Азизбеков, Мешади Азиз-бек-оглы

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Мешади Азизбеков»)
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Азизбеков.
Мешади Азизбеков
азерб. مشه‌دی عزیزبه‌ی‌اوو, Məşədi Əzizbəyov
Имя при рождении:

Мешади Азиз-бек-оглы Азизбеков

Дата рождения:

6 (18) января 1876(1876-01-18)

Место рождения:

Баку, Бакинская губерния, Российская империя

Дата смерти:

20 сентября 1918(1918-09-20) (42 года)

Место смерти:

207-я верста Закаспийской железной дороги, между станциями Перевал и Ахча-Куйма, Закаспийская область (на территории нынешнего Берекетского этрапа Балканского велаята, Туркмения)

Партия:

РСДРП(б)
Персидская социал-демократическая партия (англ.)русск.

Основные идеи:

марксизм

Отец:

Азизбек Азимбек-оглы Азизбеков

Мать:

Сальминаз Гаджи Имамали-кызы Азизбекова

Дети:

сыновья: Азизага и Аслан;
дочери: Сафура и Бегимханум[1]

Мешади́ Азиз-бек-оглы́ Азизбе́ков[2] (азерб. مشه‌دی عزیزبه‌ی‌اوو, Məşədi Əziz bəy oğlu Əzizbəyov; 6 [18] января 1876, Баку — 20 сентября 1918, 207-я верста Закаспийской железной дороги, между станциями Перевал и Ахча-Куйма) — видный деятель революционного движения в Азербайджане, один из первых марксистов-азербайджанцев[3]; один из основателей группы «Гуммет», являлся членом РСДРП(б) и ЦК Персидской социал-демократической партии (англ.)русск., гласный Бакинской городской думы, Губернский комиссар и заместитель комиссара по внутренним делам Бакинского СНК (1918). Казнён в числе «26 бакинских комиссаров».





Биография

Юность

Родители Мешади Азизбекова — Азизбек (1844-1889) и Салминаз (1850-1943)

Мешади Азизбеков родился в 6 (18) января 1876 года в доме № 107 по улице Азиатская (впоследствии ул. Петра Монтина, ныне улица Аловсата Кулиева, дом № 105) города Баку в семье мастера-белокаменщика Азизбека Азизбекова (1844-1889)[4]. Его отец погиб в 1889 году в сибирской ссылке[5].

В 1893 году М. Азизбеков окончил реальное училище в Баку. Намереваясь продолжить образование, он отправился в Петербург, где поступил в Институт гражданских инженеров. Не имея средств для пропитания, Азизбеков ходатайствовал перед Кавказским учебным округом и Бакинским городским головой о предоставлении ему одной из немногих стипендии, но в этой просьбе было отказано. Данное обстоятельство вынудило его заняться частными уроками. В студенческой среде М. Азизбеков пользовался большой любовью и уважением. Его даже избрали руководителем землячества студентов-азербайджанцев высших учебных заведений Петербурга. Один из его друзей по вузу, инженер Я. Б. Саркисбеков писал в воспоминаниях:

Перебиваясь сам кое-как уроками и случайно работой, он старался помочь и другим, и нередко его единственная ценность — серебряные часики путешествовали по петербургским ломбардам, загнанные туда для выручки голодающего товарища. Кристаллически честный, бескорыстный, т. Мешади пользовался особым уважением студентов-кавказцев[6].

Во время своей учёбы в Петербурге, М. Азизбеков активно участвовал в студенческих и общереволюционных выступлениях того времени. Так, в 1896 году он побудил студентов-мусульман принять участие в общем студенческом движении по поводу самосожжения курсистки М. Ф. Ветровой в Петропавловской крепости[7]. Демонстранты собрались у Казанского собора, чтобы отслужить панихиду, но полиция запретила им делать это. Тогда М. Азизбеков обратился к студентам со словами «Нет попа, отслужим гражданскую» и вышел вперёд. В конечном итоге эта демонстрация закончилось столкновением манифестантов с полицией. Мешади Азизбекова арестовали как одного из руководителей акции протеста и поместили в одиночную камеру Петропавловской крепости[8]. В дальнейшем он принимал также участие в демонстрации в Исаакиевском соборе, за что был посажен в тюрьму «Кресты»[7].

