Мемельское восстание

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Мемельское восстание
Дата

10 — 15 января 1923 года

Место

Клайпедский край

Причина

стремление прусских литовцев к воссоединению с Литовской Республикой

Итог

вхождение Клайпедского края в состав Литвы

Противники
Французская администрация Литва
Союз стрелков Литвы
Директорат Клайпедского региона
Командующие
Габриэль Жан Петинье Эрнестас Галванаускас
Винцас Креве
Йонас Половнискас-Бурдис
Эрдмонас Симонайтис
Силы сторон
250 1400
Потери
2 убитых 12 убитых

Мемельское восстание, или Клайпедское восстание произошло в январе 1923 года в Клайпедском крае. Область, расположенная к северу от Немана, была отделена от Германии согласно Версальскому договору и стала мандатом Лиги Наций. Управлением территорией занималась временная французская администрация до тех пор, пока не будет выработано решение. Литва хотела воссоединиться с регионом (часть Малой Литвы) из-за крупного литовскоговорящего меньшинства прусских литовцев и портового города Клайпеда (Мемель) — единственного приемлемого выхода к Балтийскому морю для Литвы. После того, как Конференция совета послов Антанты в отношении восточных границ Польши покидает регион с политическим статусом, похожим на статус Вольного города Данциг, литовцы организовали и устроили мятеж. Представленное как восстание местного населения, восстание не встретило сопротивления ни немецкой полиции, ни французской армии.

Мятежниками была создана пролитовская администрация, которая обратилась к Литве с просьбой об объединении, ссылаясь на право на самоопределение. Лига Наций приняла свершившийся факт и Клайпедский край стал автономной территорией Литовской Республики от 17 февраля 1923 года. После длительных переговоров в мае 1924 года была подписана Клайпедская конвенция. Конвенция официально признавала суверенитет Литвы над регионом и наделяла Клайпедский край обширной законодательной, судебной, административной и финансовой автономией. Регион был частью Литвы до марта 1939 года, когда он вернулся в состав Германии после ультиматума.





Предпосылки

Литовские и польские притязания

Литовско-немецкая граница была стабильной после Мельнского мира, заключённого в 1422 году[1]. Но в результате высокой миграции литовцев в северо-восточную часть Восточной Пруссии, она оказалась со значительным числом литовскоговорящего населения. Согласно данным статистики Фреда Германа Доя, 71156 немцев и 67 259 прусских литовцев жили в регионе[2]. Идея объединения Малой Литвы с Литвой возникла в годы литовского национального возрождения в конце XIX века. Это было частью видения консолидации всех этнических литовских земель в независимое Литовское государство[3]. Активисты также видели Клайпеду, крупный морской порт в Балтийском море, как необходимую часть для экономического развития. 30 ноября 1918 года двадцать четыре активиста Национального совета Малой Литвы подписали Тильзитский акт, в котором выражалось желание объединить Малую Литву с Литвой[4]. Литовцы обратились к союзникам присоединить всю Малую Литву (не ограничиваясь Клайпедским краем) в Литву[3]. В то время Литва не была официально признана западными державами и не приглашалась в любые послевоенные конференции.

Польская Республика считала Клайпедский регион как возможную компенсации за Данциг. После Первой мировой войны польский коридор обеспечивал доступ к Балтийскому морю, но Вольный город Данциг не был предоставлен Польше. В начале 1919 года, Роман Дмовский, представитель поляков на Парижской мирной конференции, выступил с докладом за включение Клайпедского края в состав Литвы, которая тогда вступила в союз с Польшей (см. линия Дмовского и Междуморье)[5]. Польская формула была такой: Клайпеда к Литве, Литва к Польше[6]. Но о польско-литовской унии не смогли договориться, поэтому Клайпеда должна была быть помещена под временную администрацию союзников. В то время как такой союз был в исторических традициях Речи Посполитой, Литва категорически отказалась от любых таких предложений. Ухудшением польско-литовских отношений привело к польско-литовской войне и спору о Виленском крае. Тем не менее, идея об объединении была встречена благосклонно в Западной Европе. В декабре 1921 года Польша направила Марцеля Шарота в качестве нового посланника в регионе. Благодаря его инициативе Польша и Клайпеда подписали торговое соглашение в апреле 1922 года[7]. Кроме того Польша попыталась установить своё экономическое присутствие в виде покупки недвижимости, установлении деловых предприятий, использованием порта[8].

