Мернептах

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Фараон Египта
Рамсес II Аменмес
Мернептах
XIX династия
Новое царство

Голова статуи Мернептаха. Луксорский храм. Египет
Хронология
  • 1213—1203 гг. (10 лет) — по Ю. фон Бекерату / Р. Крауссу
  • 1224—1204 гг. (20 лет) — по Э. Хорнунгу
  • 1223—1211 гг. (12 лет) — по Р. Паркеру
  • 1212—1202 гг. (10 лет) — по Э. Ф. Венте
  • 1213—1204 гг. (9 лет) — по K. A. Китчену
Отец Рамсес II
Мать Иситнофрет
Захоронение Долина Царей, гробница KV8
Мернептах на Викискладе

Мернептах — фараон Древнего Египта, правивший приблизительно в 1212—1202 годах до н. э., из XIX династии.





Приход к власти и родственные отношения

Ко времени кончины Рамсеса II, наследному царевичу Мернептаху было уже около 60-ти лет. Безусловно, та часть жизни царя, которая прошла при владычестве его великого отца, по понятным причинам, была намного длиннее, чем история его собственного царствования. Царевич родился в Гелиополе: это был четвёртый ребёнок царицы Иситнофрет, тринадцатый сын Рамсеса II.

Вплоть до сорокового года правления отца, Мернептах был одним из малоизвестных царевичей. Изначально имея лишь скромный титул «царского писца», он постепенно стал главнокомандующим, а после серии смертей своих старших братьев был назначен наследником престола. Это произошло на 55-м году правления Рамсеса, который к этому времени был уже восьмидесятилетним старцем. Вероятно, что и предыдущие наследники к этому времени уже выполняли многие государственные обязанности царя.

Неизвестно, когда Рамсес II реально отошёл от власти; однако к моменту, когда Мернептах стал наследным царевичем, ему пришлось столкнуться с практически абсолютной властью не в качестве официального соправителя, а в качестве обладателя высшего государственного военного титула. Именно тогда по приказу Мернептаха был изготовлен памятный скарабей, на котором запечатлели все его уникальные титулы правителя, несмотря на существование «вечно живого» фараона Рамсеса.

Реальное же воцарение Мернептаха произошло только после кончины отца, случившейся в Пер-Рамсесе между 29-м первого и 13-м числами второго месяца сезона Ахет. Традиционно надпись Мернептаха на стене грандиозной капеллы в Гебель эс-Сильсила, датированная 5-м днем второго месяца сезона Ахет считается отправной точкой нового царствования. Здесь же впервые появляется в первый раз царица Иситнофрет II, супруга Мернептаха, тезка его матери. Она также упомянута на двух стелах везира Панехси, расположенных неподалеку, и в Луксоре, на статуе Аменхотепа III, узурпированной Мернептахом. Она везде носит лишь один титул «супруга (или великая супруга) царя». На второй статуе Аменхотепа III, также узурпированной Мернептахом, изображена Бентанат II, дочь Рамсеса II и Бентанат I, сестры Мернептаха, ставшая его второй официальной супругой.

У Мернептаха были сыновья Сети-Мернептах, его будущий наследник, воцарившийся под именем Сети II и Хаэмуас, принимавший участие в азиатских войнах отца. Предположение о существовании третьего сына Мернептаха, тезки отца, окончательно не доказано: на многих памятниках одновременно встречаются как надписи царевича Мернептаха, так и царя Мернептаха; вероятно, став царём, Мернептах «обновил» памятники, созданные во время его долгого пребывания «в царевичах».

Имя

Войны Мернептаха

Источники рассказывающие о войнах фараона

Три направления военных действий, проводившихся при Мернептахе приблизительно в одно и то же время, — «ливийское», азиатское и нубийское, возможно, являются тремя частями единого колоссального события. Источники, повествующие об этих войнах, встречаются по всему Египту — от Дельты до Нубии. Прежде всего, это Стела Атрибиса, найденная на самом деле в Ком эль-Ахмаре, две триумфальные колонны из Гелиополя и храма Сета в Омбосе, большая триумфальная надпись из храма Амона в Карнаке, так называемая Стела Израиля, найденная в поминальном храме царя в Фивах (и её фрагментарная копия из Карнака), надпись из Вади эс-Себуа, Стела Амады, надписи в Акше и западной Амаре.

