Меметика

Меме́тика — теория содержания сознания и эволюции культуры, основанная на аналогии с биологической теорией эволюции Дарвина и берущая начало из идеи мема, предложенной биологом Ричардом Докинзом в книге «Эгоистичный ген» (1976). Сторонники меметики описывают её как подход к эволюционным моделям передачи культурной информации на основе концепции мемов.

Мемы, аналогичные генам в генетике, были задуманы как единицы культурной информации (идеи, верования, поведенческие шаблоны и т.д.), заключённые в разуме одного или многих индивидов и способные воспроизводить себя, передаваясь от одного разума к другому посредством имитации, научения и др. Таким образом, вместо индивида, влияющего на другого индивида и передающего ему свою идею, в центр внимания ставится сама идея-репликатор, воспроизводящая себя в новом носителе. Так же как и в генетике (в особенности, в рамках докинзовского геноцентрического взгляда на эволюцию (англ.)), репродуктивный успех мема зависит от его способности влиять на эффективность своего носителя. Меметика также отличается тем, что отходит в сторону от традиционной концентрации внимания на истинности идей и убеждений. Вместо этого она ставит во главу угла их способность копировать себя, независимо от их истинности.

Электронный журнал «Journal of Memetics» выходил с 1997 по 2005 годы, после чего прекратил своё существование. Научный статус меметики носит спорный характер (см. раздел «Критика»).

История меметики

Предыстория: идея мема

Ещё Дарвин в своих работах проводил чёткую аналогию между эволюцией видов и эволюцией человеческих языков. Этой темы касался также эволюционный биолог Уильям Гамильтон в работе, посвящённой теории кин-отбора^{[уточнить]}. В 1898 году В. М. Бехтерев в своей статье «Роль внушения в общественной жизни» предложил концепцию «Ментальных микробов», которые «подобно настоящим физическим микробам, действуют везде и всюду и передаются через слова и жесты окружающих лиц, через книги, газеты и пр.»

Термин «меметика» является транслитерацией древнегреческого слова μιμητής (mimētḗs), означающего «имитатор, притворщик». В 1904 году немецкий биолог-дарвинист Рихард Земон использовал его в своей работе «Die mnemischen Empfindungen in ihren Beziehungen zu den Originalempfindungen», переведённой в 1921 году на английский язык под названием «The Mneme».

В последней главе книги «Эгоистичный ген» (1976) этолог Ричард Докинз (англ. Richard Dawkins) представил слегка изменённый термин «meme» (по-английски читается «мим», в русский язык термин вошёл как «мем»), описывающий единицу передачи информации в человеческой культурной эволюции, аналогичной гену в генетике. В те же годы биологи Эдвард Осборн Уилсон и Чарльз Ламсден предложили концепцию культургена, которая тоже построена на аналогии между механизмами передачи генетической и культурной информации.

В своей книге Докинз утверждает, что мем — единица информации, находящаяся в мозгу и являющаяся мутирующим репликатором в культурной эволюции человечества. Он рассматривает мемы как закономерности, способные влиять на своё окружение и обладающие способностью к размножению — репликации. Данная теория стала объектом споров среди социологов, биологов и учёных других дисциплин — сам Докинз не предоставил удовлетворительного объяснения, каким образом репликация единиц информации в мозгу контролирует человеческое поведение и через него культуру, поскольку основной темой книги была генетика. Кроме того, термин «единица информации» многими учёными трактуется по-разному. Докинз в «Эгоистичном гене» обсуждал идею мема лишь для того, чтобы подчеркнуть, что молекулы ДНК — не единственные возможные репликаторы, способные послужить основой для дарвиновской эволюции (копироваться и подвергаться мутациям и естественному отбору). (В книге «Слепой часовщик» (1986) он также рассмотрел гипотезу Г. Кернс-Смита о зарождении жизни в результате эволюции ещё одного типа репликаторов — неорганических кристалликов глины.) Сравнение с мемами, имеющими иную природу, должно было помочь читателю абстрагироваться от конкретной физической природы генов и перейти к представлению об абстрактном репликаторе произвольной природы. В примечаниях ко 2-му изданию «Эгоистичного гена» (1989) Докинз указал на возрастающую популярность понятия «мем» и в связи с этим отметил:

«Это заставляет меня повторить, что мои покушения на человеческую культуру чрезвычайно скромны и сводятся практически к нулю. Мои истинные стремления <...> направлены совсем в другую сторону. Я хочу потребовать признания почти безграничной силы за чуть неточно самореплицирующимися единицами, если уж они возникли где-то во Вселенной. <...> Я не уверен, что человеческая культура в самом деле обладает всем необходимым для того, чтобы привести в действие какую-то форму дарвинизма. Но в любом случае этот вопрос играет в моих построениях лишь вспомогательную роль. <...> Моей целью было поставить ген на место, а не создавать великую теорию человеческой культуры».

