Мелодия

Мело́дия (др.-греч. μελῳδία — распев лирической поэзии, от μέλος — напев, и ᾠδή — пение, распев) — один (в монодии единственный) голос музыкальной фактуры, который трактуется в теории музыки и непосредственно воспринимается слухом как композиционно-техническое и ладовое целое. Реже словом «мелодия» пользуются также для обозначения всякого голоса многоголосной фактуры («горизонтального» измерения музыки), то есть безотносительно к композиционно-техническому и ладовому осмыслению многоголосного целого. В гомофонном складе (например, в музыке венских классиков) мелодия противопоставляется аккомпанементу и басу. Это последнее понимание мелодии господствует в элементарной (школьной) теории музыки и поныне.

Совокупность мелодий, обладающих любым типологическим родством, в теории нередко именуют словом «мелос» (см., например, Роды мелоса).

Определения

1. Автор статьи «Мелодия» в словаре Брокгауза-Ефрона Н.Ф.Соловьёв определял мелодию как «певучее последование звуков, принадлежащих к какой-нибудь гамме или ладу». В мелодии допускаются неотдаленные модуляции, но преобладание главного лада необходимо. Кроме того, мелодия должна иметь симметрическое настроение и определенный ритм. Мелодия, как музыкальная мысль, должна быть закончена тонально и ритмически, то есть иметь каденцию в конце. Мелодия, состоящая не из равномерных протяжных нот, а из нот разной длительности, заключает в себе мотив, то есть известную ритмическую фигуру, которая повторяется в первоначальном или измененном виде и составляет рисунок мелодии. Мелодия музыкальной пьесы, выполняемая голосом, называется кантиленой. Мелодия имеет формы предложения, или периода, или коленного склада (см. Музыкальная форма). Мелодия, не имеющая строго ритмической симметричной формы мотива, называется речитативом. В обширном сочинении мелодиия, имеющая преобладающее значение, называется главной, другие же, менее значительные, — второстепенными. Всего чаще мелодия помещается в верхнем голосе, но встречается и в среднем, и в нижнем. Мелодия составляет главный элемент в музыке; без неё не обходилось и не обходится ни одно музыкальное сочинение, носящее на себе печать дарования, будь оно безыскусственным продуктом народа или плодом сознательного творчества. Для слушателя музыка без мелодии — то же, что картина без рисунка.

2. Трактовка мелодии в советском музыкознании. Наиболее распространённым было метафорическое определение: «Мелодия — одноголосно выраженная музыкальная мысль» (по И. П. Шишову, 1927). Под этим понимается прежде всего выражение посредством изменения высоты звука во времени (мелодического движения). Мелодия непосредственно связана с ритмом, однако условно область мелодии и ритма разделяются так, что к мелодии относится изменение звука по высоте, а к ритму организация звуков во времени по длительности и акценту. В музыкально-теоретическом учении Тюлина существовало представление о иерархическом соотношении мелодии, гармонии и ритма; на вершину иерархической лестницы была водружена мелодия, по отношению к которой «гармония является хотя и очень важным, но все же вспомогательным средством выражения»; остальные «компоненты» (музыки) имеют второстепенное значение.

Античное учение о мелодии

Учение о мелодической композиции, включающее в себя учение о строении мелодии (для её обозначения античные теоретики чаще использовали слово μέλος, чем μελῳδία) и метод сцепления её со стихом (то есть способ распева стиха), называлось у греков мелопе́ей (др.-греч. μελοποιΐα). Ни одной целостной мелопеи до нас не дошло. Её элементы находятся в трактатах Аристида Квинтилиана, Птолемея (в «Гармонике», II.12), Анонима I Беллермана, Клеонида. Ценные свидетельства о мелодии и мелопее встречаются в философских трактатах греков (в том числе, у Платона и Аристотеля).

