удаляться от суеты, но не отлучать себя от а) государственных дел службы, b) от забот семейных, с) от дружеских сношений и d) экономических занятий».
«27 го ноября.
«Встал поздно и проснувшись долго лежал на постели, предаваясь лени. Боже мой! помоги мне и укрепи меня, дабы я мог ходить по путям Твоим. Читал Св. Писание, но без надлежащего чувства. Пришел брат Урусов, беседовали о суетах мира. Рассказывал о новых предначертаниях государя. Я начал было осуждать, но вспомнил о своих правилах и слова благодетеля нашего о том, что истинный масон должен быть усердным деятелем в государстве, когда требуется его участие, и спокойным созерцателем того, к чему он не призван. Язык мой – враг мой. Посетили меня братья Г. В. и О., была приуготовительная беседа для принятия нового брата. Они возлагают на меня обязанность ритора. Чувствую себя слабым и недостойным. Потом зашла речь об объяснении семи столбов и ступеней храма. 7 наук, 7 добродетелей, 7 пороков, 7 даров Святого Духа. Брат О. был очень красноречив. Вечером совершилось принятие. Новое устройство помещения много содействовало великолепию зрелища. Принят был Борис Друбецкой. Я предлагал его, я и был ритором. Странное чувство волновало меня во всё время моего пребывания с ним в темной храмине. Я застал в себе к нему чувство ненависти, которое я тщетно стремлюсь преодолеть. И потому то я желал бы истинно спасти его от злого и ввести его на путь истины, но дурные мысли о нем не оставляли меня. Мне думалось, что его цель вступления в братство состояла только в желании сблизиться с людьми, быть в фаворе у находящихся в нашей ложе. Кроме тех оснований, что он несколько раз спрашивал, не находится ли в нашей ложе N. и S. (на что я не мог ему отвечать), кроме того, что он по моим наблюдениям не способен чувствовать уважения к нашему святому Ордену и слишком занят и доволен внешним человеком, чтобы желать улучшения духовного, я не имел оснований сомневаться в нем; но он мне казался неискренним, и всё время, когда я стоял с ним с глазу на глаз в темной храмине, мне казалось, что он презрительно улыбается на мои слова, и хотелось действительно уколоть его обнаженную грудь шпагой, которую я держал, приставленною к ней. Я не мог быть красноречив и не мог искренно сообщить своего сомнения братьям и великому мастеру. Великий Архитектон природы, помоги мне находить истинные пути, выводящие из лабиринта лжи».
После этого в дневнике было пропущено три листа, и потом было написано следующее:
«Имел поучительный и длинный разговор наедине с братом В., который советовал мне держаться брата А. Многое, хотя и недостойному, мне было открыто. Адонаи есть имя сотворившего мир. Элоим есть имя правящего всем. Третье имя, имя поизрекаемое, имеющее значение Всего . Беседы с братом В. подкрепляют, освежают и утверждают меня на пути добродетели. При нем нет места сомнению. Мне ясно различие бедного учения наук общественных с нашим святым, всё обнимающим учением. Науки человеческие всё подразделяют – чтобы понять, всё убивают – чтобы рассмотреть. В святой науке Ордена всё едино, всё познается в своей совокупности и жизни. Троица – три начала вещей – сера, меркурий и соль. Сера елейного и огненного свойства; она в соединении с солью, огненностью своей возбуждает в ней алкание, посредством которого притягивает меркурий, схватывает его, удерживает и совокупно производит отдельные тела. Меркурий есть жидкая и летучая духовная сущность – Христос, Дух Святой, Он».
«3 го декабря.
«Проснулся поздно, читал Св. Писание, но был бесчувствен. После вышел и ходил по зале. Хотел размышлять, но вместо того воображение представило одно происшествие, бывшее четыре года тому назад. Господин Долохов, после моей дуэли встретясь со мной в Москве, сказал мне, что он надеется, что я пользуюсь теперь полным душевным спокойствием, несмотря на отсутствие моей супруги. Я тогда ничего не отвечал. Теперь я припомнил все подробности этого свидания и в душе своей говорил ему самые злобные слова и колкие ответы. Опомнился и бросил эту мысль только тогда, когда увидал себя в распалении гнева; но недостаточно раскаялся в этом. После пришел Борис Друбецкой и стал рассказывать разные приключения; я же с самого его прихода сделался недоволен его посещением и сказал ему что то противное. Он возразил. Я вспыхнул и наговорил ему множество неприятного и даже грубого. Он замолчал и я спохватился только тогда, когда было уже поздно. Боже мой, я совсем не умею с ним обходиться. Этому причиной мое самолюбие. Я ставлю себя выше его и потому делаюсь гораздо его хуже, ибо он снисходителен к моим грубостям, а я напротив того питаю к нему презрение. Боже мой, даруй мне в присутствии его видеть больше мою мерзость и поступать так, чтобы и ему это было полезно. После обеда заснул и в то время как засыпал, услыхал явственно голос, сказавший мне в левое ухо: – „Твой день“.