Французская администрация

Под влиянием польских предложений союзники приняли Клайпедский край во внимание при подписании мирного договора с Германией. В соответствии со статьёй 28 Версальского договора, 10 января 1920 года, земли к северу от реки Неман были отделены от Германской империи и, в соответствии со статьёй 99, были мандатом Лиги Наций[3]. Французы согласились стать временной администрацией регионе, в то время как британцы отказались[9]. Первые французские войска, 21-й батальон альпийских стрелков, под командованием генерала Доминика Жозефа Одри[10] , прибыл 10 февраля 1920 года[9]. Немцы официально передали регион под управление французской администрации 15 февраля[11]. Через два дня генерал Одры учредил руководящий орган — Директорат Клайпедского региона из семи членов. После литовских протестов к управлению были допущены двое прусских литовцев, состав директората увеличился до девяти членов[12]. 8 июня 1920 года Франция назначила Габриэля Жана Петинье главой гражданской администрации в Клайпедском крае[13]. Петинье показывал антилитовский уклон в своей политике[14] и благосклонно относился к идее свободного города[15]. Генерал Одри подал в отставку 1 мая 1920 года, оставив Петинье высшим должностным лицом в регионе[16].

Премьер-министр и председатель Парижской мирной конференции Жорж Клемансо отметил, что Клайпедский край не был привязан к Литве, поскольку она ещё не получила признание де-юре[9]. Литовцы продолжили кампанию за свои права в регионе, полагая, что как только они получат международное признание, регион должен был перейти к ним. Как посредник в польско-литовском конфликте вокруг Виленского края, Лига Наций не вставала ни на чью сторону, Клайпедский край стал одной из основных разменных монет. Уже в 1921 году были сделаны неявные предложения обменять Клайпеду на Вильнюс[17]. В марте 1922 года британская сторона сделала явное и непосредственное предложение: в обмен на признание польских притязаний на Вильнюс, Литва получает признание де-юре, Клайпедский край и экономическую помощь[17]. Литовцы отклонили предложение, поскольку они не были готовы отказаться от Вильнюса. После отклонения данного предложения, отношения Литвы с Францией и Великобританией ухудшились, и союзники теперь выступали за придание Клайпеде статуса вольного города[6]. Таким образом, литовцы могли ждать неблагоприятного для себя решения конфликта или захватить регион[18].

Подготовка

Решение

3 — 4 ноября 1922 года делегация прусских литовцев безуспешно просила об участии в переговорах. Эта неудача стала стимулом для организации восстания[19]. Во время секретной сессии 20 ноября 1922 года, правительство Литвы решило организовать восстание[18]. Литва признала, что дипломатические усилия через Лигу Наций были безуспешными, а экономические меры, чтобы направить жителей на присоединение к Литве были слишком дорогими и неэффективными в международной дипломатии[18]. Генерал Сильвестрас Жукаускас заявил, что литовская армия могла разоружить небольшой французский полк и взять регион в течение 24 часов[20]. Однако прямая военная акция против Франции была слишком опасной в военном и дипломатическом плане. Поэтому было решено устроить локальный бунт на примере мятежа Желиговского в октябре 1920 года.[21].

Подготовка была поручена премьер-министру Эрнестасу Галванаускасу. План организации восстания нужно было хранить втайне даже от первого сейма Литвы и Министерства иностранных дел. Поэтому очень мало литовцев поняли полную роль правительства в восстании[22]. Таким образом, главная заслуга в организации восстания иногда даётся Винцасу Креве, председателю Союза стрелков Литвы, который предоставил силы[23]. Галванаускас планировал представить восстание как восстание местного населения против немецкого присутствия, а не французской администрации. Такой план был разработан чтобы обратить внимание союзников на литовское предложение, а также использовать антинемецкие настроения в Европе[24]. Галванаускас был достаточно осторожен, скрывал любые связи между повстанцами и правительством Литвы, так что в случае провала восстания, он мог обвинить стрелков и повстанцев, а правительство освобождалось от любой ответственности. Галванаускас предупредил, что всех участников и организаторов может ждать уголовное преследование, если бы это было необходимо для поддержания престижа Литвы[25].

