Международный конкурс карикатур о Холокосте

Междунаро́дный ко́нкурс карикату́р о Холо́косте был объявлен иранской газетой Hamshahri (англ.) в феврале 2006 года в качестве ответа на публикацию датской газетой Jyllands-Posten (англ.) карикатур на пророка Мухаммеда в сентябре 2005 года.

История

Двенадцать карикатур, изображающих исламского пророка Мухаммеда, были опубликованы в датской газете Jyllands-Posten 30 сентября 2005 года в качестве иллюстрации к статье о самоцензуре и свободе слова. Это вызвало крупный конфликт, охвативший практически все страны Европы и мусульманского Востока. В мусульманских странах произошёл ряд нападений на датские представительства, а многие западные газеты перепечатали карикатуры, поскольку сочли протесты мусульман попыткой ограничить свободу слова.

Одним из вариантов протеста стали публикации мусульманскими СМИ антисемитских карикатур или карикатур с отрицанием Холокоста. В частности, Европейская арабская лига 5 февраля 2006 года опубликовала на своём сайте ряд карикатур. В одной из них Анна Франк лежит в постели с Гитлером. В пояснении к публикации написано, что это сделано в соответствии с принципом свободы слова.

Проведение конкурса

7 февраля 2006 года арт-директор Hamshahri Фарид Мортазави (Farid Mortazavi) объявил о проведении газетой международного конкурса карикатур на тему Холокоста. По условиям конкурса 12 авторам, приславшим лучшие карикатуры, были обещаны денежные призы, предоставленные, по словам газеты, частными лицами. Число призов совпадало с числом карикатур, напечатанных в Jyllands-Posten. Главный приз составил сумму 12 тысяч долларов США. Каждому из 12 победителей было обещано также по две золотые монеты общей стоимостью 150 долларов.

В качестве обоснования проведения конкурса газета написала:

Мусульман серьёзно интересует, распространяется ли западная свобода слова на преступления США и Израиля или такие события, как Холокост, или эта свобода годится только на то, чтобы оскорблять святые ценности божественных религий.

На конкурс было прислано более 1100 карикатур из 60 стран.

С 14 августа по 13 сентября в Тегеране проходила выставка, на которой были представлены 204 карикатуры из присланных конкурсантами.

Главный приз и премию в размере 12 тысяч долларов получил марокканец Абдулла Деркауи. На его карикатуре был изображён подъемный кран со звездой Давида, монтирующий бетонную стену, на которой нарисована фотография Освенцима. Стена, закрывающая мечеть, символизирует Израильский разделительный барьер. Характерно, что вторая премия была присуждена сразу нескольким участникам, в частности, парижской карикатуристке Франсуазе Пишар (Françoise Pichard), (одной из немногих профессиональных художников, участвовавших в конкурсе). Денежная сумма второго приза была разделена поровну между получившими его, и в результате каждая доля второй премии оказалась значительно меньше, чем величина третьей (присуждённой индивидуально) и мелких поощрительных (тоже вручённых каждому лауреату целиком). Обиженная «унизительной» суммой приза, якобы противоречащей условиям конкурса, карикатуристка Пишар отказалась получить свою долю. Все получатели «паевой» второй премии были только иностранные карикатуристы немусульманского вероисповедания.

На церемонии подведения итогов конкурса министр культуры Ирана Мохаммед Хоссейн Саффар-Харанди (Mohammad Hossein Saffar-Harandi) назвал Холокост мифом и отметил роль президента Ирана Махмуда Ахмадинеджада, который поддержал идею проведения конкурса. По мнению министра, конкурс разрушил табу на отрицание Холокоста.

Второй подобный конкурс был проведён в 2015 году, третий состоялся в июне 2016 года. Величина главного приза неизвестна (данные противоречивы), но было после казуса с французской карикатуристкой было объявлено, что немусульманские участники будут участвовать на тех же основаниях, что и правоверные мусульмане, и «ничто не помешает немусульманину получить даже первую премию». Так и произошло, первая премия была выдана немусульманину, и её денежная составляющая превышала официальную величину второй премии.

Реакция на конкурс

Проведение конкурса осудили Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан, организация Репортёры без границ и Антидиффамационная лига. Кофи Аннан в ходе визита в Иран отказался посетить выставку карикатур и призвал избегать разжигания ненависти.

Резко негативно оценили идею конкурса американская неправительственная организация Heritage Foundation и Федерация еврейских общин России. Президент российского фонда «Холокост» Алла Гербер заявила, что сатира на религию является допустимой, а сатира на уничтожение людей — нет.

Датская газета «Информацион» опубликовала шесть карикатур из тех, что были присланы на конкурс. Главный редактор газеты Пале Вейс сослался на слова главного раввина Копенгагена, который счёл карикатуры безвкусными, предсказуемыми и безобидными.

Российский писатель Александр Никонов полагает, что карикатурные скандалы и реакция на них показали моральное превосходство западного мира над мусульманским, поскольку в ответ на карикатуры о Холокосте никто не стал устраивать погромы и насилие, устроенные в ответ на карикатуры о Мухаммеде.

Американский карикатурист Алан Форкам также отметил асимметричность реакции на карикатурные публикации и обратил внимание на тот факт, что исламисты вовсе не стали сторонниками свободы слова, поскольку в Иране существует жёсткая цензура. Для проверки на конкурс были присланы ряд работ, содержащих критику президента Ирана — и все они были отклонены, кроме одной, где эта критика содержалась в скрытом от обычного просмотра виде. По мнению Форкама, этот конкурс — попытка отвлечь внимание от того факта, что исламисты угрожают насилием тем, кто выражает неприемлемое для них мнение.

Мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне в 2015 году в связи с вторым конкурсом заявил, что в Иране продолжается поддержанная и санкционированная правительством политика демонизации евреев, руководство Ирана ведёт подстрекательство к насилию и геноциду.

Через неделю после объявления первого иранского конкурса, 14 февраля 2006 года израильский художник-иллюстратор Амитай Санди заявил, что именно евреи могут «нарисовать самые лучшие, самые остроумные, самые оскорбительные юдофобские карикатуры из всех опубликованных» и иранцы евреям в этом деле — не конкуренты. В качестве ответа иранскому конкурсу Амитай Санди и Эяль Зусман объявили Конкурс израильской антисемитской карикатуры. По мнению Санди, лучший вызов фанатизму — это юмор. Победителем стала картина «Скрипач на крыше», символизирующая антисемитскую теорию заговора о теракте 11 сентября 2001 года: на фоне горящих башен ВТЦ — тень еврея-скрипача на Бруклинском мосту

Ссылки

• [irancartoon.com/120/holocaust/index.htm The Results of Holocaust Cartoon Contest-2006]

Отрывок, характеризующий Международный конкурс карикатур о Холокосте

– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.