В частности, Докинз оспаривал мнение некоторых своих коллег-биологов о том, что любая черта человеческого поведения или культуры обязательно должна иметь какое-то биологическое преимущество, т. е. служить для более успешного размножения их генов. Докинз подчёркивал, что те или иные черты поведения и культуры могут существовать, потому что они способствуют успеху репликаторов какой-то иной природы, например, тех самых мемов. При этом Докинз в «Эгоистичном гене» подчёркивал существенные различия между генами и мемами и несовершенство аналогии между ними.

В книге «Расширенный фенотип» (1982) Докинз также кратко обсуждал идею мемов как культурных репликаторов, снова отмечая существенные отличия между генами и мемами и неполноту аналогии между ними: 1) мемы не выстраиваются в хромосомы, и у них нет локусов; 2) точность копирования у них существенно ниже; 3) «мутации» мемов могут быть не только случайными, но и направленными. И далее Докинз пишет:

«Всех этих несхожестей может показаться достаточно, чтобы счесть аналогию с генетическим естественным отбором бесполезной и даже решительно сбивающей с толку. Я лично подозреваю, что эта аналогия ценна главным образом не тем, что поможет нам понять человеческую культуру, а тем, что отточит наши представления о генетическом естественном отборе. Это единственная причина, по которой я так самонадеянно затронул данную проблему, ведь чтобы рассуждать о ней, я недостаточно знаком с имеющейся культурологической литературой».

— Как отмечает психолог и историк науки Джереми Бёрмэн в журнале «Perspectives on Science», Докинз не намеревался вводить понятие мема в качестве культурного аналога гена. Мем был лишь метафорой или риторическим приёмом для другой цели: переопределения единицы естественного отбора в биологии и смещения фокуса от генов к более общему двигателю эволюции – репликатору, лишь частным случаем которого являются гены. Вопреки распространённому мнению, в намерения Докинза не входило основание новой науки — меметики. Это произошло случайно. В своём эссе «Эгоистичный мем» (1999) Докинз писал:

«Меня время от времени обвиняют в предательстве мемов, отказе от своих взглядов… Но правда состоит в том, что мои первоначальные намерения были гораздо скромнее, чем могли бы желать некоторые сторонники меметики. <…> Слово [мем] было введено в конце книги, поскольку иначе могло бы показаться, что она превозносит „эгоистичный“ ген как конец и начало всего, фундаментальную единицу отбора. Существовал риск, что мои читатели могли неправильно понять послание как только о молекуле ДНК… Так и появился мем».

История самой меметики

Современное меметическое движение начинает отсчёт с середины 1980-х годов. В январе 1983 года в «Metamagical Themas», колонке Дугласа Хофштадтера в журнале «Scientific American», а также в одноимённом сборнике статей было опубликовано предложение назвать дисциплину, изучающую мемы, «меметикой» (по аналогии с генетикой). Исследования меметики отличаются от мейнстримной культурной эволюционной теории в том, что её сторонники зачастую не являются антропологами или социологами и зачастую не имеют академического образования. Широкое влияние «Эгоистичного гена», без сомнения, помогло объединить людей самых разных интеллектуальных традиций. Другим важным стимулом стала публикация в 1992 году книги «Consciousness Explained», написанной Дэниелом Деннетом, профессором Университета Тафтс, в которой концепт мема встраивался в теорию разума. Ричард Докинз в эссе «Viruses of the Mind» (1993) использует положения меметики для объяснения феномена религиозной веры и различных сторон организованных религий.

В своём современном виде меметика ведёт отсчёт с выхода в 1996 году двух книг авторов, не относящихся к академическому мейнстриму:

• «Virus of the Mind: The New Science of the Meme» Ричарда Броуди, бывшего менеджера компании «Майкрософт»,
• «Thought Contagion: How Belief Spreads Through Society» Аарона Линча, математика и философа, много лет проработавшего инженером в Национальной ускорительной лаборатории им. Энрико Ферми («Фермилаб»).

