Медуза (фрегат)
«Медуза» (фр. Méduse) — сорокапушечный французский фрегат типа «Паллант», спущенный на воду в 1810 году. Принимал участие в Наполеоновских войнах. После Реставрации Бурбонов он был переделан в en flûte и направлен для транспортировки французских чиновников во французскую колонию Сен-Луи (Сенегал). Во время этой экспедиции из-за некомпетентности офицеров фрегата корабль налетел на мель и впоследствии затонул. Пассажиры и команда попытались эвакуироваться на лодках и самодельном плоту, однако затем плот со всеми находящимися на нем людьми был брошен командой на произвол судьбы. Из 147 людей, находившихся на плоту, в итоге выжило только 15.
Кораблекрушение прославилось благодаря колоссальной по размерам и эмоциональному напряжению картине французского художника Теодора Жерико (1818), ставшей манифестом зарождающейся живописи романтизма.
Содержание
Служба
Медуза была введена в строй в Нанте 26 сентября 1810 года. В 1811 году корабль вместе с фрегатом «Нимфа» был отправлен к острову Ява, где велась Маврикийская кампания. 22 декабря Медуза вернулась в Брест. В 1814 году принимала участие в возвращении Гваделупы.
Крушение
Во время Реставрации Бурбонов капитаном фрегата был назначен лояльный новому режиму Гуго Дюрой де Шомарей (фр. Hugues Duroy de Chaumareys), который, тем не менее, не имел достаточного опыта мореплавания.
В 1816 году Франция вернула свои колонии в Сенегале, оккупированные Великобританией во время Наполеоновских войн. Король Людовик XVIII решил направить туда новую колониальную администрацию, военный гарнизон и поселенцев — всего в общей численности 392 человека. Среди них были новый губернатор Юлиан Шмальц, путешественник Гаспар Теодор Молльен, путешественник Рене Калье. Переправить людей должна была флотилия, состоящая из флагманского корабля «Медуза» под командованием Дюрой де Шомарей, корвета «Эхо», брига «Аргус» и флейта «Луара».
17 июня 1816 года флотилия покинула Рошфор и направилась к Сен-Луи. Фрегат был гораздо быстрее остальных кораблей флотилии, из-за чего в скором времени вырвался вперед. Губернатор Шмальц пожелал достичь колонии как можно быстрее, по кратчайшему маршруту вдоль берега, изобиловавшему опасными рифами и отмелями. Капитан привлек ученого Ришфора из числа пассажиров для выполнения задач навигации, хотя тот, несмотря на ученое звание, не имел навыков навигации. Ошибка в расчетах в конце концов привела к тому, что он неправильно оценил местоположение корабля относительно обозначенной на карте отмели у берега Мавритании. Из-за его ошибки, вместо того, чтобы обойти отмель, фрегат пошёл прямо на неё. 2 июля «Медуза» налетела на мель в 50 километрах от берега. Попытки снять корабль с мели не увенчались успехом.
Плот
Для эвакуации пассажиров планировалось задействовать лодки фрегата, для чего понадобилось бы сделать два рейса. Также были предложения построить плот и выгрузить на него груз корабля, чтобы облегчить его и снять с мели. В итоге был построен плот длиной 20 и шириной 7 метров. Тем временем начал усиливаться ветер, а корабль начал давать трещину. Под угрозой развала судна пассажиры и экипаж запаниковали, и капитан принял решение немедленно покинуть судно. Семнадцать человек решило остаться на фрегате, 147 человек перешло на плот.[1] На перегруженном плоту было мало провианта и никаких средств управления и навигации.
В условиях предштормовой погоды команда на лодках скоро осознала, что буксировать тяжёлый плот практически невозможно, и стала опасаться, что пассажиры на плоту начнут в панике перебираться на лодки. Люди на лодках обрезали буксировочные канаты, оставив тем самым плот на произвол судьбы, и направились к берегу. Все спасшиеся на лодках, включая капитана и губернатора, добрались до берега по отдельности.
На плоту же положение сразу же обернулось катастрофой. Выжившие разделились на противоборствующие группы — офицеры и пассажиры с одной стороны, и моряки и солдаты — с другой. В первую же ночь дрейфа 20 человек было убито или покончило жизнь самоубийством. Во время шторма десятки людей погибло в борьбе за наиболее безопасное место в центре либо было смыто волной за борт. Провизия быстро иссякала. На четвертый день в живых осталось только 67 человек, многие из них начали практиковать каннибализм. На восьмой день 15 наиболее сильных выживших выбросили за борт слабых и раненых.
Тем временем Шомарей направляет барк «Аргус» к севшей на мель «Медузе», чтобы спасти её груз, среди которого были бочки с 92 тысячами франков золотом и серебром. На тринадцатый день оставшиеся в живых люди обнаруживают на горизонте «Аргус», который не замечает плот и скрывается из виду. К счастью, через два часа он возвращается и случайно натыкается на плот и подбирает выживших.[2] Пять человек из них умирает до прибытия корабля в Сен-Луи. «Медузу» удается найти только через 54 дня. Из 17 людей, оставшихся на фрегате, в живых осталось только трое: двое умерло на корабле, двенадцать человек пропали без вести на самодельном плоту.
Всего из 240 людей, отплывших на «Медузе» из Франции, в живых осталось только 60.
Расследование
Колония и правительство Франции попытались замолчать трагедию, однако 16 сентября 1816 года в оппозиционной газете «Journal des débats» появляется отчет выжившего хирурга «Медузы» Анри Савиньи о произошедшем на плоту. Позднее Савиньи вместе другим выжившим путешественником Александром Корреардом пишут книгу «Naufrage de la frégate la Méduse» («Гибель фрегата „Медуза“»), изданную в 1817 году. Разразившийся скандал вынудил официальных лиц созвать военный трибунал, на котором капитан фрегата Шомарей обвинялся в оставлении флотилии, неспособности снять корабль с мели и оставлении плота с людьми. Тем не менее, трибунал признал вину только в некомпетентности и халатности в навигации и преждевременном оставлении судна. Несмотря на то, что даже по этим пунктам обвинения капитану грозила смертная казнь, Шомарей вместо этого был всего лишь лишен свободы на три года тюремного заключения.
Губернатор Шмальтц, также внесший свою лепту в трагедию «Медузы», был вынужден подать в отставку в 1818 году.
Отражение в мировой культуре
Впечатлённый трагедией, художник Теодор Жерико в 1818 году пишет картину «Плот „Медузы“». На нем изображены немногие оставшиеся в живых люди плота в тот момент, когда на горизонте впервые появляется «Аргус».
См. также
Напишите отзыв о статье "Медуза (фрегат)"
Примечания
- ↑ [www.dailymail.co.uk/home/books/article-445737/Medusa-The-Shipwreck-The-Scandal-The-Masterpiece-Jonathan-Miles.html Medusa: The Shipwreck, The Scandal, The Masterpiece by Jonathan Miles | Mail Online]
- ↑ Riding, Christine: «The Raft of the Medusa in Britain», Crossing the Channel: British and French Painting in the Age of Romanticism, page 75. Tate Publishing, 2003.
Ссылки
- [www.gutenberg.org/etext/11772 Corréard, Alexander, Narrative of a Voyage to Senegal in 1816...] в проекте «Гутенберг».
- [www.gutenberg.org/etext/22792 Perils and Captivity] в проекте «Гутенберг».
Отрывок, характеризующий Медуза (фрегат)
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.
От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
