Мекензиевы горы

Меке́нзиевы го́ры (укр. Мекензієві гори, крымско-тат. Kök Ağaç dağları, Кок Агъач дагълары) — небольшая куэста, расположенная на территории Севастопольского горсовета. Представляет собой западную оконечность внутренней (средней) гряды Крымских гор. Пологая возвышенность тянется от берега моря (посёлок Любимовка) до административной границы Севастополя с Бахчисарайским районом, занимая междуречье Бельбека и Чёрной. На запад и на север по пологим склонам куэсты сбегает множество балок и оврагoв. Водная и ветровая эрозия привела здесь к развитию белых мегрелевых обнажений. Наиболее живописной и богатой в плане флоры является эрозионная система Камышловского оврага. Буйству флоры, в которой выделяются папоротники, вечнозелёные лианы, постенницы и плющи, способствует и мягкий климат региона, сочетающий в себе морские и средиземноморские черты при средней положительной температуре зимних месяцев. Южные склоны гор круты и обрывисты. Максимальная высота 337 м выше уровня моря. Наиболее высокая их часть расположена в 3,5 км к северу — северо-востоку от города Инкерман. Сами горы покрыты низкорослым лесом. Помимо естественных лесов, на Мекензиевых горах действует семенной клоновый питомник крымской сосны.

История

До конца XVIII в. данный горный массив носил называние Кок-Агач — в переводе с крымскотатарского языка «граб» (дословно «серо-голубое дерево»). Своё новое название горы получили после того, как контр-адмирал Ф. Ф. Мекензи получил в этом районе от графа Г. А. Потёмкина участок земли под хутор, прозванный Мекензиевкой. В период героической обороны Севастополя (1941—1942) здесь шли ожесточённые бои с немецкими войсками. Из 250 дней обороны 240 дней воины Приморской армии и морской пехоты стояли на Мекензиевых горах, северных склон которых превратился в главный рубеж обороны. Близ гор также расположена одноимённая железнодорожная станция, которая трижды переходила из рук в руки во время ожесточённых боёв 8 июня 1942 года.

Отрывок, характеризующий Мекензиевы горы

– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.