Линч разработал свою теорию независимо от академических культурно-эволюционных дисциплин, узнав об «Эгоистичном гене» Докинза лишь незадолго до публикации своей книги.

Практически одновременно с публикацией книг Линча и Броуди в интернете появился новый электронный журнал на базе Центра политического моделирования университета Manchester Metropolitan University — «Journal of Memetics — Evolutionary Models of Information Transmission» («Журнал меметики — эволюционные модели передачи информации»). Электронный журнал вскоре стал центром публикаций и дискуссий нарождающегося меметического сообщества. В 1999 году Сьюзен Блэкмор, психолог университета University of the West of England, опубликовала работу «The Meme Machine», в которой более полно проработаны идеи Деннета, Линча и Броди и сделана попытка их сравнения с различными подходами академических культурно-эволюционных дисциплин, а также изложены новые теории эволюции языка и человеческого восприятия собственной самости, основанные на меметике.

Журнал просуществовал с 1997 по 2005 год: в 2005 году был издан последний выпуск, в котором была опубликована статья Брюса Эдмондса The revealed poverty of the gene-meme analogy — why memetics per se has failed to produce substantive results, в которой он объяснил неудачу меметики и потерю интереса исследователей к работе в этой области отсутствием как интерпретационной, так и предсказательной концепции аналогии ген-мем, после чего журнал прекратил существование.

В книге «Бог как иллюзия» (2006 г.) Ричард Докинз снова коснулся идеи мемов. В частности, по поводу точности их копирования он отмечал, что при передаче мема, состоящего из дискретных единиц (например, навыка, состоящего из набора операций; или фразы, состоящей из слов) может осуществляться самокоррекция этой передачи за счёт собственного мышления приёмщика. Это происходит за счёт того, что приёмщик не просто бездумно подражает образцу и повторяет его, а с помощью мышления распознаёт, например, какие операции важны в данном навыке, а какие нет, и копирует именно эти операции, а также корректирует их, зная, какой результат требуется получить. Или он угадывает в фразе слово, имеющееся в его собственном лексиконе, даже если он его плохо расслышал. И так далее. Это повышает точность копирования и передачи мемов, состоящих из дискретных единиц. После этого Докинз снова отмечает:

«Но в любом случае на данной начальной стадии развития первоочередной задачей теории мемов не является выработка всеобщей теории культуры, аналогичной генетической теории Уотсона и Крика. Разрабатывая идею мемов, я главным образом хотел оспорить мнение, согласно которому гены – это единственный и уникальный объект, с которым только и может работать дарвиновская эволюция. Иначе у читателей книги "Эгоистичный ген" могло возникнуть именно такое впечатление».

«Интерналисты» и «экстерналисты»

Практически сразу же по возникновении меметическое движение разделилось на тех, кто следует определению мемов как единиц информации в мозгу, данному Докинзом, и тех, кто желает определить их в качестве наблюдаемых культурных артефактов и поведения. Два направления изучения меметики получили названия «интерналистского» и «экстерналистского». Среди известных интерналистов — Линч и Броди, среди экстерналистов — Дерек Гатерер, учёный-генетик из ливерпульского John Moores University, и Уильям Бензон, исследователь культурной эволюции и музыки.

Основным обоснованием для экстернализма служит утверждение, что внутренние структуры мозга невозможно наблюдать и меметика не может развиваться как наука — особенно, как наука, основывающаяся на количественных измерениях, — если не перенести её акцент на те аспекты культуры, которые можно прямо переводить в количественные данные. Возражения интерналистов заключаются в том, что активность мозга и его состояния в конце концов будут доступны для наблюдения при помощи новых технологий, что, по мнению большинства культурных антропологов, культура включает в себя убеждения, а не артефакты, и что артефакты не могут быть репликаторами в том же смысле, в каком репликаторами можно считать психические сущности или нуклеиновые кислоты.

Наиболее продвинутой работой интерналистского направления меметики можно считать изданную в 2002 году книгу Роберта Аунгера, антрополога из Кэмбриджского университета, под названием «The Electric Meme» («Электрический мем»). Аунгер также организовал конференцию в Кэмбридже в 1999 году, на которой известные социологи и антропологи отчитались о прогрессе меметики и результатом которой стала публикация в 2002 году книги «Darwinizing Culture: The Status of Memetics as a Science» («Дарвинизированная культура: состояние меметики как науки»), под редакцией Аунгера и со вступлением Деннета.