В годы учёбы он изучает произведения основоположников марксизма. Характеризуя влияние произведений революционных демократов на формирование своего мировоззрения, Мешади Азизбеков говорил: «Если моя первая мать Сальминаз, то вторая мать — Чернышевского «Что делать?». Обе они меня воспитали и вырастили»[9]. Здесь, в Петербурге, в 1898 году, он вступает в РСДРП[10]. Немецкий историк Йорг Баберовски впоследствии относил М. Азизбекова к национал-коммунистам[11]. Несколько раз Мешади Азизбеков выезжает в Баку. Так, в 1898 году, по просьбе матери, он на короткое время приехал домой, и включился в революционную работу рабочих кружков. В другой свой приезд он принял участие в политических выступлениях. Театральный деятель, актёр М. Мурадов (азерб.)русск. в своих воспоминаниях писал: «в 1902 году вышли мы с репетиции с артистом Араблинским и увидели, что по улице против нынешнего АСПС идёт демонстрация с красными знамёнами. Впереди них Азизбеков с пением революционных песен. Они шли по середине улицы. Мы с Араблинским последовали за ним по тротуару. Когда подошли к нынешнему Баксовету, сразу выскочили верховые казаки и въехали в ряды демонстрантов»[12]. В 1908 году он окончил Петербургский технологический институт.

Участие в Первой русской революции

В связи с русско-японской войной технологический институт в конце 1904 года был временно закрыт. М. Азизбекову пришлось прервать учёбу и вернуться в Баку. После возвращения домой «за невнесение платы за право слушания лекций в 1905 г. был уволен из института»[13]. В начале 1905 года он устроился на работу на баиловскую электростанцию Акционерного общества «Электрическая сила»[14]. Его приезд совпал с началом Первой русской революции. Страну охватили массовые выступления против монархии. Мешади Азизбеков принимал активное участие в революционных событиях 1905—1907 годов. В это же время он вступил в социал-демократической группу «Гуммет», и в дальнейшем был одним из её руководителей. Как гласило жандармское донесение, М. Азизбеков был «видным деятелем этой организации»[14].

В 1905 году по инициативе М. Азизбекова в Баку создается «Общество мусульманских драматических артистов» («Хамийэт»), которым руководил М. А. Алиев[15]. В декабре того же года возникла организация учащихся-азербайджанцев под названием «Ухуввет» («Братство»), где гумместы, в том числе М. Азизбеков, вели социал-демократическую агитацию[16]. В 1906 году он основал боевую организацию среди мусульманских рабочих «Бегиц Пусред» («Знамя Свободы»)[7]. М. Азизбеков стоял во главе «Бакинского комитета помощи иранским революционерам», оказывавший поддержку федайинам Саттар-хана. Его квартира стала главным складом оружия и нелегальной литературы, посылаемых в Иран. В то время её именовали «Штабом боевой дружины». По заданию Бакинского комитета в мае 1908 года он отправился с нелегальным грузом на пароходе в Решт[17]. Серго Орджоникидзе назвал М. Азизбекова борцом, беззаветно преданным «революционному делу освобождения мусульман»[18].