Все вышеперечисленные документы датированы сезоном Шему 5-го года правления Мернептаха, за исключением надписи из западной Амары, датированной 6-м годом. Общая характеристика этого свода текстов — восточная многословность и редко употребляемые топонимы.

Подавление восстания в Палестине

Военные события в Азии развернулись практически одновременно с напряженными конфликтами в Нубии и на западных границах Египетского государства. Видимо, на 4-ем году Мернептах совершил поход в Палестину с целью подавления начавшихся там восстаний. Египетскими войсками были успешно взяты Аскалон, Гезер и Иеноам и разгромлены еврейские племена: «Уведен был Ашкелон, схвачен был Газру, Иеноам сотворен несуществующим, Израиль пуст, нет его семени». Восставшие города были сурово наказаны. Гезер, возможно, выдержал долгую осаду, так как Мернептах впоследствии именовал себя в своей титулатуре «связывающим Гезер».

В ходе этого похода египтяне захватили свыше 9 тысяч рабов. Среди пленных, приведенных в Египет в результате этой кампании, упомянуты обитатели Ханаана, а также Шасу — племена бедуинов, обитавших между египетской дельтой и Палестиной. Точные даты этих событий, затронувших судьбу лишь юга Палестины, неизвестны, хотя, впрочем, и особо важными они не считались: в большой надписи Карнака им, по-видимому, просто не хватило места, и мы знаем о них из фрагментов текста Стелы Израиля и стелы Амады.

Разгром ливийцев и «народов моря»

Уже некоторое время назад, Нижний Египет стал страдать от проникновения ливийцев, доходивших до восточных окраин Дельты. Даже большие города заперли свои ворота; храмы испытывали недостаток в жертвенных припасах, а население бежало с насиженных мест. Кроме того, в Малой Азии разразился страшный голод, который вызвал движение так называемых «народов моря» на юг. В переселении участвовали племена ахейцев (егип. кивш, условно читается акайваша), ликийцев (рк, условно рукка, лукка), сикулов (ширк, шикулаи), возможно, этрусков (трш, турша), шерданов. Само название «народы моря» было дано этим разрозненным племенам ввиду того, что в египетских текстах они встречаются в сопровождении словосочетаний «Па Йам» или «Уадж Ур», традиционно переводящихся как «Средиземное море». Иногда также упоминаются места обитания этих племен: «острова в середине Уадж Ур». Вождь ливийцев Мраиуйа сын Диды вступил в соглашение с «народами моря», и союзники, осмелев вследствие долгой безнаказанности, перешли к организованным нападениям на Египет.

Судя по числу людей, впоследствии убитых или взятых в плен, ливийский царь должен был иметь, по меньшей мере, 20 тысяч воинов. Весной 5-го года правления Мернептах собрал большую армию и двинулся навстречу ливийцам и их союзникам. В долине Натровых озёр, у города Периру, в ходе 6-часовой битвы египтяне одержали решительную победу. Потери ливийцев составили до 8500 человек, свыше 9 тысяч было захвачено в плен. Причём не менее одной трети пришлось на долю морских союзников. В числе убитых были и 6 сыновей и братьев ливийского царя. И, хотя сам Мраиуйа ускользнул от египтян, вся его семья и богатая добыча попали в руки Мернептаха (Саисская битва).

Подавление восстания в Нубии

Первую волну переселения народов с запада и севера Египет отразил, и основной проблемой для фараона стали события в Нубии. О них мы знаем исключительно из текста стелы из Амады. В титулатуре царя здесь уже присутствуют эпитеты «Связывающий Гезер», «Повергнувший Ливию», к которым добавляются новые: «Лев, побивающий Хару» (Хару — местность к северо-востоку от Египта) и «Бык могучий, повергающий Куш, истребляющий земли Маджаев», то есть племен, обитавших к востоку от Нила в Нубии.

Согласно тексту стелы, на 5-м году правления в третьем месяце сезона Шему царю донесли о выступлениях племен, обитавших в Уауат, нубийской области, находящейся между 1-м и 2-м порогами Нила. Судя по дате, это произошло практически одновременно с ливийской войной. Гнев Мернептаха был ужасен, и в Нубии наступило время невероятных репрессий, во время которых были казнены многие тысячи человек. Причиной беспрецедентной жестокости царя, вероятно, была боязнь потерять в суматохе северных войн южные земли, неизменно поставлявшие в Египет золото. Нубия была, таким образом, замирена.