Дальнейшее развитие

Сьюзен Блэкмор в 2002 году вновь определяет мем как любую информацию, скопированную от одной персоны к другой, будь то привычки, предпочтения, навыки, песни, истории и т. д. Она также утверждает, что мемы, подобно генам, следует рассматривать в качестве репликаторов, то есть как информацию, копируемую вариационно и селективно. Мемы (и, следовательно, человеческие культуры) развиваются по причине того, что выживают лишь некоторые вариации. Мемы копируются путём имитации, обучения и других методов, и борются за выживание в нашей памяти и за шанс быть вновь реплицированными. Большие группы мемов, копируемых и передаваемых совместно, получили название коадаптированных мемических комплексов, или мемплексов. По определению Блэкмор, таким образом, мем реплицируется посредством имитации. Для этого необходима способность мозга к обобщённой или селективной имитации модели. Поскольку процесс социального научения различается у людей, процесс имитации не может стать абсолютно точным. Общность идеи может выражаться различными вспомогательными мемами; частота мутаций в меметической эволюции крайне высока, и мутации возможны даже в момент любого взаимодействия в рамках имитационного процесса. Данное наблюдение вызывает интерес при наблюдении, что социальная система, состоящая из сети микровзаимодействий, на макроуровне создаёт культуру.

Новые разработки

Ричард Докинз в работе «A Devil’s Chaplain» указывает, что в действительности существует два различных типа меметических процессов. Первый — тип культурной идеи, действия или экспрессии, не имеющий широкой вариации. Примером можно назвать одного из студентов Докинза, научившегося некоторым манерностям Витгенштейна. Однако он также описывает самокорректирующийся мем, весьма защищённый от мутаций — например, шаблоны оригами в начальных школах. Исключение происходит в редких случаях, мем передаётся точной последовательностью инструкций. Данный тип мема, как правило, не развивается и редко мутирует. Некоторые меметисты, однако, рассматривают данное явление в качестве протяжённости мемической силы, а не в виде двух различных мемов.

Другое определение дано Хокки Ситунгкиром и преследует цель ввести более жёсткий формализм для мемов, мемплексов и демов, рассматривая мем в качестве культурной единицы культурных комплексных систем. Он основывается на дарвиновском генетическом алгоритме с некоторыми модификациями для учёта различных эволюционных паттернов генов и мемов. Описывая метод меметики как рассмотрение культуры в виде комплексной адаптивной системы, он говорит о меметике как об альтернативной методологии культурной эволюции. Однако существует множество возможных определений слова «мем»; например, в рамках компьютерной симуляции термин «меметическое программирование» используется для определения определённой вычислительной точки зрения.

Меметику можно с лёгкостью понять как метод научного анализа культурной эволюции. Однако сторонники меметики, по данным «Journal of Memetics», считают, что у «меметики» есть потенциал стать важной и многообещающей дисциплиной по анализу культуры, используя рамку эволюционных концептов. Кейт Хенсон, автор статьи «Memetics and the Modular-Mind» (1987), утверждает, что меметике необходимо инкорпорировать эволюционную психологию для понимания психологических особенностей носителя мемов.

Применение меметики к сложному комплексу проблем социальных систем, устойчивости среды, было принято на сайте [www.thwink.org/sustain/general/Memetics.htm thwink.org]. При помощи мемических типов и меметического инфицирования в некоторых стоковых и потоковых симуляционных моделях, Джек Хэрик продемонстрировал несколько интересных феноменов, лучше всего объясняемых при помощи меметики. Одна модель, «The Dueling Loops of the Political Powerplace», описывает фундаментальную причину коррупции как политическую норму, возникшую вследствие наследуемых структурных преимуществ одной петли обратной связи над другой. Другая модель, «The Memetic Evolution of Solutions to Difficult Problems», использует мемы, эволюционные алгоритмы, и научный метод для демонстрации того, насколько сложные решения развиваются со временем и как можно улучшить процесс. Инсайты, полученные благодаря этим моделям, используются для инженерии элементов меметических решений проблемы устойчивости среды.

В книге «Selfish Sounds and Lingiustic Evolution» (2004) австрийский лингвист Николаус Ритт предпринял попытку операционализировать меметические концепты и использовать их для объяснения долгосрочных звуковых изменений в раннем английском языке. Утверждается, что генерализованная дарвиновская рамка для обращения с культурными изменениями может предоставить объяснение там, где отступают центрированные на говорящем индивиде подходы. В книге делаются сравнительно конкретные гипотезы насчёт возможных материальных структур мемов и приводятся два эмпирически богатых исследования.