В годы реакции. Городская дума

Мешади Азизбеков сочетал нелегальные и легальные формы работы. Он поддерживал связи с представителями азербайджанской интеллигенции, активно участвовал в деятельности культурно-просветительного общества «Ниджат (азерб.)русск.» («Спасение»). В мае 1908 года его избрали товарищем (заместителем) председателя правления этого общества, а в ноябре он вошёл в финансовую комиссию общества «Ниджат»[19]. На организованных при обществе вечерних курсах, он проводил большую педагогическую и политическую работу, состоял в управлении школьной комиссии общества, организовал ряд воскресных школ для рабочих-азербайджанцев, где сам преподавал и читал лекции[20]. Большое внимание он уделял театральной деятельности общества. Актёр театра и кино, народный артист СССР Мирза Ага Алиев вспоминал:

Как только товарищем председателя общества «Ниджат-маариф» стал Азизбеков, работа этого общества особенно улучшилась. Руководители бакинских театральных кружков созываются на совещание и М. Азизбеков предлагает им создать единый театр при этом обществе. Это прекрасная инициатива обеспечивает создание хорошей театральной труппы в Баку. С этого времени актёры получают зарплату от общества, выезжают в рабочие районы с постановками. Общество «Ниджат-маариф» выделяло деньги и оказывало материальную поддержку нуждающимся актёрам. М. Азизбеков намеревался помочь мне и Араблинскому отправиться на учёбу в Москву. К сожалению, эта его инициатива не была поддержана реакционными элементами общества «Ниджат-маариф»[21].

В декабре 1911 года М. Азизбекова избрали гласным Бакинской городской думы. Он получил за 642, против 432 шара[22]. С. М. Эфендиев писал: «С проведением же его в гласные Бакинской думы, он стал центральной фигурой во всех вопросах, касающихся городской бедноты и мелких ремесленников. Не было жалобщика среди обращавшихся к нему лиц, по делу которого Мешади не ходатайствовал бы перед тем или иным «тузом» или организацией. Эта серая, будничная, по размерам мелкая, но в общей сложности благодарная работа заслужила ему всеобщую любовь и славу популярного народника среди всего беднейшего класса населения... К нему ходили в дом, к нему обращались за помощью и на улице... Азизбеков всех выслушивал, писал им заявления, обходил учреждения, ходатайствуя по делу того или иного бедняка, заступался за них вопреки интересам и воле всесильных богачей»[23]. С думской трибуны он выступал против политики царского режима и нефтепромышленников, поднимал вопросы социально-экономического характера; уделял также внимание благоустройству города, просвещению.

Будучи гласным Бакинской думы, М. Азизбеков требовал увеличения заработной платы служащим, оказания материальной помощи городской бедноте, освобождения её от налогов. Поскольку Баку испытывал недостаток в питьевой воде, то Азизбеков настаивал на быстрейшем проведении Шолларского водопровода. Он также требовал сооружения в городе электрического трамвая и резко возражал против передачи данного строительства иностранным концессионерам. Азизбеков возмущался: «Почему думают, что мы неспособны построить трамвай?... Есть люди опытные, специализировавшиеся на этом деле, имеющие крупную практику, и мы можем рассчитывать на них»[24]. В мае 1912 года он потребовал отвода участка для строительства школы в одном из районов Баку. 11 сентября того же года им был поднят вопрос о выделении средств для сооружения здания политехникума[25]. По его настоянию Городская дума постановила: «выразить пожелание, чтобы в учебных заведениях было обращено внимание на местные, особенно мусульманские языки»[24].

Мешади Азизбеков участвовал в переписи населения Баку в 1913 году; являлся членом статистической комиссии городской думы[26]. Осенью 1914 года М. Азизбеков поступил преподавателем в частную гимназию А. П. Емельянова, причём он отказался от оплаты в пользу учащихся-сирот[26].

Революция и гражданская война

После Февральской революции большевистские организации, в том числе организация «Гуммет», вышли из подполья. Первоначально организация располагалась в здании Бакинского реального училища, в то время как почти все остальные мусульманские общественно-политические организация были сосредоточены в здании мусульманского благотворительного общества. В результате настойчивых требований М. Азизбекова, обращённых к председателю Мусульманского национального комитета Алимардан-беку Топчибашеву, последний был вынужден отвести для «Гуммет» одну большую комнату на третьем этаже здания[27].