Пропагандистская кампания

Местное население занималось перетягиванием каната между Германией, Литвой и свободным городом. Воссоединение с Германией было политически невозможно, но населяющие регион немцы хотели сохранить своё политическое и культурное господство в регионе[26]. В то время как прусские литовцы говорили на литовском языке, они имели своё национальное самосознание и другую религию — лютеранство, остальные литовцы были католиками. Литовцы были отсталыми в экономическом и культурном плане[27]. Фермеры и отраслевые рабочие опасались, что дешёвая рабочая сила из Литвы уничтожит их средства к существованию[28]. Таким образом, идея свободного города набирала обороты. В конце 1921 года Общество свободного государства Мемель собрало 54 429 подписей из 71 856 литовцев (75,7 %) в поддержку свободного существования[29].

Ещё до решения об организации восстания, Литва попыталась максимально усилить своё влияние и найти своих сторонников в регионе. Литва ограничила свою торговлю с регионом, чтобы продемонстрировать экономическую зависимость региона, поскольку он не производил достаточно продовольствия[30]. Экономическая ситуация была осложнена ввиду гиперинфляции немецкой марки, которая использовалась в Клайпедском крае в качестве валюты. Литовскую сторону поддержали промышленники, которые ожидали дешёвую рабочую силу и сырьё из Литвы[28]. Литовцы также занимались интенсивной пропагандой[18]. Они создавали и финансировали пролитовские организации и приобрели интерес местной прессы. Многие из этих мероприятий координировались дипломатом Литвы Йонасом Жилиусом, который получил 500 тысяч немецких марок для данных целей[18]. Банкир Йонас Валиокайтис пожертвовал 12500 долларов США за дело и пообещал ещё $10000 в случае необходимости[31]. Дополнительная поддержка была оказана литовской диаспорой из США, в том числе Антанасом Иваскевичюсом и Андрюсом Мартузевичюсом[32]. До нескольких недель до восстания местная пресса сообщила о предполагаемых польских планах в регионе. Это было сделано для укрепления антипольских настроений и приукрасить идею присоединения к Литве как наиболее благоприятное решение[24]. Эти действия имели желаемый результат и общественное мнение сдвигалось в сторону Литвы[33].

Международная дипломатия

Германия поняла, что регион не будет ей возвращён. Поэтому она молчаливо поддержала интересы Литвы[34]. Веймарская республика видела Польшу и Францию своими главными врагами, в то время Литва была более нейтральной. Кроме того, когда Германия восстановит свою мощь, было бы намного легче вернуть регион у маленькой Литвы, чем у Польши[4]. Уже 22 февраля 1922 года, немцы неофициально сообщили литовцам, что они не выступают против действий Литвы в Клайпеде и что, по понятным причинам, такая позиция никогда не будет официально объявлена[8]. Такое отношение позже было подтверждено в других неофициальных немецко-литовских связях даже во время восстания, когда Берлин призвал местных немцев не препятствовать литовским планам[35].

Когда союзники рассматривали вариант превращения Клайпеды в вольный город, министр иностранных дел Польши Константин Скирмунт заявил, что такой свободный город мешал бы польским интересам, позволяя Германии сохранить своё влияние в регионе. Скирмунт вместо этого поддержал передачу региона Литве, если Польше будет обеспечена неограниченная торговлю через порт и Неман[20]. В то же время Польша была занята другими вопросами (убийство президента Габриэля Нарутовича, экономический кризис, территориальный спор в Силезии, напряжённые отношения с Советской Россией), и ввиду этого уделяла меньше внимания вопросу о статусе Клайпедского края[36]. Литва понимала, что силовые действия грозили новой польско-литовской войной[37]. Чтобы противостоять ожидаемой негативной реакции со стороны Польши и Франции, литовцы искали союзника в Советской России, которая выступала против сильного польского государства. 29 ноября министр иностранных дел Советской России Георгий Чичерин встретился с литовской стороной в Каунасе на пути в Берлин[37]. В беседе с Галванаускасом Чичерин выразил поддержку литовских планов в Клайпеде и заявил, что Советская Россия не будет оставаться пассивной, если Польша выступит против Литвы[37].