В своей статье «A Memetic Paradigm of Project Management» (2005) Стивен Уитти выдвигает гипотезу, что проект-менеджмент является мемплексом с языком и историями осуществляющих его людей в основе. Данный радикальный и, по словам некоторых, еретический подход призывает менеджеров проектов считать многое из того, что они называют проектом и его менеджментом, иллюзией и человеческим конструктом, скрывающим в себе ряд чувств, ожиданий и ощущений, вызываемых, обрабатываемых и описываемых человеческим мозгом. Подход также требует от менеджеров проектов держать в уме, что причины для использования проект-менеджмента сознательно не вызываются с целью максимизировать доход. Менеджеры должны рассматривать проект-менеджмент в качестве естественно возникающих, самообслуживающихся, развивающихся самоподобных структур, существующих ради самих себя.

Сьюзен Блэкмор ставит вопрос о «третьем репликаторе», который, по её мнению, должен сменить со временем мемы, точно также, как мемы в своё время появились и «заменили» гены в эволюционном процессе.

Методология меметики

В меметике концепции из эволюционной теории (в особенности популяционной генетики) переносятся на человеческую культуру. Меметика также использует математические модели в попытке объяснить такие социальные явления, как религия и политические системы. Для того, чтобы признать, что культура подчиняется законам дарвинизма, достаточно обнаружить, что её единицы проявляют три ключевых для дарвинистской модели качества — наследственность, изменчивость и воспроизводство с различной частотой. Именно это приводит к тому, что со временем самые приспособленные единицы культуры широко распространяются, а плохо приспособленные — исчезают. Чтобы успешно воспроизводиться, единицы культурной информации должны стремиться к другим трем целям — максимальной точности своей передачи (чтобы избежать мутаций), широчайшему распространению и как можно более долгому по времени воспроизводству. Те из них, которые наилучшим образом решают эти три задачи, являются триумфаторами в процессе эволюции культуры. Принципиальная критика меметики включает утверждение, что меметика игнорирует последние достижения в других полях (социологии, когнитивной психологии, социальной психологии и др.).

Меметика о религии

По определению сторонников меметики, религия состоит из мемов. Ричард Докинз постоянно обращается к вопросам интерпретации религии с атеистических позиций. Как утверждают сторонники меметики, некоторые фундаментальные евангелические религиозные движения тратят много времени на прозелитизм, однако для «размножения» подобных мемов необходимо, чтобы они предоставляли человеку некоторые психологические выгоды: катарсис как освобождение от накопленного чувства вины, ощущение собственной праведности и вера в загробный мир как защитные механизмы, религиозный экстаз. Впрочем, это требование не обязательно: российский приверженец меметики И. Носырев^{[неавторитетный источник?]} в книге «Мастера иллюзий. Как идеи превращают нас в рабов» приводит пример секты скопцов, где прозелитизм зачастую был насильственным. Поскольку вступление в секту предполагало кастрацию адепта, оскопленный, осознавший, что возврат к обычной жизни невозможен, превращался в ярого приверженца учения, активно его распространявшего. Сама скопческая община (точно так же, как и монастырь) предстает неким подобием человеческой популяции (поскольку демонстрирует преемственность поколений и постоянство численности его членов), однако вместо биологического воспроизводства здесь имеет место воспроизводство мемов, продолжающееся благодаря постоянному вовлечению новых адептов из окружающего мира. Такого рода сообщества (сюда относятся христианские и буддистские монастыри, ашрамы некоторых индуистских течений, манихейские общины и т. п.), широко распространенные в истории религий, Носырев называет квазипопуляциями — их суть в полном подчинении человеческой деятельности задачам распространения и воспроизводства мемов^{[неавторитетный источник?]}.

Многие крупнейшие мировые религии (и, возможно, вообще все религии) стали объектом сознательной меметической модификации в течение времени. Иудаизм и христианство, ислам, мормонизм и другие, согласно меметической гипотезе, развились через вариации, модификации и меметические рекомбинации из некоего общего монотеистического предшественника или предшественников. Утверждается (но не доказывается), что зороастризм служил в качестве широко распространённого меметического предшественника, из которого якобы были взяты многие элементы иудаизма, христианства и ислама. Предполагается, что подобные предшественники сами стали следствием экстенсивной меметической инженерии, возможно более значительной, чем модификации происходящих из них религий (поскольку ранние религиозные мемосистемы обладали меньшим «питательным сырьём»).