На конференции «Гуммет», состоявшемся в начале марта 1917 года в Баку, был создан Временный комитет в составе Н. Нариманова, М. Азизбекова, Г. Султанова, Д. Буниатзаде и М. Исрафилбекова. На собрании гумметов в июне того же года М. Азизбеков был избран одним из 13 членов постоянного органа «Гуммет»[28].

Бакинская коммуна

Основная статья: Бакинская коммуна

2 (15) ноября 1917 года, спустя неделю после падения Временного правительства в Петрограде, в Баку был сформирован Бакинский совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов (Баксовет). В апреле 1918 года Бакинский Совет при поддержке вооружённых отрядов армянской партии «Дашнакцутюн» в результате кровопролитных мартовских событий утвердил свою власть в Баку. Отмечается, что во время мартовских событий Азизбековым были образованы «комитеты спасения», благодаря которым удалось спасти тысячи азербайджанцев; он также смог защитить от поджога и разрушения фабрику Г. З. Тагиева[29]. В те дни по решению Комитета революционной обороны Баку Мешади Азизбеков был назначен комиссаром по охране мусульманской части города. В Бюллетене Комитета революционной обороны было опубликовано подписанное М. Азизбековым воззвание к населению города, гласившая:

Комитет революционной обороны г. Баку и его районов назначил меня комиссаром по охране мусульманской части города. На основании этого, обращаюсь к населению моего района, без различия национальностей с просьбой не выезжать из одной части в другую. Мною будут расставлены красногвардейцы, будет обеспечено полное спокойствие и гарантия в сохранности жизни, имущества и чести населения без различия национальностей[30].

По мнению Э. Исмаилова этим обращением М. Азизбеков «дал понять азербайджанцам, что отныне является гарантом их безопасности, и что отныне им не стоит опасаться репрессий»[31]. Комитет революционной обороны направлял его с отрядом красногвардейцев в Сураханский район, где им были приняты меры по восстановлению «революционного порядка». После мартовских боёв М. Азизбеков приступил к организации восстановления спокойствия и порядка в порученном ему районе. В обращении к населению он дал указание комиссарам милицейских участков района «принять самые строгие меры против мародёров, насильников, воров»[32].

25 апреля на заседании Бакинского совета был образован Бакинский Совет народных комиссаров (Совнарком), состоящий из большевиков и левых эсеров. М. Азизбеков вошёл в состав Бакинского СНК, где он занял должность губернского комиссара и заместителя наркома внутренних дел. С мая 1918 года — также председатель исполкома Совета крестьянских депутатов Бакинского уезда.

Для организации и сплочения крестьянских масс при Бакинском Совете была образована Иногородняя комиссия, которую возглавили М. Азизбеков, М. Исрафилбеков, Б. Сардаров и М. Мамедъяров (азерб.)русск.. По мнению же Э. Исмаилова, Мешади Азизбеков понимал необходимость «оградить мусульманское население от агрессии армянских банд», а для этого ему следовало перехватить инициативу у С. Шаумяна в деле о признании мусульманами Советской власти. В связи с этим, по мнению автора, он и предпринял экспедиционную поездку по апшеронским селениям[34]. В течение апреля, за короткое время, Мешади Азизбеков побывал практически во всех сёлах Апшерона. Везде крестьяне выносили решения о признании Советской власти и об организации Советов. Об организационно-пропагандистской работе М. Азизбекова газета «Бакинский рабочий» писала:

«Назначенный на днях губернским комиссаром наш товарищ Мешади Азизбеков со свойственной ему энергией принялся за организацию крестьян в мусульманских деревнях. В течение нескольких дней он объездил уже целый ряд селений, в которых он выступил от имени Советской власти, призывал порабощенные мусульманские массы к борьбе со своими классовыми противниками, к дружной работе с российской демократией. Кипучая деятельность т. Азизбекова дала уже большие результаты. В Исполнительный комитет поступают один за другим приговоры сельских обществ, признающих власть Советов»[35].