Помощь хеттам

Войны 4-го и 5-го годов правления Мернептаха произвели настоящий шок в египетском обществе. В остальном это царствование можно охарактеризовать как спокойное. Мир с хеттами оставался нерушимым и в правление Мернептаха. Последний даже посылал к хеттам корабли с зерном для поддержания их во время голода, что, однако, не мешало египетскому двору, невзирая на сорокалетнюю дружбу, сравнивать посланцев царства Хатти с псами, подползающими к своему господину. Эта помощь, помимо выполнения условий международного договора заключённого в своё время отцом Мернептаха с хеттами, имела и важное политическое значение, поскольку Хеттское царство принимало на себя основной удар «народов моря», натиск которых угрожал существованию Египта.

Неожиданный подъём сельскохозяйственных работ начался из-за сильных паводков Нила, в честь которого в Атхар эн-Неби (около старого Каира), в месте традиционно связанном с «благим наводнением», была воздвигнута статуя.

Строительные работы

Узурпация чужих памятников

Мернептах не принадлежал к числу фараонов, увековечивших своё имя величественными постройками или закладкой новых святилищ, или расширением существующих зданий. Осознавая преклонность своего возраста, Мернептах не стал тратить время на добычу материалов для своих построек и статуй. Кроме самых ничтожных, не стоящих почти упоминания работ он удовольствовался дешёвой славой начертывать свои царские картуши на памятниках своих предшественников до XII династии, не исключая и памятники гиксосов.

Характерной чертой этого правления стало невероятное по своей силе стремление царя узурпировать как можно больше памятников предшественников; чаще, чем кто-либо другой, Мернептах узурпировал скульптурные изображения своих предшественников, даже не приказывая внести необходимые изменения для соблюдения минимального портретного сходства.

Портя чужие памятники, уничтожая имя предшественника и вставляя своё, Мернептах тем самым извращал историческую истину. При этом, судя по всему, строительством собственных сооружений Мернептах увлечён не был. Собственные его надписи коротки, ничтожны, дурно выполнены в художественном отношении и только напоминают о его существовании, не давая никаких исторических сведений. Скромные памятники Мернептаха известны в Гермополе, где от имени царя был высечен гимн богу Тоту.

Заупокойный храм Мернептаха

В Фивах, на западном берегу Нила, в местечке Курна, Мернептах возвел свой заупокойный храм. Для этого в «каменоломни» был превращен гигантский поминальный комплекс Аменхотепа III в Ком эль-Хеттан, от которого в итоге остались только две гигантские статуи, носящие название «Колоссов Мемнона», и стоявшие некогда перед пилоном два сфинкса и ряд других поврежденных памятников.

В настоящее время храм Мернептаха практически разрушен. Ворота в массивном входном пилоне вели в первый двор комплекса, с двух сторон обрамленный колоннадами, по шесть колонн в каждой. Левая сторона двора одновременно служила фасадом небольшого кирпичного царского дворца. Перед вторым пилоном когда-то стояла гигантская Стела Израиля, увековечившая в камне «гимн» военной доблести Мернептаха. За этим пилоном открывался второй двор, фланкированный с боков осирическими колоссами царя. Именно здесь был обнаружен восхитительный бюст от рухнувшей колоссальной статуи, изображавшей самого Мернептаха. Проход из второго двора вёл в большой (12 колонн) и дополнительный (8 колонн) гипостильные залы. Завершался храм тремя святилищами, вокруг которых находились дополнительные помещения для священных предметов и жертвоприношений. Храм был богато украшен узурпированными известняковыми и гранитными статуями Аменхотепа III.

Справа от храма размещались гигантские амбары, в которых хранилось добро «Дома Миллионов лет» Мернептаха. С левой стороны, за двором было расположено небольшое священное озеро. Весь комплекс когда-то обрамляла большая кирпичная стена теменос, в основание которой были положены блоки разобранных монументальных ворот Аменхотепа III. Великолепный дворец Мернептаха, отделанный золотом и изразцами, а также небольшой храм были возведены в Мемфисе. Богине Хатхор была посвящена Мернептахом скальная капелла в эль-Бабейне.