«Я видел во сне, что иду я в темноте, и вдруг окружен собаками, но иду без страха; вдруг одна небольшая схватила меня за левое стегно зубами и не выпускает. Я стал давить ее руками. И только что я оторвал ее, как другая, еще большая, стала грызть меня. Я стал поднимать ее и чем больше поднимал, тем она становилась больше и тяжеле. И вдруг идет брат А. и взяв меня под руку, повел с собою и привел к зданию, для входа в которое надо было пройти по узкой доске. Я ступил на нее и доска отогнулась и упала, и я стал лезть на забор, до которого едва достигал руками. После больших усилий я перетащил свое тело так, что ноги висели на одной, а туловище на другой стороне. Я оглянулся и увидал, что брат А. стоит на заборе и указывает мне на большую аллею и сад, и в саду большое и прекрасное здание. Я проснулся. Господи, Великий Архитектон природы! помоги мне оторвать от себя собак – страстей моих и последнюю из них, совокупляющую в себе силы всех прежних, и помоги мне вступить в тот храм добродетели, коего лицезрения я во сне достигнул».
«7 го декабря.
«Видел сон, будто Иосиф Алексеевич в моем доме сидит, я рад очень, и желаю угостить его. Будто я с посторонними неумолчно болтаю и вдруг вспомнил, что это ему не может нравиться, и желаю к нему приблизиться и его обнять. Но только что приблизился, вижу, что лицо его преобразилось, стало молодое, и он мне тихо что то говорит из ученья Ордена, так тихо, что я не могу расслышать. Потом, будто, вышли мы все из комнаты, и что то тут случилось мудреное. Мы сидели или лежали на полу. Он мне что то говорил. А мне будто захотелось показать ему свою чувствительность и я, не вслушиваясь в его речи, стал себе воображать состояние своего внутреннего человека и осенившую меня милость Божию. И появились у меня слезы на глазах, и я был доволен, что он это приметил. Но он взглянул на меня с досадой и вскочил, пресекши свой разговор. Я обробел и спросил, не ко мне ли сказанное относилось; но он ничего не отвечал, показал мне ласковый вид, и после вдруг очутились мы в спальне моей, где стоит двойная кровать. Он лег на нее на край, и я будто пылал к нему желанием ласкаться и прилечь тут же. И он будто у меня спрашивает: „Скажите по правде, какое вы имеете главное пристрастие? Узнали ли вы его? Я думаю, что вы уже его узнали“. Я, смутившись сим вопросом, отвечал, что лень мое главное пристрастие. Он недоверчиво покачал головой. И я ему, еще более смутившись, отвечал, что я, хотя и живу с женою, по его совету, но не как муж жены своей. На это он возразил, что не должно жену лишать своей ласки, дал чувствовать, что в этом была моя обязанность. Но я отвечал, что я стыжусь этого, и вдруг всё скрылось. И я проснулся, и нашел в мыслях своих текст Св. Писания: Живот бе свет человеком, и свет во тме светит и тма его не объят . Лицо у Иосифа Алексеевича было моложавое и светлое. В этот день получил письмо от благодетеля, в котором он пишет об обязанностях супружества».
«9 го декабря.
«Видел сон, от которого проснулся с трепещущимся сердцем. Видел, будто я в Москве, в своем доме, в большой диванной, и из гостиной выходит Иосиф Алексеевич. Будто я тотчас узнал, что с ним уже совершился процесс возрождения, и бросился ему на встречу. Я будто его целую, и руки его, а он говорит: „Приметил ли ты, что у меня лицо другое?“ Я посмотрел на него, продолжая держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое, но волос на голове нет, и черты совершенно другие. И будто я ему говорю: „Я бы вас узнал, ежели бы случайно с вами встретился“, и думаю между тем: „Правду ли я сказал?“ И вдруг вижу, что он лежит как труп мертвый; потом понемногу пришел в себя и вошел со мной в большой кабинет, держа большую книгу, писанную, в александрийский лист. И будто я говорю: „это я написал“. И он ответил мне наклонением головы. Я открыл книгу, и в книге этой на всех страницах прекрасно нарисовано. И я будто знаю, что эти картины представляют любовные похождения души с ее возлюбленным. И на страницах будто я вижу прекрасное изображение девицы в прозрачной одежде и с прозрачным телом, возлетающей к облакам. И будто я знаю, что эта девица есть ничто иное, как изображение Песни песней. И будто я, глядя на эти рисунки, чувствую, что я делаю дурно, и не могу оторваться от них. Господи, помоги мне! Боже мой, если это оставление Тобою меня есть действие Твое, то да будет воля Твоя; но ежели же я сам причинил сие, то научи меня, что мне делать. Я погибну от своей развратности, буде Ты меня вовсе оставишь».
Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые они пробыли в деревне.
Несмотря на то, что Николай Ростов, твердо держась своего намерения, продолжал темно служить в глухом полку, расходуя сравнительно мало денег, ход жизни в Отрадном был таков, и в особенности Митенька так вел дела, что долги неудержимо росли с каждым годом. Единственная помощь, которая очевидно представлялась старому графу, это была служба, и он приехал в Петербург искать места; искать места и вместе с тем, как он говорил, в последний раз потешить девчат.
Вскоре после приезда Ростовых в Петербург, Берг сделал предложение Вере, и предложение его было принято.
Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему обществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых, не спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили Ростовы.
Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого, встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.
Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.