Сроки

18 декабря 1922 года на конференции Совета послов государств Антанты в отношении восточных границ Польши представили предложения о будущем региона 10 января 1923 года[33]. В то время как содержание предложений не было известно, началось восстание, так как литовцы ожидали решения не в свою пользу и поспешили подготовить бунт. Действительно, Совет предложил либо создать свободный город (автономная область под управлением Лиги Наций) или включение области в состав Литвы, если она согласится на союз с Польшей[24]. В январе 1923 года поднять восстание было удобно, так как Франция отвлекла свои силы на Рурский конфликт и в Европе боялись начала новой войны. Внутриполитическая ситуация в Литве также была благоприятной: Галванаускас, как премьер-министр, имел широкие полномочия, в то время как избрание президента Александраса Стульгинскиса, который выступал категорически против восстания, было оспорено сеймом[24].

Восстание

Политические действия

В конце 1922 года литовские активисты были направлены в различные города и сёла, чтобы выступить с патриотической речью[38] и организовать ряд пролитовских комитетов по спасению Малой Литвы. 18 декабря 1922 года был создан Верховный Комитет спасения Малой Литвы (SCSLM) под председательством Мартинас Янкуса, был создана в Клайпеде, чтобы объединить все эти комитеты[39]. Задачей комитета было возглавить восстание, а затем организовать пролитовский режим в регионе. 3 января 1923 года на съезде комитет выдвинул задачу представлять интересы жителей всего региона. Тем не менее, в то время организация была простым названием и кроме выдачи нескольких заявлений не было другой деятельности. Некоторые из его членов признали, что они узнали об их роли в ВКСМЛ только после восстания[40]. 7 января ВКСМЛ опубликовал воззвание Broliai Šauliai! (Братья-стрелки)! В нём говорилось, что литовцы подвергались преследованиям со стороны иностранцев, призывали взяться за оружие, чтобы «избавиться от рабства», и просили Союз литовских стрелков о помощи. Это стало официальным поводом для стрелков, чтобы войти в область 9 января[40].

9 января ВКСМЛ заявил, что, на основе разрешения от других комитетов спасения представлять всех жителей региона, ВКСМЛ узурпировал всю власть в регионе, распустил Директорат Клайпедского региона под председательством Вильнюса Степутайтиса, и уполномоченного Эрмондаса Симонайтиса, чтобы сформировать новый Директорат из пяти человек в течение 3 дней[21]. В декларации также было условие, что немецкому и литовскому языкам должен был предоставлен равный статус официальных языков региона, все политические заключённые должны были быть освобождены, введено военное положение[41]. В дополнение к этой декларации Комитет издал на французском обращение к французским солдатам, в котором они, как «борцы за благородные идеи свободы и равенства», попросили не воевать против «воли и достижений литовской нации». 13 января Симонайтис сформировал новую пролитовскую дирекцию, в которую вошли Вильнюс Галгалайтис, Мартинас Рейзгис, Йонас Толектис и Криступас Лексас[42]. 19 января представители Верховного Комитета спасения Малой Литвы встретились в Шилуте и передали пять пунктов декларации с просьбой о том, чтобы регион был включён в состав Литвы в качестве автономного округа. Документ подписали около 120 человек. Автономия региона должна была в виде местного налогообложения, образования, религии, судебной системы, сельского хозяйства, социальных услуг[43]. 24 января парламент Литвы принял декларацию, таким образом, формально Клайпедский край вошёл в состав Литвы. Сметона был отправлен в качестве главного посла в регион.