Помимо сёл Бакинского уезда, Мешади Азизбеков объезжал также селения Шемахинского уезда. Сохранились воспоминание его личного секретаря А. Р. Ахундова:

Я был личным секретарем М. Азизбекова с февраля 1918 г. Вместе мы ездили в тот год в Шемахинский, Хизинский районы по созданию Советов. В сел. Халандж (англ.)русск. Хизинского района духовенство пыталось сорвать собрание крестьян, подорвать их веру в Советы, к личности посланца Бакинского Совнаркома.

Когда в мае 1918 г. мы с М. Азизбековым и группой красногвардейцев приехали в то село, крестьяне заявили о своём недоверии к М. Азизбекову. Шнырявшие в толпе провокаторы, пытаясь спровоцировать столкновения, выкрикивали в адрес Мешади обвинения, называли его предателем исламской веры. Азизбеков с присущим ему спокойствием начал свою речь так тихо, что даже противники вынуждены были замолчать, чтобы услышать его. Мешади Азизбеков начал с вопроса, являются ли крестьяне хозяевами земли, предлагал ли кто-нибудь им взять её в собственность. Вопрос вызвал растерянность, и крестьяне стали кричать на тех, кто пытался помешать Азизбекову говорить.

А говорил он убедительно, рассказывал о том, что в России крестьяне уже получили землю. Из толпы спросили: «А кто дал им землю?» Мешади ответил: «Ленин, революция, Совет Народных Комиссаров, а вы создайте ваш крестьянский Совет, изберите своего представителя - пусть приезжает в Баку, там скоро соберутся делегаты от крестьян и решат, как отобрать у богатых земли и передать вам - крестьянам».

Долго говорил Мешади. Собрание приняло резолюцию о признании Советов. А потом, из дома, где остановился Мешади, почти до утра не уходили крестьяне, засыпали его вопросами.

Уже три дня мы были в пути, одежда Мешади от пыли стала серой, лицо устало, глаза запали, но он терпеливо всех выслушивал и отвечал. Мешади развеселился и от души хохотал, а это он всегда любил и смеялся громко, запрокинув голову, когда один из крестьян сказал: «Говорят, что если земли будут общими, жёны тоже. Это правда?» Мешади ему ответил: «Для нас, большевиков, земля священна. Родина священна, революция священна, любовь священна, значит и семья священна. Не верьте провокаторам»[36].

31 июля 1918 года Бакинский совнарком заявил о сложении своих полномочий. Власть в Баку с 1 августа 1918 года перешла в руки нового правительства — Временной диктатуры Центрокаспия и Президиума Временного исполнительного Совета рабочих и солдатских депутатов (Диктатура Центрокаспия), сформированного блоком правых социалистов. На пятый день после сдачи власти Бакинским СНК, несколько товарищей собрались у Джапаридзе. Здесь Алёша высказался относительно дальнейшего пребывания в городе. По воспоминаниям Г. Мусабекова: «Тут покойный Мешади Азизбеков со слезами на глазах стал возмущаться: — Я верный солдат революции. Я должен здесь остаться. Он был в отряде Петрова, там и остался»[37].

К началу августа турецкие и мусаватистские войска вплотную подошли к Баку. Солдаты воинских частей Диктатуры Центрокаспия не смогли выдержать натиск наступавших и, покинув свои позиции, в панике разбежались. Лишь в результате вмешательства коммунистов и руководителей Бакинского Совнаркома удалось спасти положение. В тот момент по предложению Мешади Азизбекова практические все ответственные советские и партийные работники с оружием в руках вышли на позиции в Чемберекенде и других районах города. Наряду с другими партийными функционерами, на фронт пошёл и сам Азизбеков[38]. Несмотря на некоторый успех, обстановка как в городе, так и на фронте, оставалась тяжёлой. 12 августа на Петровской площади состоялась общебакинская партийная конференция коммунистов, на которой обсуждался вопрос дальнейших действий. М. Азизбеков был одним из немногих, кто выступил за то, чтоб остаться в Баку, вести агитацию среди рабочих, отвоевать власть у меньшевиков, правых эсеров и дашнаков и самим организовать оборону города. Однако подавляющее большинство участников конференции приняло решение об эвакуации в Астрахань[39].

