Международная социалистическая конференция в Циммервальде

Международная социалистическая конференция в Циммервальде (альтернативные названия: Интернациональная социалистическая конференция в Циммервальде, первая международная социалистическая конференция, Циммервальдская конференция) — международная конференция левых социалистов, состоявшаяся 5—8 сентября 1915 года в швейцарской деревне Циммервальд. На конференции была образована постоянная интернациональная социалистическая комиссия с временным секретариатом в Берне. Впоследствии к Циммервальдскому союзу присоединилось более двадцати партий и партийных меньшинств; объединение просуществовало вплоть до I Конгресса Коминтерна (в 1919 году), на котором объявило себя распущенным.

Предыстория

В 1907 году на Штутгартском конгрессе II Интернационала в связи с напряжённой обстановкой на Балканах и возможностью втягивания в конфликт ведущих европейских держав была принята резолюция, которая призывала партии II Интернационала всеми средствами бороться против развязывания войны; если же предотвратить войну не удастся, использовать вызываемый войной экономический и политический кризис для борьбы за социальную революцию. Этот пункт был включен и в Манифест о войне, принятый чрезвычайным международным социалистическим конгрессом в Базеле, проходившим 24—25 ноября 1912 года. Однако с началом Первой мировой войны в социалистических партиях воюющих стран лишь меньшинство оставалось на позициях Штутгартской резолюции и Базельского манифеста. Большинство призывало рабочих либо к поддержке собственных правительств по случаю войны, либо к временному отказу от активной борьбы. Сплотить меньшинство и выработать единую позицию и была призвана конференция в Циммервальде, созванная, как утверждает К. Радек, по инициативе Л. Д. Троцкого, А. И. Балабановой и Роберта Гримма.

Взявший на себя организацию конференции лидер швейцарских социал-демократов Роберт Гримм арендовал помещение высоко в горах. «Делегаты, — вспоминал Троцкий, — плотно уселись на четырёх линейках и отправились в горы. Прохожие с любопытством глядели на необычный обоз. Сами делегаты шутили по поводу того, что полвека спустя после основания I Интернационала оказалось возможным всех интернационалистов усадить на четыре повозки».

Состав

В Циммервальд в начале сентября 1915 года прибыли 38 человек из 11 стран, как воюющих, так и нейтральных. От России, Польши, Италии, Болгарии и Румынии это были официальные представители социалистических партий; из Германии, Франции, Голландии, Швеции и Норвегии — делегаты оппозиционных групп; представительство от Швейцарии было сугубо личным (Роберт Гримм, Фриц Платтен и Нэн).

Самой представительной оказалась российская делегация: В. И. Ленин и Г. Е. Зиновьев — от большевиков, Ю. О. Мартов и П. Б. Аксельрод — от меньшевиков-интернационалистов, Л. Д. Троцкий от нефракционных социал-демократов, группировавшихся вокруг парижской газеты «Наше слово», В. М. Чернов и М. А. Натансон — от эсеров-интернационалистов.

Хотя на конференцию приглашались исключительно интернационалисты, среди них в ходе прений, и в первую очередь по вопросу об отношении к «социал-шовинизму» большинства II Интернационала, обнаружились свои «левые», «правые» и центристы".

На правом фланге оказались французы, часть итальянских и немецких делегатов во главе с Ледебуром; эта группа выступала против организационного разрыва с большинством II Интернационала (на чём настаивали левые), полагая, что после войны всё вернётся "на круги своя".

«Центр», к которому принадлежали, в частности, немецкие «спартаковцы» во главе с Майером и большинство российских делегатов, не считал организационный разрыв обязательным. «Представители этой группы, как и крайней левой, — писал Л. Д. Троцкий, — исходили из того, что крушение Второго Интернационала есть результат целой исторической эпохи политического застоя и неподвижности международных отношений… Глубокие перемены произойдут и в недрах социалистических партий. Но поскольку дело идет о массовых организациях, как на Западе, организационный раскол, по мнению центра, не вытекает ещё из политической необходимости». Кроме того, центристы, как и правые, не поддерживали лозунг «поражения своего правительства».

Манифест

Образовавшееся на конференции левое крыло (так называемая «циммервальдская левая») во главе с В. И. Лениным, объединившее 8 делегатов (кроме Ленина и Зиновьева — представителей от левых социал-демократов Швеции, Норвегии, Швейцарии, Германии, польской с.-д. оппозиции и с.-д. Латышского края), внесло наиболее радикальные проекты резолюции и манифеста, которые были отвергнуты большинством. Группа отстаивала лозунг «превращения империалистической войны в войну гражданскую», соответствовавший смыслу Штутгартской резолюции и Базельского манифеста, считала необходимым подчеркнуть в манифесте, что прочный мир может обеспечить только социальная революция, и настаивала на решительном разрыве с большинством II Интернационала.