Военные действия

Галванаускас заручился военной поддержкой Союза литовских стрелков, чтобы обеспечить силы для восстания. Винцас Креве, лидер организации, считал, что идея организовать восстание возникла в рамках Союза и Галванаускас только молчаливо одобрил план, тщательно дистанцируя правительство от мятежников. В декабре 1922 года Креве встретился с командующим рейхсвера Гансом фон Сектом и был уверен, что немецкая армия не будет вмешиваться в конфликт[44]. Креве купил у немцев 1500 винтовок, 5 ручных пулемётов и 1500000 патронов[31]. Военные действия координировал офицер литовской контрразведки и бывший полковник Русской императорской армии Йонас Половнискас, изменивший своё имя на Йонас Будрис, которое было больше похоже на пруссколитовское[45]. Позже это сделали и его подчинённые[38]. По воспоминаниям Стяпонаса Дариюса, восстание было первоначально запланировано в новогоднюю ночь, но литовское правительство отменило восстание на основе неблагоприятных данных разведки[46].

Сторонники восстания собрались в Каунасе и убедили правительство осуществить планы. Задержка ставила под угрозу секретную миссию, важная информация могла попасть в руки союзников[36]. Восстание началось 10 января 1923 года. Прибыв на поезде из Кретинги и Таураге, 1090 добровольцев (40 офицеров, 584 солдат, 455 стрелков, 3 клерка, 2 доктора, 6 санитаров) пересекли границу региона[36]. Среди них были Стяпонас Дарюс и Владас Путвинскис. Они были одеты в гражданскую одежду с зелёной повязкой с буквами MLS (Mažosios Lietuvos sukilėlis, или Mažosios Lietuvos savanoris) (повстанцы/добровольцы Малой Литвы). Каждый человек имел винтовку и 200 патронов[47]. Повстанцы имели в общей сложности 21 ручной пулемёт, 4 мотоцикла, 3 машины, 63 лошади[36]. Они надеялись договориться о мирном отступлении французов, чтобы избежать любые жертвы. Стрельба была разрешена как последнее средство[33]. Галванаускас приказал повстанцам быть вежливыми, не грабить, не употреблять алкоголь, не высказывать политические речи, а также не брать литовские документы, деньги, табак, спичечные коробки[48]. В Клайпедском крае повстанцев встречали ещё около 300 местных добровольцев[24] , хотя литовский историк Вигандас Варейкис оспаривает достоверность этого утверждения[36]. Часть мужского населения Клайпеды присоединилась к добровольцам[31]. Повстанцы встретили сопротивление, боролись с условиями зимы, отсутствием транспорта и испытывали нехватку снабжения[31] (они не были обеспечены питанием, одеждой, но им выплачивалось 4000 немецких марок в сутки)[47].

Добровольцы были разделены на три вооружённых группы. Первой группе из 530 человек под командованием майора Йонаса Ишлинскаса (псевдоним Аукштойлис) было приказано взять Клайпеду. Вторая группа из 443 человек во главе с капитаном Миколаса Калмантавичюса (псевдоним Байорас) должна была захватить Пагегяй и закрепиться на границе с Германией. Третья группа из 103 человек во главе с майором Пятрасом Якштасом (псевдоним Калвайтис) должна была выступить на Шилуте[36]. к 11 января пролитовские силы контролировали регион, за исключением Клайпеды. Французский администратор Петинье отказался сдаться, и 15 января начался бой за Клайпеду. Город защищали 250 французских солдат, 350 немецких полицейских и 300 гражданских добровольцев[49]. После короткого боя в тот же день было подписано соглашение о прекращении огня[50]. В ходе боя были убиты 12 повстанцев, два французских солдата и один немецкий полицейский[4]. По немецким данным, один французский солдат погиб и двое получили ранения[50]. 16 января польский корабль «Комендант Пилсудский» вошёл в порт Клайпеды с подкреплением для французских войск[51]. Тем не менее, корабль скоро отбыл из порта, так как было подписано соглашение о прекращении огня. 17 — 18 января, британский крейсер «Кальдерон» и два французских торпедных катера «Алжир» и «Сенегал» прибыли в Клайпеду. Французский крейсер «Вольтер» находился в пути[52]. Литовцы начали организовывать локальную армию, в которую вошли 317 человек от 24 января.