В ночь с 13 на 14 августа 17 пароходов, на которых были погружены советские вооружённые отряды, а также партийные и советские работники, вышли в море. Около острова Жилой они были остановлены военными судами Диктатуры Центрокаспия и под угрозой вынуждены были вернуться обратно. По их прибытию всех красноармейцев разоружили. М. Азизбекова же арестовали в числе 35 руководящих партийных работников[40]. Арестованных посадили в Баиловскую тюрьму.

Последние дни. Гибель

Установить последние дни жизни Мешади Азизбекова в деталях довольно сложно, поскольку его смерть рассматривалась в рамках общей гибели «26 бакинских комиссаров». В ночь с 14 на 15 сентября, во время штурма города, остававшемуся на свободе А. И. Микояну удалось добиться от «Центрокаспия» освобождения находившихся в Баиловской тюрьме 35 арестованных. В сопровождении конвоя солдат все арестанты двинулись из Баилова на пристань. После того, как они попали под обстрел, конвой разбежался. Оказавшись на свободе, бывшие узники продолжили свой путь на пристань. Пароход «Севан», который должен были их вывести в Астрахань, они в порту не обнаружили и пошли в город. В городе им повстречался Татевос Амиров, брат редактора газеты «Бакинский рабочий» Арсена Амирова (он также находился среди освобождённых — прим.), который отступал со своим отрядом из Баку. Он предложил им погрузиться на пароход «Туркмен», на что они согласились[42]. На пароходе находилось много беженцев. Помимо комиссаров, на судно также погрузились несколько бойцов из отряда Т. Амирова, дашнакские офицеры со своими солдатами и два английских офицера — майор Суттор и унтер-офицер Буммер[43]. Вначале судно взяло курс на контролируемую большевиками Астрахань, но затем направилось в Красноводск, находившийся в то время под властью эсеро-меньшевистского Закаспийского временного правительства.

К вечеру 16 сентября пароход подошёл к рейду Красноводска, но был остановлен портовым баркасом «Бугас» с вооружёнными людьми. Два английских офицера и один дашнак с георгиевскими крестами попросились сойти на берег, что они и сделали[42]. Утром следующего дня баркас препроводил пароход к нефтеналивной пристани Урфа, расположенный в нескольких километрах от Красноводска. На берегу находились англичане, милиция и сошедшие накануне английские и дашнакский офицеры[44]. Спустя пятнадцать лет, в 1933 году, британский генерал Маллесон, руководивший в то время британской военной миссии в Индии, Афганистане и Закаспийской области, напишет:

Рано утром беспроволочный телеграф Красноводская известил нас об их прибытии. Это была новость первостепенной важности. Группа крупнейших агитатор России внезапно очутилась на нашем берегу, и было очень возможно, что страна с непостоянным, колеблющимся населением снова очутится на стороне большевиков. Что бы случилось тогда с нашим планом? Какова была бы судьба наших войск? Они обладали страшным оружием — силой агитаторского таланта, благодаря которому массы переходили на их сторону и возникали новые большевистские восстания[45].

Причалив, «Туркмен» начал разгрузку пассажиров. По сведениям С. М. Эфендиева Мешади Азизбеков подозвал к себе командира парохода, вручил ему свой паспорт и попросил его передать матери со словами: «Пусть меня не ждут. Я больше не вернусь...»[46].

