Междоусобная война на Руси (1097—1100)

Междоусобная война на Руси 1097—1100 годов
Русь на рубеже XI-XII веков
Дата	ноябрь 1097— август 1100
Причина	Претензии Святополка на отцовское наследство
Итог	Присоединение Волыни к Киевскому княжеству
Противники
• Киевское княжество • Волынское княжество • Венгрия • Перемышльское княжество • Теребовльское княжество • Половцы • Черниговское княжество (1098) • Переяславское княжество (1098)
Командующие
• Святополк Изяславич • Мстислав Святополчич† • Святослав Давыдович • Кальман I Книжник • Давыд Игоревич (до 1098) • Володарь Ростиславич • Василько Ростиславич • Боняк • Алтунопа • Давыд Игоревич (с 1099)
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Междоусобная война на Руси (1097—1100) — война за западные волости (Волынь, Перемышль, Теребовль) с участием местных князей и великого князя киевского, на ход которой существенно повлияла позиция князей Левобережья Днепра, сформированная на Городецком съезде (1098).

Началась война с беспрецедентного на тот момент ослепления Василька Ростиславича теребовльского Давыдом Игоревичем волынским, произошедшее вскоре после Любечского съезда князей (1097), покончившего с предыдущей усобицей. Закончилась война распространением власти Святополка Изяславича киевского на часть отчины Изяславлей.

Предпосылки

По разделу русских земель Ярославом Мудрым (1054) и после выведения из Владимира-Волынского Игоря Ярославича (1056) все юго-западные волости сконцентрировались в руках Изяслава киевского. C 1077 года на Волыни княжил его сын Ярополк. В усобице 1084—1086 годов он сначала лишился юго-западной части Волынского княжества того времени: Перемышля и Теребовля, — в пользу изгоев, сыновей старшего внука Ярослава Мудрого, Ростислава, а затем погиб сам. Волынь от Всеволода Ярославича получил Давыд Игоревич. За Изяславичами (Святополком) сохранился лишь Туров.

Когда Святополк занял киевский престол по смерти Всеволода в 1093 году и вступил в борьбу с половцами, его основной опорой были 700 туровских отроков: в Чернигове и Переяславле продолжали сидеть Всеволодовичи, на Волыни — Давыд Игоревич, в Перемышле и Теребовле — Ростиславичи (Полоцкое княжество обособилось ранее).

После междоусобной войны на востоке Руси, результаты которой закрепил Любечский съезд, Святославичи восстановили свои права на Чернигов и Муром; Владимир Мономах был вытеснен в Переяславль, где когда-то начинал своё самостоятельное княжение ещё его отец; Волынь, Перемышль и Теребовль были признаны наследственными владениями их держателей.

Традиционно поводом к началу войны считается ослепление Давыдом Игоревичем Василька Ростиславича теребовльского в одном из городов, принадлежавших Святополку. Предпринятый затем Давыдом поход с целью занять Теребовль подтверждает версию о его желании расширить собственные владения.

В качестве причины для согласованных действий Давыд и Святополк оба в последующих переговорах называли информацию о союзе Василька с Владимиром Мономахом с целью захвата Васильком Волыни и Турова, а Владимиром — Киева. Причём Давыд (как затем и Святославичи, и Владимир Мономах) при определении основного виновника исходил из того, в чьём городе была совершена расправа. Более того, в переговорах с Володарем Ростиславичем он также уточнял, что он принял сторону Святополка против Василька из-за существования аналогичной угрозы в свой адрес.

Часть историков допускают, что подозрения в адрес Василька и Владимира Мономаха не были беспочвенными, поскольку сразу вслед за ослеплением Василька Владимир вместе с Давыдом и Олегом Святославичами собрались в Городце на съезд и пошли на Киев, и в случае успеха мероприятия Владимир Мономах мог стать киевским князем, хотя выставленное Святополку требование содержало лишь наказание Давыда. Святополк это требование принял и великокняжеский престол сохранил. Как показали дальнейшие события, он был заинтересован в отнятии у Давыда волости, поскольку реализовал его как отнятие в свою пользу (и это было закреплено на княжеском съезде в Уветичах в 1100 году). Более того, завладев Владимиром-Волынским, Святополк не остановился на достигнутом и попытался захватить княжества Ростиславичей. Его мотив то волость отца моего и брата, хотя и высказанный применительно к Перемышлю и Теребовлю, был в равной степени применим и к Волыни. Стремление сконцентрировать в своих руках западнорусские волости наблюдалось у многих киевских князей XI—XII веков, в том числе у отца Святополка Изяслава.

Ход событий

По версии летописи, Давыд Игоревич волынский передал Святополку навет неких людей (Туряка, Лазаря и Василя) на Василька Ростиславича теребовльского и Мономаха, после чего люди Давыда ослепили Василька в одном из городов Святополка и увезли на Волынь. Давыд попытался занять Теребовль, но по пути был встречен Володарем Ростиславичем и сел в осаду в Бужске. Володарь заставил Давыда выдать Василька и осадил Давыда во Владимире. Затем Володарь осадил Турийск, где скрывались Лазарь и Василь. Они были выданы горожанами, повешены и расстреляны сыновьями Василька Ростиславича.