Реакция и последствия

Основная статья: Клайпедская конвенция

Франция протестовала против литовских действий и выражала прямые военные угрозы с требованием восстановить статус-кво. Великобритания протестовала, но воздержалась от угроз[53]. Было опасение, что Литва имела советскую поддержку, а это означало бы, что если Франция или Польша инициировала военный ответ, Советская Россия вмешалась бы, что могло привести ещё к одной войне. Польша также выразила протест, но и боялась последствий. Она предложила военную помощь в случае вмешательства Франции и Великобритании[53]. 17 января 1923 года Совет послов держав Антанты принял решение направить специальную комиссию во главе с Франкманом Жоржем Клиншантом. Комиссия с горсткой союзных войск прибыла 26 января и почти сразу же потребовала, чтобы мятежники ушли из региона, угрожая применить силу, но повстанцы быстро отступили[54]. 29 января союзники отклонили предложение об отправке войск для подавления восстания[55]. Франция хотела восстановить свою администрацию, но Великобритания и Италия поддержали передачу региона Литве. 2 февраля союзники предъявили ультиматум с требованием вывода всех повстанцев из региона, расформирования любых вооружённых отрядов, Директората Степонайтиса и Верховного комитета спасения Малой Литвы[54].

В то же время Лига Наций сделала своё окончательное решение по поводу территориального спора над Виленским краем между Польшей и Литвой. 3 февраля Лига решила разделить 6 км в ширину нейтральную зону, установленную после мятежа Желиговского в ноябре 1920 года[56]. Несмотря на литовские протесты, к ликвидации нейтральной полосы приступили 15 февраля[57]. В этих условиях Лига Наций предложить неофициальный обмен: Литва получит Клайпедский край в компенсацию за утраченный Виленский край[58]. Уже 4 февраля ультиматум был заменён на дипломатическую ноты с просьбой, что передача Клайпедского края будет упорядоченной, а не по принуждению[59]. 11 февраля союзники даже поблагодарили Литву за мирное разрешение кризиса[59]. Для дальнейшего успокоения Лиги Наций Директорат Клайпедского края был расформирован 15 февраля. Викторас Гайлюс сформировал временную дирекцию из пяти членов, в которую вошли два немца и трое прусских литовцев[60]. 17 февраля Совет держав Антанты начнёт работу в Литве при нескольких условиях, которые будут позже сформулированы в Клайпедской конвенции: региону будет предоставлена автономия, Литва будет компенсировать расходы союзников на содержание администрации и выплачивать немцам репарации, часть реки Неман, разграничивавшая Германию и Литву, будет иметь общее пользование[58]. Литва приняла эти условия, восстание было признано легитимным[61]. Французские и британские корабли покинули порт Клайпеды 19 февраля[48].

Первоначально предложенная версия Клайпедской конвенции предоставляла широкие права Польше в доступе, использовании и управлении портом Клайпеды[62]. Это было абсолютно недопустимо для Литвы, которая прекратила все дипломатические отношения с Польшей из-за войны и спора о Виленском крае. После зашедших в тупик переговоров право решить вопрос было доверено Лиге Наций. Комиссия из трёх человек под председательством американца Нормана Дэвиса подготовила окончательный текст конвенции, который был подписана Великобританией, Францией, Италией, Японией и Литвой в Париже 8 мая 1924 года[59]. Клайпедский край стал автономной областью под суверенитетом Литвы. Региону предоставили обширную законодательную, судебную, административную и финансовую автономию, а также собственный местный парламент. Клайпедский порт был интернационализирован. Конвенция была расценена как важная литовская дипломатическая победа, так как в ней не содержалось ни одного права, зарезервированного только для Польши[63]. Но также там и не было условий, которые бы предоставили литовцам полное владычество в регионе[59]. Конвенция серьёзно ограничивала полномочия литовского правительства, что вызывало частые дебаты по вопросу о взаимосвязи между центральными и местными органами власти[59]. В 1920-е годы отношения между Литвой и Германией складывались хорошо. Напряжённость начала расти с приходом к власти Адольфа Гитлера. Слабые для литовцев стороны конвенции использовались нацистской Германией, когда она пыталась вернуть регион под немецкий контроль, что привело к ультиматуму Литве в 1939 году[64].