Религиозные правые в США несут общее сообщение^{[уточнить]}, построенное вокруг религиозной догмы. Посредством присоединения консервативных политических взглядов к христианскому религиозному евангелизму («пиггибэкинг мемов») они связали определённый набор политических идей, мемплексов, с отдельным набором религиозных идей, мемплексов, которые реплицировались крайне эффективно в течение многих столетий. Христианство обращало сторонников веками, теперь во многих случаях религиозное обращение становится также и политическим обращением. (Ср. культурная гегемония и cuius regio, eius religio.) Политико-религиозные мемплексы формируются и реформируются, развиваются и разрушаются со временем.

Некоторые духовные практики (например, буддизм) продвигают экологические и моральные ценности, с которыми согласны многие люди.

Авраамические религии более фокусируются на преданности трансцендентному божеству и следованию моральным кодам поведения, включая социальный и этический коды, влияющие на любой аспект жизни, начиная от публичного поведения и заканчивая сексуальной экспрессией. Подобные религии считают благом посвящать свою жизнь служению нуждам других. С другой стороны, христианство и ислам также пропагандируют прозелитизм. Поскольку корни и ислама, и христианства лежат в иудаизме, а также поскольку иудаизм остаётся менее популярной религиозной системой, данный феномен можно рассматривать как удачную меметическую мутацию для саморепликации.

Дэниел Дэннет использовал идею религии как мема или мемокомплекса в качестве основы при рассмотрении религии в своей книге «Breaking the Spell».

Нерешённые вопросы меметики

• Каким образом можно измерить мем как единицу культурной эволюции?
  • Измерение предполагает некоторого рода нотациональное описание для полезного обозначения содержания мема.
  • Измерение предполагает обозначение воспроизведения мема, историческое (т. н. мемология) и текущее.
  • Измерение предполагает наличие инструментов по прогнозированию будущего мемов.
• Насколько отличаются биологическая и культурная эволюции?
• В чём заключается взаимодействие между меметическим подходом и последними достижениями в области компьютерной науки, включая вычислительную социологию?
• Поскольку меметика занимается вопросами культурной эволюции и многие культурные элементы передаются посредством языка, почему область исторических и эволюционнолингвистических знаний игнорируются при обсуждении меметики?
• Способна ли меметика удовлетворять классическим требованиям науки к валидности исследований (фальсифицируемость, когерентизм, бритва Оккама)?

Следует отметить, что все эти вопросы не являются принципиально нерешаемыми — сторонники меметики предлагают различные гипотезы и напоминают о том, что до открытия ДНК генетика многими учеными рассматривалась как лженаука или «мягкая» наука именно потому, что не было известно, в каких именно единицах кодируется наследственная информация.

Критика

Научный статус меметики носит спорный характер. Многими учёными меметика критикуется как псевдонаука, а заявления её сторонников — как «непроверенные, необоснованные или некорректные». В то же время, меметика имеет ряд сторонников. В частности, в «The Skeptic Encyclopedia of Pseudoscience» одновременно со статьёй психолога Джеймса Поличака «Memes as Pseudoscience» есть статья парапсихолога и скептика Сьюзан Блэкмор «Memes as Good Science». Как отмечает в другой своей статье последний автор: «Идея мемов как культурного аналога генов спорная, и большинство биологов до сих пор отвергают её. Тем не менее, меметика может многое рассказать о природе человека»..

Критики меметики не считают обоснованным перенесение принципов генетики на анализ информационных процессов в других сферах. Луис Бенитес-Брибьеска называет меметику «псевдонаучной догмой» и, среди прочего, «опасной идеей, представляющей угрозу серьёзным исследованиям проблем сознания и культурной эволюции». Он обращает внимание на отсутствие физического носителя для «кодирования информации» в мемах (такого, как ДНК в генетике) и на чрезмерную нестабильность предполагаемого механизма мутаций мемов (низкая точность репликации и высокий уровень мутаций), что сделало бы эволюционный процесс хаотичным.