Почитание богов

На первое место в египетском пантеоне Мернептах выдвинул культ бога Птаха, покровителя города Мемфиса. Сам фараон с детства носил имя в честь бога Птаха. Не довольствуясь этим, царь провозгласил себя во втором имени своего пяти-именного государственного титула «Воссиявшим, как Птах, из сотен тысяч», к чему иногда добавлялось «чтобы установить хорошие законы в Египте». С оглядкой на Фивы Мернептах принял в качестве второстепенного имени ещё и Мериамон («Возлюбленный Амона»). Однако вне Фив царь величал себя просто «Возлюбленным богов».

Мумия Мернептаха

Мумифицированное тело Мернептаха нашёл исследователь Лоре в 1898 г. Это произошло в Фивах в Долине Царей, откуда тело было доставлено в Каир. Оно было развернуто 8 июля 1907 года Эллиотом Смитом. В своей книге «Царские мумии» («The Royal Mummies», 1912) он подробно описал, как проходил процесс снятия с мумии покровов, в которые та была завернута, а также процесс осмотра тела. Мумия до того времени в целом неплохо сохранилась, хотя в некоторых частях и была повреждена. С тех пор мумия выставлена для посетителей в Каирском музее. Раскрыты лишь голова и шея, а остальная часть завернута в материю. Эту мумию так хорошо скрывали, что до самого недавнего времени единственными имевшимися в музее фотографиями, на которых она была отснята целиком, были снимки, сделанные ещё в 1912 году самим Э.Смитом.

В июне 1975 года высокопоставленными представителями Египетских властей было разрешено сделать фотографии тела фараона. Когда нынешнее состояние мумии сравнили с тем, в каком она была более шестидесяти лет назад, на ней обнаружились очевидные признаки разложения, а некоторые её фрагменты с тех пор и вовсе исчезли. Сильно пострадали мумифицированные ткани. Причем в одних местах это произошло от прикосновения к ним рук людей, в других — от времени.

Такое естественное ухудшение состояния мумии — это наверняка следствие новых условий её хранения, отличных от тех, в которых она находилась вплоть до того самого момента, как была найдена в конце девятнадцатого века. Местом её находки была гробница в некрополе Фив, где мумия пролежала более трех тысяч лет. Сегодня она выставлена для обозрения в незамысловатой стеклянной музейной витрине, не позволяющей герметически защитить её от воздействия внешней среды, от проникновения микроорганизмов. Мумия никак не ограждена от температурных колебаний, а также от сезонных колебаний влажности. Современные условия её хранения очень далеки от тех, которые обеспечивали её целость и сохранность в течение примерно трех тысяч лет. Тогда она была надежно защищена от каких бы то ни было факторов, приводящих к распаду тканей. Сейчас у мумии уже отсутствуют такие элементы защиты, как покровы, в которые она была завернута, а также изолирующая среда в гробнице, где температура была более постоянной, а воздух менее насыщен влагой, чем в определенные времена года в Каире. Конечно, пока мумия находилась в некрополе, она, несомненно, вынуждена была «принимать таких гостей», как грабители могил, которые, скорее всего, стали являться вскоре после захоронения, и животные-грызуны, которые тоже причиняли определенный ущерб. Но условия хранения мумии, даже несмотря на все это, позволили ей выдержать испытания временем гораздо более успешно, чем это удается ей сейчас.

Были проведены специальные исследования во время осмотра мумии в июне 1975 года. Доктора Эль Мелиджи и Рамсиус провели безукоризненные радиографические измерения, а доктор Мустафа Маниалави через отверстие в стенке мумии осмотрел её грудную полость. Это был первый случай эндоскопического осмотра мумии. Он позволил нам увидеть и сфотографировать некоторые очень важные моменты. Общее исследование медико-правовых аспектов, касающихся состояния мумии, было проведено профессором Чеккальди. Оно завершилось осмотром под микроскопом некоторых небольших фрагментов, самопроизвольно отвалившихся от мумии. Этот осмотр проведен профессором Миньо и доктором Дюригоном.

Но уже сейчас можно сказать, что в результате осмотра удалось обнаружить многочисленные повреждения костей и обширные лакуны, некоторые из которых могли быть смертельными. Хотя все ещё невозможно сказать наверняка, появились ли некоторые из них до или уже после смерти фараона.

