Мемлинг, Ганс

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Мемлинг»)
Перейти к: навигация, поиск
Ганс Мемлинг

Автопортрет, деталь алтаря Девы Марии, ок. 1468, Национальная галерея, Лондон
Имя при рождении:

Hans Memling

Дата рождения:

1433/1435

Место рождения:

Зелигенштадт

Дата смерти:

11 августа 1494(1494-08-11)

Место смерти:

Брюгге

Стиль:

фламандская школа

Работы на Викискладе

Ганс Ме́млинг (нем. Hans Memling, нидерл. Jan van Mimmelynghe, лат. Johannes Memmelinc или Memlinc; 1433/1435, Зелигенштадт11 августа 1494, Брюгге) — фламандский живописец немецкого происхождения, один из наиболее значительных художников во Фландрии второй половины XV века. Продолжая позднеготическую живописную традицию, Мемлинг писал картины преимущественно на духовные сюжеты. Уроженец Гессена, он работал главным образом в Брюгге, где ныне находится музей его имени.





Биография

Фамилия Мемлинг вероятно происходит от названия селения Мёмлинген близ Ашаффенбурга в Баварии. Известно, что некий Ханс Мемлинген, возможно, отец художника, умер в 1451 году в Зелингенштадте. О молодых годах Мемлинга сведений немного. Предположительно началам ремесла он обучался в бенедиктинском аббатстве в Зелингенштадте. Считается, что он сформировался как художник в Кёльне: в его творчестве прослеживается влияние утончённого Стефана Лохнера[1]. Около 1459—1460 он приехал в Нидерланды. Вероятно Мемлинг учился у Рогира ван дер Вейдена[2] в Брюсселе, однако документальных свидетельств об его ученичестве не сохранилось. Но несомненно влияние ван дер Вейдена на художника: Мемлинг часто повторял в своих произведениях композиционные решения ван дер Вейдена.

Мемлинг переехал в Брюгге, где получил гражданство (30 января 1465 года) и стал членом гильдии Святого Луки. В реестре граждан Брюгге он значится как Jan van Mimmelinghe ghebooren Zaleghenstadt. Сохранилась романтическая легенда о Мемлинге — солдате армии Карла Смелого, раненном в сражении при Нанси (1477). Он получил приют в госпитале Св. Иоанна в Брюгге и в благодарность написал для него несколько картин. Действительности соответствует лишь то, что Мемлинг писал картины для госпиталя, а к военным действиям имел отношение только как богатый горожанин, в 1480 году ссудивший некую сумму денег Максимилиану I, для его борьбы с королём Франции. Жил на Синт-Йорисстрат в квартале живописцев. Был женат на Анне Фалькенаре (ум. 1487) и имел троих сыновей: Яна, Корнелиса, Николаса. Умер в 11 августа 1494 года[3], похоронен на кладбище церкви Св. Гислена.

Творчество

Художник пользовался европейской известностью. Заказчики Мемлинга жили в Англии, Франции, Италии. Постоянство стилистики его работ на протяжении длительного времени вместе с отсутствием документальных подтверждений создаёт определённые трудности в их хронологическом расположении. Тонко разработанные интерьеры и пейзажные фоны выдают влияние на Мемлинга итальянской живописи Возрождения.

Один из его ранних шедевров — триптих «Страшный суд» (1466—1473), выполненный для управляющего брюггским филиалом банка Медичи Якопо Тани. Характерные черты североевропейской живописи XV века проявились в этой монументальной композиции: внимание к деталям, световые эффекты, которые могли быть достигнуты только тончайшим письмом масляными красками, реализм. Показывая низвержение грешников в Ад Мемлинг избегает грубого натурализма в изображении их мучений. Замечательный портретист, он сосредоточен на передаче чувства обречённости, ужаса, боли в чертах лиц персонажей. Вершины мастерства Мемлинг достигает в сцене введения в Рай. Из всех художников, что обращались к теме Страшного суда, Мемлинг воплотил «прекраснейший из когда-либо созданных образов Рая»[4]. Исследователи творчества художника отмечают сходство алтаря с композициями на ту же тему ван дер Вейдена и Лохнера. Картина была отправлена во Флоренцию морем и на Балтике стала добычей пирата Пауля Бенеке. «Страшный суд» попал в Гданьск и, несмотря на все хлопоты по возвращению картины, предпринятые Лоренцо Медичи, она так и осталась там (находится в Поморском музее).