В монографии Т. Тайлера "Memetics: Memes and the Science of Cultural Evolution" относительно развития идей меметики указано следующее: 1) в отличие от генов, мемы не существуют в реальности, это лишь научная абстракция; 2) меметика – это псевдонаука, зашедшая в тупик в середине 2000-х гг.; 3) культура не может быть четко разделена на отдельные самостоятельные единицы; 4) меметика игнорирует достижения других наук (она повторяет теорию эволюционной эпистемологии К. Поппера и некоторые другие научные концепции, фактически не добавляя к ним ничего принципиально нового) В последнем номере журнала «Journal of Memetics» неутешительный итог меметического движения был подведен Брюсом Эдмондсом в статье «Выявленное убожество аналогии гена и мема: почему меметика неспособна сама по себе произвести существенных результатов».

В статье "Интернет-мемы как феномен массовой культуры" данное направления было характеризовано следующим образом:

вся «научность» меметики, была и остается на уровне яркой остроумной аналогии с «генами-репликаторами». Меметика навсегда застряла на уровне блестящего, публицистически броского сравнения ген-мем-вирус, эксплуатируя при этом все таящиеся в обществе подспудные страхи и опасения по поводу возможности манипуляции сознанием научными методами»

— Савицкая Т. Е. «Интернет-мемы как феномен массовой культуры»

Российский генетик, академик РАН С. Г. Инге-Вечтомов так высказался о сходстве передачи информации:

Хотя мы и не знаем пока закономерностей этого сигнального наследования, но очень много общего между наследованием в популяциях и передачей вот такой вот информации негенетическим путем. Ну, скажем, как гены мутируют, так и идеи мутируют. Некоторые опечатки меняют смысл слова, и при переписывании текста вы получаете искаженные тексты, иногда – с другим смыслом. Как в случае популяционной генетики есть поток генов – прибегают мыши-мигранты из соседнего дема, из соседнего какого-то леска и приносят с собой свой генетический запас – у них своя генетическая структура, так и идеи приходят, минуя границы, и обогащают или разрушают имеющуюся систему идей. Ну и так далее и тому подобное. Но главное отличие сигнального наследования от классического генетического наследования такое: при стандартном генетическом наследовании не происходит наследования приобретенных признаков. Это хорошо известный принцип Вейсмана – он известен по тому идиотскому эксперименту, который ставил великий ученый Август Вейсман: он отрубал мышам хвосты в течение нескольких поколений, и всё равно мыши рождались хвостатыми. Почему эксперимент дурацкий – потому, что девицы вынуждены каждое новое поколение терять невинность, хотя этот признак мог бы целесообразно унаследоваться.

— Инге-Вечтомов С. Г. «Ответственность биолога. Генетика, эволюция, человек. Часть 2»

Иная критики исходит от учёных в области семиотики: мем является примитивной трактовкой понятия знака. Мем представляет собой знак без его триадной природы; то есть является вырожденным знаком, способным только к копии. Если говорить в более широком смысле, объектом копирования являются мемы, в то время как объекты перевода и интерпретации являются знаки

Миджли Мэри критикует меметику по меньшей мере по двум причинам.. Первая: культура не может быть хорошо понята через изучение её маленьких частей, как культура шаблонного типа, сравнимо с океаническим течением. Гораздо больше факторов- исторических и других, стоит принимать во внимание, потому что культура складывается из них. Вторая: если мемы не являются мыслями (и таким образом не когнитивное явление) как настойчиво утверждает Дениел Деннет в книге «Опасная идея Дарвина», тогда их онтологический статус остаётся открытым вопросом, и сторонники меметики (которые также являются редукционистами) могут сомневаться существуют ли мемы вообще. Вопросы, можно продолжать дальше - идея мема сами по себе мем, или это истинное понятие. Получается меметика является попыткой получения знаний через органичные метафоры, которые являются сомнительным исследовательским методом, так как их применения само по себе имеет эффект сокрытие того, что не вписывается в их сферу. Вместо того, чтобы изучать реальную действительность, без предубеждений, меметика, как и многие другие социально-биологические объяснения общества, полагают когда говорят: яблоко подобно апельсину –это и есть действительный анализ яблока

Терминология

• Мем — устойчивая структура информации, способная к репликации.
• Мемотип — действительное информационное содержание мема.
• Мемокомплекс (иногда: мемплекс) — группа мемов, в которой развились взаимоподдерживающие и симбиотические отношения. Мемокомплекс — набор взаимоподкрепляющих идей. Мемокомплексы рассматриваются аналогично симбиотическим коллекциям индивидуальных генов, составляющих генетический код биологических организмов. Примером мемплекса может служить какая-либо религия.
• Мемоид (мембот) — неологизм, используемый для людей, которые до такой степени оказались во власти определённого мема (или мемплекса), что вопросы их собственного выживания становятся несущественными. В качестве примера можно привести камикадзе, террористов-самоубийц и сектантов, совершающих массовый суицид. Термин впервые введён Кейтом Хенсоном в работе «Memes, L5 and the Religion of the Space Colonies» (1985). Ричард Докинз на него ссылается во 2-м издании книги «Эгоистичный ген».