По Аристиду Квинтилиану в мелодии выделяются

1. веде́ние (др.-греч. ἀγωγή), то есть плавное гаммообразное, поступенное движение; в свою очередь ведение подразделяется на восходящее, нисходящее и круговое; Птолемей называет восходящее гаммообразное движение словом ἀναπλοκή (от ἀναπλέκω — плету), нисходящее — καταπλοκή (др.-греч. καταπλέκω — сплетаю, вплетаю);
2. плетение (др.-греч. πλοκή), под этим словом Аристид подразумевает скачкообразное движение;
3. у Клеонида описывается также репетиция (πεσσεία, букв. игра в шашки), то есть мелодическая фигура, состоящая из повторения звуков на одной и той же высоте.

Некоторые термины (как, например, птолемеев σύρμα, букв. платье с длинным шлейфом) вне подробного контекста не удаётся истолковать однозначно.

Античные документы реферируют мелодию только как композиционно-техническое целое. Вопрос о единстве лада (неотъемлемое свойство мелодии в позднейшем смысле) в сохранившихся теоретических трактатах греков и римлян не рассматривается.

Направление мелодического движения

Мелодическое движение в своем развитии принимает разнообразные формы. Рисунок мелодического движения складывается из его различных направлений. Основные из них:

1. восходящее движение;
2. нисходящее движение;
3. волнообразное движение, образующееся от последовательно чередующихся восходящего и нисходящего направлений;
4. «горизонтальное» движение на повторяющемся звуке.

Здесь следует указать, что первые три направления движения могут быть: поступенными (т.е. по соседним ступеням звукоряда), скачкообразными (по любым интервалам звукоряда больше секунды) или смешанными. Волнообразное движение может происходить в пределах сравнительно небольшого диапазона, быть восходящим и нисходящим. Если мелодическая линия носит форму повторяющегося мотива на разных ступенях гаммы, такой мелодический рисунок называется секвенцией. Высшая точка мелодии, или вершина, при условии совпадения её с наибольшим динамическим напряжением, называется кульминацией. Расстояние между крайними по высоте звуками мелодии называется диапазоном мелодического движения.

Мелодия и форма

Мелодия, как и речь, не течет непрерывно, а делится на части. Части мелодии называются построениями; они бывают различные по продолжительности. Граница между построениями называется цезурой. Отдельные построения отличаются друг от друга степенью законченности музыкальной мысли. Музыкальное построение, выражающее законченную музыкальную мысль, называется периодом.

Простейший тип периода состоит из восьми тактов. Период делится на две части, которые называются предложениями. Окончание музыкального построения называется каденцией. Если в периоде при окончании сохраняется начальная тональность, он называется однотональным. Период, в котором к моменту его окончания произошла модуляция, называется модулирующим периодом.

Литература

• Greek Musical Writings. Volume II: Harmonic and Acoustic Theory, edited by Andrew Barker. Cambridge, 1989.
• Martin L. West. Ancient Greek Music. Oxford, 1992 (особенно см. гл.7 «Melody and form»)
• Thomas J. Mathiesen. Apollo’s Lyre. Greek Music and Music Theory in Antiquity and the Middle Ages. Lincoln & London, 1999.
• Холопов Ю.Н., Лебедев С.Н. Мелодия // Большая российская энциклопедия. Т.19. Москва, 2012, с.685-686.
• Willi Apel Harvard Dictionary of Music, 2nd ed., p. 517–19.
• Edwards, Arthur C. The Art of Melody, p. xix–xxx.
• Imogen Holst(1962/2008). Tune, Faber and Faber, London. ISBN 0-571-24198-0.
• Joseph Smits van Waesberghe (1955). A Textbook of Melody: A course in functional melodic analysis, American Institute of Musicology.
• Szabolcsi, Bence (1965). A History Of Melody, Barrie and Rockliff, London.
• Trippett, David (2013). Wagner's Melodies. Cambridge University Press.

См. также

• Гомофония
• Гетерофония
• Полифония
• Аккомпанемент

Ссылки

• Мелодия // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Мелодия

Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.