На волне возмущения князей, в том числе чернигово-северских Святославичей, поступком Давыда и Святополка, Владимир едва не стал киевским князем (в 1098 году они вместе с Владимиром перешли Днепр и подступали к Киеву, а Святополк был готов бежать из города). Святополк принял требование наказать Давыда, но Давыд нанял поляков себе в помощь. Святополк встретился с поляками на Буге у Берестья и заплатил им встречный откуп за невмешательство, а затем, пополнив войско в Пинске, 7 недель осаждал Владимир-Волынский. Давыд добровольно ушёл в Червен, а Святополк вошёл в город в Великую субботу (9 апреля 1099 года) и посадил на княжение сына Мстислава. Но Святополк не удовлетворился этим и выступил и против Ростиславичей, в своё время выделивших Перемышль и Теребовль из волынской волости Ярополка Изяславича, погибшего в той борьбе, но вместе с сыновьями Мстиславом и Ярославом, двумя племянниками Ярополчичами и Святославом Давыдовичем потерпел поражение на Рожном поле.

Затем Ярослав Святополчич привёл против Ростиславичей венгерского короля Коломана I, своего шурина. Володарь занял оборону в Перемышле, а Давыд привёл на помощь войска половецкого хана Боняка. Венгры были разгромлены на Вагре, попав в засаду.

После этого успеха Давыд перешёл в наступление и попытался вернуть Владимир, осадив в нём Мстислава Святополчича. Примечательно, что в числе обороняющихся летопись упоминает воинов из Пинска, Берестья, Выгошева, но не упоминает собственно волынских воинов. Во время осады 12 июня Мстислав был застрелен на стене, но на помощь осаждённым успели прийти киевский воевода Путята и Святослав Давыдович луцкий и разбили Давыда (5 августа). Тогда он привёл Боняка, выгнал Святослава из Луцка, затем занял Владимир. Однако, эти результаты не были признаны княжеским съездом в Уветичах, на котором был заключён мир.

Последствия

В 1100 году по решению призванного положить конец войне Съезда в Уветичах Волынь всё-таки стала киевской волостью (там Святополк посадил сына Ярослава), а Давыд получил Дорогобуж, Бужский Острог, Дубен, Чарторыйск и виру в 400 гривен от остальных братьев (200 от Владимира и 200 от Святославичей).

В изложении «Повести временных лет»

6605 (1097)	6606—6608 (1098—1100)
Владимир же, услышав, что схвачен был Василько и ослеплен, ужаснулся, заплакал и сказал: "Не бывало еще в Русской земле ни при дедах наших, ни при отцах наших такого зла". И тут тотчас послал к Давыду и Олегу Святославичам, говоря: "Идите в Городец, да поправим зло, случившееся в Русской земле и среди нас, братьев, ибо нож в нас ввержен. И если этого не поправим, то еще большее зло встанет среди нас, и начнет брат брата закалывать, и погибнет земля Русская, и враги наши половцы, придя, возьмут землю Русскую"...Княгиня же, побывав у Владимира, вернулась в Киев и поведала все сказанное Святополку и киевлянам, что мир будет. И начали слать друг к другу мужей и помирились на том, что сказали Святополку: "Это козни Давыда, так ты иди, Святополк, на Давыда и либо схвати, либо прогони его". Святополк же согласился на это, и целовали крест друг другу, заключив мир.	В год 6606 (1098). Пришли Владимир, и Давыд, и Олег на Святополка, и стали у Городца, и сотворили мир, как я сказал уже под предыдущим годом.
Святополк же, обещав прогнать Давыда, пошёл к Берестью к полякам...Святополк же обещал ему, и целовали они крест друг другу, и вышел Давыд из города, и пришёл в Червен; а Святополк вошёл во Владимир в великую субботу, а Давыд бежал в Польшу.	В год 6607 (1099). Вышел Святополк на Давыда к Владимиру и прогнал Давыда в Польшу.
Святополк же посадил во Владимире сына своего Мстислава, который был у него от наложницы, а Ярослава послал в Венгрию, приглашая венгров на Володаря, а сам пошёл к Киеву...Тут же убили и епископа их Купана и из бояр многих, говорили ведь, что погибло их 40 тысяч.	В этот же год побиты были венгры у Перемышля.
Ярослав же бежал в Польшу и пришёл в Берестье, а Давыд, захватив Сутейск и Червен, пришёл внезапно и захватил владимирцев, а Мстислав затворился в городе с засадою из берестьян, пинчан, выгошевцев...А Давыд захватил Луцк и оттуда пришёл во Владимир, посадник же Василь выбежал, а Давыд захватил Владимир и сел в нём.	В тот же год убит Мстислав, сын Святополков, во Владимире, месяца июня в 12-й день.
А на второй год Святополк, Владимир, Давыд и Олег приманили Давыда Игоревича и не дали ему Владимира, но дали ему Дорогобуж, где он и умер. А Святополк перехватил себе Владимир и посадил в нём сына своего Ярослава.	В год 6608 (1100)...В тот же год братья сотворили мир между собою, Святополк, Владимир, Давыд, Олег в Уветичах, месяца августа в 10-й день...А Давыд сел в Божске, и затем дал Святополк Давыду Дорогобуж, где он и умер, а город Владимир отдал сыну своему Ярославу.

Ссылки

• Соловьёв С. М. [www.magister.msk.ru/library/history/solov/solv02p3.htm История России с древнейших времён]
• Платонов С. Ф. [www.magister.msk.ru/library/history/platonov/plats003.htm#gl8 Полный курс лекций по русской истории]
• Рыбаков Б. А. [lib.ru/HISTORY/RYBAKOW_B_A/russ.txt Рождение Руси]
• [www.bibliotekar.ru/rus/2-3.htm «Повесть временных лет»]

Отрывок, характеризующий Междоусобная война на Руси (1097—1100)

Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.