См. также

• Вирусный маркетинг
• Дойч, Дэвид
• Мем и медиавирус
• Репликатор
• Семантика
• Социальный конструкционизм

Библиография

На английском языке

• The Selfish Gene by Richard Dawkins, Oxford University Press, 1976, 2nd edition, December 1989, hardcover, 352 pages, ISBN 0-19-217773-7; April 1992, ISBN 0-19-857519-X; trade paperback, September 1990, 352 pages, ISBN 0-19-286092-5
• The Electric Meme by Robert Aunger.
• The Meme Machine by Susan Blackmore, Oxford University Press, 1999, hardcover ISBN 0-19-850365-2, trade paperback ISBN 0-9658817-8-4, May 2000, ISBN 0-19-286212-X
• Jaron Lanier. [pespmc1.vub.ac.be/Annotations/DEFAULT.14.html The Ideology of Cybernetic Totalist Intellectuals].
• [cogprints.ecs.soton.ac.uk/archive/00003471/ Culture as Complex Adaptive System] by Hokky Situngkir — formal interplays between memetics and cultural analysis.
• [cfpm.org/jom-emit/ Journal of Memetics — Evolutionary Models of Information Transmission]
• Virus of the Mind by Richard Brodie — An introduction to the field of memetics.

На русском языке

• Броуди Р. Психические вирусы. Как программируют ваше сознание / Пер. с англ. Л. Афанасьева. — М.: Поколение, 2006. ISBN 5-9763-0014-6
• Гарнцева Н. М. Сознание как комплекс мемов // В кн.: Философия сознания: классика и современность: Вторые грязновские чтения. Москва: Савин С. А., 2007. C. 114—120.
• Докинз Р. Эгоистичный ген. М.: Мир, 1993. — 318 с., ил. ISBN 5-03-002531-6
• Носырев И. Мастера иллюзий. Как идеи превращают нас в рабов М.: Форум, Неолит. 2013. — 544 с., ил. ISBN 978-5-91134-678-2
• Рашкофф Д. Медиавирус. Как поп-культура тайно воздействует на ваше сознание / Пер. с англ. Д. Борисов. — М.: Ультра.Культура, 2003. ISBN 5-98042-012-6
• Коэволюция природы-культуры и «меме-вирусы». Творение самости языком. — В кн.: Юлина Н. С. Философская мысль в США. XX век. — М.: Канон+, 2010. — С. 387—389. (Параграф 4 главы «Дэниел Деннет. Натуралистическая философия сознания».)

Ссылки

На английском языке

• [www.KnowYourMeme.com Internet Meme Database | Know Your Meme]
• [www.nanojen.com The laws of memes/memetics thermomemetics]
• [users.lycaeum.org/~sputnik/Memetics/index.html Memetics publications on the web]
• [viral-meme.info Viral Meme]
• [jom-emit.cfpm.org Journal of Memetics]
• [groups.google.com/groups?hl=en&lr=&ie=UTF-8&group=alt.memetics Alt.memetics]
• [pespmc1.vub.ac.be/MEMES.html Memetics] (Principia Cybernetica Web)
• [cfpm.org/~majordom/memetics/ Memetics discussion list archives]
• www.humboldt-forum-recht.de/druckansicht/druckansicht.php?artikelid=144
• [www.unlv.edu/centers/cdclv/pragmatism/kilpinen_memetics.html Erkki Kilpinen. Memetics: A Critique On the use of meaning concepts about nature and culture]

На русском языке

• [www.biometrica.tomsk.ru/lis/index18.htm Меметика — аналог генетики]
• [www.polittech.ru/memetica Меметика]
• [sites.google.com/site/mememediavirus/4-ssylki/5-suzen-blekmor-susan-blackmore-tretij-replikator-evolicii-geny-memy---cto-dalse Сьюзен Блэкмор (Susan Blackmore) Третий репликатор эволюции: гены, мемы — что дальше?]

Отрывок, характеризующий Меметика

– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.