Менье, Константин

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Константи́н Менье́ (нидерл. Constantin Meunier; 12 апреля 1831, Эттербек, Брюссель — 4 апреля 1905, Иксель, Брюссель) — бельгийский скульптор и художник, представитель реалистического направления в искусстве.



Жизнь и творчество

Менье начинал свой творческий путь как художник, однако с 1866 года работал почти исключительно над скульптурой.

Учился у брата — Ж. Б. Менье, а в Академии Художеств в Брюсселе у Ф. Ж. Навеза. Родился и вырос в бедной семье выходцев из бельгийского угледобывающего региона Боринаж, а потому с детства был знаком с тяжёлым социальным положением и зачастую нищенским существованием горняков и их семей. Свои впечатления о жизни горняцкого края Менье запечатлел в пластических формах, демонстрирующих человека труда гармонически развитой личностью. Скульптор разработал такой образ труженика, в котором отражаются его гордость и сила, и который не стыдится своей профессии грузчика или докера. Признавая некоторую идеализацию, с которой Менье создавал своих героев, нужно признать также его огромную историческую заслугу в том, что он одним из первых мастеров сделал центральной темой своего творчества человека, занимающегося физическим трудом, показав его при этом творцом, исполненным внутреннего достоинства.

Значительное собрание работ Константина Менье находится в музее его имени, расположенном в брюссельском Икселе.

Создавал жанровые скульптурные группы из жизни рабочих и земледельцев:

  • «Кузнец»,
  • «Дровосек»,
  • «Пахарь»,
  • «Косарь» и др.

Напишите отзыв о статье "Менье, Константин"

Литература

  • Werner Broer u. a. Epochen der Kunst.Bd.4. 19 Jahrhundert:Vom Klassizismus zu den Wegbereitern der Moderne. — München-Wien, 1997.

Ссылки


Отрывок, характеризующий Менье, Константин

13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.