Мерл Оберон

Мерл Оберон
Merle Oberon
Студийная фотография 1943 года
Имя при рождении:	Эстель Мерл Томпсон
Дата рождения:	19 февраля 1911(1911-02-19)
Место рождения:	Мумбаи, Британская Индия
Дата смерти:	23 ноября 1979(1979-11-23) (68 лет)
Место смерти:	Малибу, Калифорния, США
Профессия:	актриса
Карьера:	1928—1973

Мерл Оберон (англ. Merle Oberon, 19 февраля 1911 — 23 ноября 1979) — британская актриса, номинантка на премию «Оскар» в 1936 году.

Биография

Юные годы

Будущая актриса Эстель Мерл Томпсон родилась в индийском городе Бомбее (ныне Мумбай) в Британской Индии 18 февраля 1911 года. В детстве Мерл получила прозвище Куини, в честь королевы Марии, которая в год её рождения посетила Индию вместе с мужем Георгом V. Происхождение Мерл осталось умышленно ею самой не вполне понятным. Многие биографы считают её родителями Шарлотту Селби, уроженку Цейлона с корнями народа Маори, и Артура Теренса О’Брайана Томпсона, британского механика из Дарлингтона, который работал на индийских железных дорогах. Известно, что в четырнадцатилетнем возрасте Шарлотта родила девочку Констанс, от ирландского чайного плантатора Генри Альфреда Селби. Многие считают, что именно Констанс была биологической матерью Мерл, несмотря на то, что Шарлотта воспитывала её как собственную дочь, и Мерл считала Констанс сестрой.

В 1914 году, когда Мерл было три года, Артур Томпсон умер от пневмонии на Западном фронте в самом начале Первой мировой войны. В течение нескольких лет Мерл с матерью бедствовали в Бомбее. В 1917 году они переехали в Калькутту, где условия для жизни были более хорошие, и где Мерл получила образование в одной из частных школ для девушек. Там же она заинтересовалась театром и была принята в драматическое сообщество Калькутты.

Начало карьеры

Перед началом свой актёрской карьеры Мерл работала телефонисткой в Калькутте под именем Куини Томпсон. В 1929 году в одном из ресторанов, где она выступала, Мерл познакомилась с актёром Беном Фини. Он пообещал познакомить Мерл с режиссёром Рексом Инграмом, руководителем киностудии Victorine Studios, в случае, если бы она решилась переехать во Францию. Мерл недолго думала и, собрав вещи, вместе с матерью и Беном переехала во Францию. Там Фини дал хорошие для неё рекомендации на киностудии и вскоре исчез из её жизни. Мерл из-за своей экзотической внешности приглянулась на киностудии, и в 1928 году состоялся её кинодебют в картине «Три страсти».

В том же году Мерл уехала в Англию, где исполнила эпизодические роли в нескольких фильмах, а основную часть времени она посвящала работе в клубе, где её знали под именем Куини О’Брайан.

Первую значительную роль в кино Мерл исполнила в 1933 году, после того, как режиссёр Александр Корда пригласил её на роль Анны Болейн в свой фильм «Частная жизнь Генриха VIII» с Чарльзом Лоутоном в главной роли. Эта первая картина, в которой она появилась под именем Мерл Оберон. Фильм имел большой успех, и после этого Мерл стали предлагать новые значительные роли. В следующем году она исполнила две крупные роли в фильмах «Алый первоцвет» (1934) и «Частная жизнь Дон Жуана» (1934).

Успех

Значительный взлёт в карьере Мерл в середине 1930-х был обусловлен её начавшимся романом с режиссёром Александром Корда, за которого в 1939 году она вышла замуж. Он помог Оберон заключить контракт с голливудским продюсером Самуэлем Голдуином, благодаря чему уже в 1935 году Мерл стала номинанткой на премию «Оскар» за Лучшую женскую роль в картине «Тёмный ангел». В 1937 году она начала сниматься в фильме «Я, Клавдий» в роли Мессалины, но из-за автомобильной аварии, в которую попала актриса, съёмки так и не были завершены, и Оберон покинула картину. У актрисы на всю жизнь остались шрамы, но, благодаря хорошо подобранному освещению, впоследствии это удавалось скрывать от зрителей.

Из-за того, что предки Мерл были из народа маори, сама актриса была смуглой. Ввиду консервативности общества и собственных комплексов, она пользовалась очень большим набором косметики для лица. Это привело к обширным аллергическим реакциям и косметическому отравлению; в начале 1940-х и Оберон пришлось пройти несколько дерматологических процедур у кожных специалистов в Нью-Йорке, куда её отправил муж Александр Корда.

В последующие годы Мерл Оберон продолжала активно сниматься в кино, исполнив роли Лесли Стил в «Разводе леди Икс» (1938), Кэти в «Грозовом перевале» (1939), Жорж Санд в «Песне воспоминаний» (1945), Жозефины в «Любви императора Франции» (1954). Оберон также сыграла главные женские роли в фильмах нуар «Жилец» (1944), «Тёмные воды» (1944) и «Берлинский экспресс» (1948).

В 1942 году, после того как Александр Корда был возведён в рыцари Британской империи, Мерл получила титул леди Корда. Всё же их брак просуществовал недолго, и в 1945 году они расстались. В том же году Оберон вновь вышла замуж, за оператора Люсьена Балларда. Он разработал для жены специальный вид освещения, который скрывал её шрамы после автокатастрофы и аллергические реакции, получивший название «Оби».

Последующие годы жизни

После развода с Баллардом в 1949 году, Мерл ещё дважды была замужем.

С 1957 по 1973 год её супругом был итальянец Бруно Паглиаи, с которым она усыновила двоих детей, и долгое время они жили в мексиканском городе Куэрнавака.

В 1975 году она вышла замуж за голландского актёра Роберта Уолдерса, который был моложе ее на 25 лет.

Последние годы жизни Мерл Оберон провела с Уолдерсом в Малибу, где 23 ноября 1979 году умерла от инсульта в возрасте 68 лет.

Мерл Оберон удостоена звезды на Голливудской аллее славы. Майкл Корда, племянник первого мужа Оберон, написал об актрисе биографический роман под название «Куини», который стал основой для телевизионного минисериала в 1987 году.

Литература

• Princess Merle: The Romantic Life of Merle Oberon. — New York: Coward-McCann Inc, 1983. — ISBN 0-69811-231-8.
• Bob Casey. «Merle Oberon: Face of Mystery». (2008)

Ссылки

• [classicmoviefavorites.com/oberon/ Сайт, посвящённый Мерл Оберон]

Отрывок, характеризующий Мерл Оберон

– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.