Большинство делегатов предпочло «пацифистский» проект, написанный Л. Д. Троцким. Принятый конференцией манифест признал войну империалистической со стороны всех вовлечённых в неё стран, осудил социалистов, голосовавших за военные бюджеты и участвовавших в правительствах воюющих стран, и призывал «начать борьбу за мир без аннексий и контрибуций». «Такой мир, — говорилось в манифесте, — возможен только при осуждении всяких помыслов о насилии над правами и свободами народов. Занятие целых стран или их отдельных частей не должно вести к их насильственному присоединению. Никаких аннексий, ни открытых, ни скрытых, никаких насильственных экономических присоединений, которые вследствие неизбежно связанного с ними политического бесправия носят ещё более невыносимый характер».

На конференции была также создана Интернациональная социалистическая комиссия (ИСК) как исполнительный орган Циммервальдского объединения с местом пребывания в Берне. В её состав были избраны представители невоюющих стран: швейцарцы Роберт Гримм и Шарль Нэн и Анжелика Балабанова и Одино Моргари, представлявшие Итальянскую социалистическую партию. Комиссия издавала «Бюллетень» на английском, французском и немецком языках.

«Циммервальдская левая»

Отказ ряда делегатов голосовать за радикальные резолюции левой группы объяснил в своих воспоминаниях французский синдикалист Мергейм: «В разгар словесной битвы между Лениным и Ледебуром последний, отвечая на саркастическое замечание Ленина, воскликнул, что он, Ледебур, не требует от Ленина, чтобы он после конференции поехал в Россию и выступал там в духе предложенной им резолюции, ибо это означало бы для него верный расстрел. Ленин же требует… чтобы он, Ледебур, пожертвовал своей жизнью в то время, как он, Ленин, останется спокойно жить в Швейцарии».

Циммервальдская левая группа проголосовала за манифест, одобренный большинством, отметив в особом заявлении недоговоренность, непоследовательность манифеста и мотивы своего голосования за него. Вместе с тем Циммервальдская левая заявила, что, оставаясь в общем объединении, она будет вести самостоятельную работу в международном масштабе и пропагандировать свои взгляды. Она избрала свой руководящий орган — бюро, в состав которого вошли В. И. Ленин, Г. Е. Зиновьев и К. Радек. Циммервальдская левая имела собственный печатный орган — журнал «Vorbote» («Предвестник»), издававшийся на немецком языке.

Вокруг Циммервальдской левой в дальнейшем сплачивались наиболее радикальные течения европейской социал-демократии.

Судьба Циммервальдского движения

Во Франции считали, что конференция сыграла на руку Германии; в Германии, напротив, утверждали, что Циммервальдское движение оказывает услуги Антанте; упоминания о конференции были запрещены по обе стороны линии фронта. И тем не менее, как вспоминал Троцкий, «через несколько дней безвестное дотоле имя Циммервальда разнеслось по всему свету». «Это произвело потрясающее впечатление на хозяина отеля. Доблестный швейцарец заявил Гримму, что надеется сильно поднять цену своему владению и потому готов внести некоторую сумму в фонд…».

Вторая конференция Циммервальдского движения состоялась в апреле 1916 год в деревне Кинталь, вблизи Берна. На конференции присутствовали 43 делегата из Германии, Франции, Италии, России, Польши, Сербии, Швейцарии и Португалии. При этом в Циммервальдскую левую группу входили 12 человек, а по ряду вопросов за её предложения голосовало около половины делегатов. В предложенном левой группой, но отклонённом большинством проекте резолюции по вопросу о войне и мире содержался призыв к рабочим воюющих стран: «Сложите оружие, обратите его против общего врага — капиталистических правительств!» В принятом «Обращении второй социалистической конференции к разоряемым и умерщвляемым народам» указывалось, что существует лишь один способ предотвращения войн — завоевание власти рабочим классом.

Третья конференция состоялась в сентябре 1917 года в Стокгольме, на фоне русской революции, что в значительной мере определило её содержание. Здесь делегаты уже делились на сочувствующих большевикам и несогласных с их тактикой. Со скандалом в России (см. «Афера Гофмана—Гримма») было связано и отстранение Р. Гримма от руководства Циммервальдским движением.