«Страсти Господни» (1470—1471) — художник трактовал эпизоды Страстей довольно необычно. Он разместил евангельские сцены в городской среде, похожей на один из городов Нидерландов, сочетая мотивы мифологические и реалистические.

«Вирсавия» (1485—1490) — редкое для того времени изображение обнажённой женщины. Мемлинг окружает библейскую героиню любовно выписанными предметами быта богатого бюргерского дома, создавая картину, полную интимного уюта.

На картине [www.wga.hu/art/m/memling/3mature4/26nomus.jpg «Музицирующие ангелы»] (1480-е годы) Мемлинг дал органологически корректное изображение десяти различных, современных ему музыкальных инструментов, принадлежащих разным классификационным группам.

Одно из известнейших поздних произведений Мемлинга — рака Святой Урсулы (1489). Реликварий резного дерева в виде капеллы в готическом стиле, украшенный сценами из жизни святой был заказан аббатиссой женского монастыря в Брюгге. Композиции боковых стенок реликвария — шесть эпизодов печальной легенды об Урсуле, действие разворачивается на фоне пейзажа. Крышка раки украшена миниатюрами в форме тондо, такие вставки встречаются у мозельских реликвариев.

Мемлинг первым на севере Европы стал изображать портретируемых на фоне пейзажа[5]. Его кисти принадлежат известные изображения брюггских горожан, которые некогда являлись створкой диптиха, где донатор запечатлён в момент молитвенного обращения к мадонне. Художник умел придать человеческим чертам мягкость и нежность, а тип композиции, где портретируемый помещался на фоне пейзажа погрудно в трёхчетвертном повороте, стал на долгое время образцом, которому следовали итальянские и нидерландские художники.

Оставаясь около тридцати лет верным раз и навсегда выбранному стилю, Мемлинг был продолжателем традиций таких мастеров Северного Возрождения, как Ян ван Эйк и Рогир ван дер Вейден. Однако впоследствии его влияние продолжалось ограниченное время и только в пределах одной страны: по словам Фридлендера, «последующие поколения расценили его произведения как бледные и невыразительные». Вновь открыл живопись Мемлинга Фридрих Шлегель[6], поставив его произведения в один ряд с выдающимися картинами немецкой школы.

Если романтики и викторианцы считали его мягкость высшим выражением средневекового искусства, то мы склонны сравнивать его с таким композитором, как Феликс Мендельсон. Иногда он очаровывает, но никогда не раздражает, никогда не шокирует и никогда не потрясает.

Эрвин Панофский[7]

Рака Святой Урсулы (1479, музей Мемлинга в Брюгге) Портрет мужчины с римской монетой (до 1480, Антверпен) «Святой Себастьян» (1470-е, Брюссель).

См. также

Напишите отзыв о статье "Мемлинг, Ганс"

Литература

  • М. Герман. Мемлинг. — Л., 1983.
  • Ф. Дзери. Мемлинг. Страшный суд. — М.: Белый город. — 48 с. — (Сто великих картин). — 5 000) экз. — ISBN 5-7793-0346-0.
  • С. Дзуффи. Возрождение. XV век. Кватроченто. — М.: Омега-пресс, 2008. — С. 41, 51, 108, 130, 318—320. — 384 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-465-01772-5.

Примечания

  1. С. Дзуффи. Большой атлас живописи. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. — С. 72. — 431 с. — ISBN 5-224-03922-3.
  2. Об этом пишет Вазари
  3. Согласно дневниковой записи Ромбатуса де Доппере, нотариуса брюггской церкви Святого Донациана (См. Ф. Дзери. Мемлинг. Страшный суд. — М.: Белый город. — С. 16. — 48 с. — (Сто великих картин). — 5 000) экз. — ISBN 5-7793-0346-0.
  4. С. Дзуффи. Большой атлас живописи. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. — С. 74 — 75. — 431 с. — ISBN 5-224-03922-3.
  5. С. Дзуффи. Возрождение. XV век. Кватроченто. — М.: Омега-пресс, 2008. — С. 51. — 384 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-465-01772-5.
  6. Ф. Шлегель. Описание картин из Парижа и Нидерландов. 1802—1804. 1805.
  7. Э. Панофский. Ранняя нидерландская живопись, её происхождение и характер. 1953. Цит. по:Ф. Дзери. Мемлинг. Страшный суд. — М.: Белый город. — С. 46. — 48 с. — (Сто великих картин). — 5 000) экз. — ISBN 5-7793-0346-0.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Мемлинг, Ганс

– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».