Сочетание всех этих повреждений и нарушений, причины которых уже были упомянуты, делает проблематичным хорошее сохранение на будущее мумифицированного тела фараона, если в самое ближайшее время не будут приняты меры по его реставрации и защите.

Мернептах и евреи

Несмотря на то, что очень мало известно о египетском присутствии в Палестине во время правления Мернептаха, упоминание Израиля, единственное среди всех египетских текстов, на триумфальной стеле царя вызвало поток спекуляций на эту тему. Довольно долгое время утверждалось, что именно Мернептах был фараоном Исхода, чему способствовало отсутствие мумии фараона. Однако обнаружение великолепно сохранившейся мумии Мернептаха, не носящей следов пребывания в соленой морской воде, лишило подобные построения оснований. Кроме того, Мернептах прожил более пяти лет после событий, упомянутых в Стеле Израиля. Единственный памятник, связанный с Мернептахом, обнаруженный на территории Палестины — браслет из Угарита, который лишь подтверждает факт существования древних торговых путей между Египтом и Сиро-Палестиной, процветавших в годы мира, спокойствия и египетского контроля в Азии, наступившие с 6-го года правления царя.

Окружение фараона

В окружении Мернептаха уже нет тех ярких личностей, которые были спутниками триумфа его отца. Везир Панехси, «царский сын Куша» Мессуи, которого в конце царствования сменил Хаэмчетри, великий пророк Амона Рамерои, сменивший на этом посту Бакенхонсу, виночерпий Рамсесемперре, служивший ещё при дворе Рамсеса II — вот перечень тех людей, которые занимали высшие государственные посты в это время. Практически ничего мы не знаем о судьбах многочисленных принцев и принцесс дома Рамсеса.

Гробница Мернептаха

Вероятно, Мернептах процарствовал около 9 лет. Последний известный год царствования Мернептаха — 8-й. Гробница Мернептаха в Долине царей была открыта, по крайней мере, наполовину ещё с древности, судя по сохранившимся на её стенах греческим и латинским граффити. Грандиозная гробница построена по классическим канонам XIX династии — вытянутой по единой оси с дополнительным «боковым» колонным залом в середине. Уникальная особенность гробницы — комната-ниша, посвященная памяти Рамсеса II, находящаяся в стене «бокового» зала. Мернептах отказался и от традиционного помещения, предшествующего погребальной камере: здесь оно расположено между двумя нисходящими коридорами. К сожалению, великолепные росписи гробницы сильно пострадали от наводнений в древности. Сохранилось четыре каменных саркофага Мернептаха — три внешних из асуанского гранита и четвёртый, внутренний — из прекрасного алебастра. Внешний саркофаг длиной 4 м очень массивен, его крышка была поднята ещё в древности и брошена в одном из залов гробницы. От второго саркофага сохранилась великолепная крышка, украшенная сценами из Амдуат и Книги Врат и лежащей фигурой Осириса-Мернептаха. Третий саркофаг царя был узурпирован в древности Псусеннесом I (XXI династия) для своего собственного погребения в Танисе. Внутренний, четвёртый саркофаг из алебастра, идентичен саркофагу Сети I. Прекрасно сохранившаяся мумия Мернептаха была найдена в числе других царских останков в гробнице Аменхотепа II.

Родословие Мернептаха

Напишите отзыв о статье "Мернептах"

Литература

  • История Древнего Востока. Зарождение древнейших классовых обществ и первые очаги рабовладельческой цивилизации. Часть 2. Передняя Азия. Египет / Под редакцией Г. М. Бонгард-Левина. — М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1988. — 623 с. — 25 000 экз.
  • [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/1.htm Древний Восток и античность]. // [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/0.htm Правители Мира. Хронологическо-генеалогические таблицы по всемирной истории в 4 тт.] / Автор-составитель В. В. Эрлихман. — Т. 1.
  • Бюкай, Морис. Библия, Коран и наука, 2001 [Maurice Bucaille. La Bible, le Coran et la Science : Les Écritures Saintes examinées à la lumière des connaissances modernes. — Seghers, 1976]
XIX династия
Предшественник:
Рамзес II 		фараон Египта
ок. 1212 — 1202 до н. э. 		Преемник:
Аменмес

Отрывок, характеризующий Мернептах

– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Мернептах&oldid=79650306»