Напишите отзыв о статье "Мемельское восстание"

Ссылки

  • [www.echo.msk.ru/blog/prussky_russ/652522-echo/ Парадоксы истории] // блог на «Эхо Москвы», 29.01.2010

Примечания

  1. ↑ Liekis (2010), p. 51
  2. ↑ Bühler (1990), p. 11
  3. ↑ 1 2 3 Eidintas (1999), p. 86
  4. ↑ 1 2 3 Lukšas (2009)
  5. ↑ Čepėnas (1986), p. 756
  6. ↑ 1 2 Safronovas (2009a), p. 21
  7. ↑ Čepėnas (1986), p. 764
  8. ↑ 1 2 Eidintas (1999), p. 92
  9. ↑ 1 2 3 Eidintas (1999), p. 87
  10. ↑ Vareikis (2000), p. 3
  11. ↑ Gerutis (1984), p. 205
  12. ↑ Gliožaitis (2003a), p. 173
  13. ↑ Gliožaitis (2003a), pp. 173—174
  14. ↑ Eidintas (1999), pp. 87-88
  15. ↑ Gerutis (1984), p. 207
  16. ↑ Čepėnas (1986), p. 761
  17. ↑ 1 2 Eidintas (1999), p. 89
  18. ↑ 1 2 3 4 5 Eidintas (1999), p. 90
  19. ↑ Šilas (2003), p. 181
  20. ↑ 1 2 Eidintas (1999), p. 88
  21. ↑ 1 2 Gerutis (1984), p. 208
  22. ↑ Eidintas (1999), p. 91
  23. ↑ Turčinavičius (2010)
  24. ↑ 1 2 3 4 5 Eidintas (1999), p. 96
  25. ↑ Vareikis (2008), p. 95
  26. ↑ Gerutis (1984), p. 206
  27. ↑ Eidintas (1999), p. 94
  28. ↑ 1 2 Čepėnas (1986), p. 763
  29. ↑ Cienciala (1984), p. 209
  30. ↑ Čepėnas (1986), p. 760
  31. ↑ 1 2 3 4 Kažukauskas (2003)
  32. ↑ Safronovas (2009b), p. 755
  33. ↑ 1 2 3 Eidintas (1999), p. 95
  34. ↑ Safronovas (2009a), p. 23
  35. ↑ Eidintas (1999), pp. 92-93
  36. ↑ 1 2 3 4 5 6 Vareikis (2009)
  37. ↑ 1 2 3 Eidintas (1999), p. 93
  38. ↑ 1 2 Jurgėla (1990), p. 72
  39. ↑ Šilas (2003), p. 183
  40. ↑ 1 2 Safronovas (2009b), p. 756
  41. ↑ Čepėnas (1986), p. 774
  42. ↑ Žostautaitė (1992), p. 51
  43. ↑ Gliožaitis (2009), p. 422
  44. ↑ Safronovas (2009a), p. 26
  45. ↑ Vareikis (2008), p. 197
  46. ↑ Jurgėla (1990), p. 73
  47. ↑ 1 2 Butkevičius (2010)
  48. ↑ 1 2 Čepas (2008), p. 21
  49. ↑ Čepas (2008), p. 20
  50. ↑ 1 2 Čepėnas (1986), p. 776
  51. ↑ Čepėnas (1986), p. 777
  52. ↑ Cienciala (1984), p. 211
  53. ↑ 1 2 Eidintas (1999), p. 97
  54. ↑ 1 2 Čepėnas (1986), p. 779
  55. ↑ Eidintas (1999), p. 98
  56. ↑ Senn (1966), p. 109
  57. ↑ Senn (1966), p. 110
  58. ↑ 1 2 Senn (1966), p. 111
  59. ↑ 1 2 3 4 5 Eidintas (1999), p. 99
  60. ↑ Čepėnas (1986), p. 780
  61. ↑ Gerutis (1986), pp. 210—211
  62. ↑ Gliožaitis (2003b), p. 189
  63. ↑ Gerutis (1986), p. 212
  64. ↑ Gerutis (1986), p. 213

Отрывок, характеризующий Мемельское восстание

В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Мемельское_восстание&oldid=79697681»