В Циммервальдском объединении с самого начала боролись два течения — собственно антивоенное (пацифистское) и революционное; промежуточное положение занимали российские «нашесловцы» и немецкие «спартаковцы»: не поддерживая лозунги превращения империалистической войны в войну гражданскую и поражения собственного правительства, они считали, что борьба за мир в конце концов приведёт рабочих к осознанию необходимости борьбы против правительств, заинтересованных в продолжении войны (как это и случилось в феврале 1917 года в России, а в ноябре 1918 года — в Германии и Австро-Венгрии). Сторонники этого течения, как и социалисты, входившие в Циммервальдскую левую группу, сыграли впоследствии важную роль в создании коммунистических партий в своих странах. На основе Циммервальдской левой и был создан в 1919 году III Интернационал.

Пацифисты во главе с Робертом Гриммом в 1921 году создали так называемый «двухсполовинный» (или Венский) Интернационал, который в мае 1923 года объединился с остатками II Интернационала в Социалистический рабочий интернационал.

Ссылки

• Leo Trotzki: [www.marxists.org/deutsch/archiv/trotzki/1915/09/zimmerwald.htm Das Zimmerwalder Manifest]
• [www.marx.org/history/international/social-democracy/zimmerwald/manifesto-1915.htm Manifesto] (на англ.)
• [захаров.net/index.php?md=books&to=art&id=4259 «Циммервальдская и Кинтальская конференции. Официальные документы» Л.-М. Книга. 1924 г., 4000 экз.]

Отрывок, характеризующий Международная социалистическая конференция в Циммервальде

– Здесь велят прогнать вас и прогоним, – говорил Долохов.
– Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, – сказал гренадер француз.
Зрители и слушатели французы засмеялись.
– Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser [вас заставят плясать]), – сказал Долохов.
– Qu'est ce qu'il chante? [Что он там поет?] – сказал один француз.
– De l'histoire ancienne, [Древняя история,] – сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. – L'Empereur va lui faire voir a votre Souvara, comme aux autres… [Император покажет вашему Сувара, как и другим…]
– Бонапарте… – начал было Долохов, но француз перебил его.
– Нет Бонапарте. Есть император! Sacre nom… [Чорт возьми…] – сердито крикнул он.
– Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по русски, грубо, по солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.
– Пойдемте, Иван Лукич, – сказал он ротному.
– Вот так по хранцузски, – заговорили солдаты в цепи. – Ну ка ты, Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:
– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.
– Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! – раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки.


Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб офицера, всё поле было видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с передков орудий. Впереди орудий ходил часовой артиллерист, вытянувшийся было перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное, скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за горою. Левее деревни, в дыму, казалось что то похожее на батарею, но простым глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов. По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было, что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во первых, сосредоточить всю артиллерию в центре и, во вторых, кавалерию перевести назад, на ту сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем, следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему представлялись лишь следующего рода крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, – говорил он сам себе, – Киевский гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый фланг и отступаем до оврага эшелонами», рассуждал он сам с собою…
Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
– Нет, голубчик, – говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, – я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
– Да бойся, не бойся, всё равно, – не минуешь.
– А всё боишься! Эх вы, ученые люди, – сказал третий мужественный голос, перебивая обоих. – То то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что всё с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
– А всё боишься, – продолжал первый знакомый голос. – Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
– Ну, угостите же травником то вашим, Тушин, – сказал он.
«А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта», подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший голос.
– Травничку можно, – сказал Тушин, – а всё таки будущую жизнь постигнуть…
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.


Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он видел только, что прежде неподвижные массы французов заколыхались, и что налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок. Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору, вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно видневшаяся небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал, как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать. Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку, тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним, отряд.
«Началось! Вот оно!» думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще начинала приливать к его сердцу. «Но где же? Как же выразится мой Тулон?» думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.
Выражение: «началось! вот оно!» было даже и на крепком карем лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот человек в эту минуту? «Есть ли вообще что нибудь там, за этим неподвижным лицом?» спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: «Хорошо», с таким выражением, как будто всё то, что происходило и что ему сообщали, было именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды, говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако, рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб офицер на энглизированной красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.
– Вот хочет сраженье посмотреть, – сказал Жерков Болконскому, указывая на аудитора, – да под ложечкой уж заболело.
– Ну, полно вам, – проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом деле.
– Tres drole, mon monsieur prince, [Очень забавно, мой господин князь,] – сказал дежурный штаб офицер. (Он помнил, что по французски как то особенно говорится титул князь, и никак не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их ударилось ядро.
– Что ж это упало? – наивно улыбаясь, спросил аудитор.
– Лепешки французские, – сказал Жерков.
– Этим то бьют, значит? – спросил аудитор. – Страсть то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.