С. Шаумян предложил всем смешаться с беженцами, попытаться пройти через контрольные пункты, пробраться в город и скрыться там, а затем добраться до Астрахани или Ташкента. В своих мемуарах А. Микоян писал, что ему (Микояну) удалось проскочить два контрольных пункта, но при подходе к третьему его остановил один из служащих порта. Затем этот человек препроводил его к пристани, где стоял небольшой пароходик «Вятка». На пароходике он увидел М. Азизбекова, С. Шаумяна, супругов Джапаридзе и Фиолетова с женой. По воспоминаниям А. Микояна:

Я увидел, как Азизбеков спустился в нижнее помещение парохода с чайником в руках. Вскоре он поднялся на палубу и, держа чайник и стаканы, довольно бодро сказал:
— Друзья, я приготовил вам хороший чай. Давайте пить.
По всему его поведению было видно, что он хотел подбодрить товарищей, создать у них хорошее настроение[47].

Как позже писал Микоян, «среди беженцев были провокаторы (в первую очередь человек с георгиевским крестом), которые знали в лицо многих наших товарищей, и полиция задерживала и препровождала их на «Вятку»»[47]. Старший сын С. Шаумяна — Сурен Шаумян на суде по делу главы Закаспийского временного правительства Ф. Фунтикова показал, что свою роль здесь сыграл адъютант Т. Амирова — Рубен Гегамян, который указал начальнику красноводской милиции Ф. К. Алания на комиссаров[48]. Арест сопровождался в течение почти трёх часов. Всего было арестовано тридцать семь человек. Некоторых, в том числе М. Азизбекова, особенно тщательно обыскивали[48]. При обыске, у Г. Корганова был отобран список с именами двадцати пяти лиц, находившихся с ним в бакинской тюрьме. Являясь старостой, Корганов по этому списку распределял продукты среди заключённых. Среди имён значилось также имя Мешади Азизбекова. Красноводские власти приняли список Г. Корганова за руководящих деятелей Бакинской коммуны.

Было принято решение отправить всех арестованных в Красноводск. Их разделил на две группы: 16 человек были помещены в арестный дом, остальные 21 — в Красноводскую тюрьму. Мешади Азизбеков содержался в Красноводской тюрьме[49]. Начальник тюрьмы Истомин в докладной записке от 20 апреля 1920 года, указал, что двадцать один человек были им заключены в тюрьму согласно постановлению № 1507 Красноводского стачечного комитета от 17 сентября 1918 года за подписями заместителя председателя Стачкома Кондакова и секретаря Белана, и они «как государственные преступники содержались в камере № 3 под усиленным караулом, присланным... стачкомом. Лица эти приняты и записаны под номерами 53 — 73»[49]. С. Шаумян, П. Джапаридзе, А. Микоян, братья Амировы, И. Фиолетов и другие находились в арестном доме. Однако, из воспоминаний А. Микояна вытекает, что Мешади Азизбеков также находился в арестном доме. В своих воспоминаниях, в частности, А. Микоян писал, что в камере Мешади Азизбеков внешне вёл себя непринуждённо, улыбался и даже шутил. Расположившись на нарах, он вместе с Джапаридзе, Фиолетовым и Амировым играл в преферанс[50].

Ночью 20 сентября восемнадцать арестованных, в том числе М. Азизбекова, чьи имена фигурировали в списке Г. Корганова, вывели из камеры № 3 и отправили к арестному дому. В самом арестном доме были отобраны восемь человек[51] (семь из списка Корганова и Т. Амиров). Таким образом всего из камер было выведено двадцать шесть человек, впоследствии вошедшие в историю как «26 бакинских комиссаров». Комиссары в сопровождении усиленной охраны двинулись в сторонку Красноводского вокзала. Здесь их посадили в почтовый вагон экстренного поезда, который отправился в путь с потушенными сигнальными огнями, без кондукторской бригады[52]. На рассвете 20 сентября поезд остановился на 207-версте между телеграфными столбами № 117 и № 118, на перегоне между станциями Ахча-Куйма и Перевал. В этом месте Мешади Азизбеков был жестоко казнён вместе с ещё двадцатью пятью людьми.

Семья и родственники

У Мешади Азизбекова были два сына сын — Азизага и Аслан. О последней встрече с отцом Аслан Азизбеков вспоминал: «18 мая в городе стало неспокойно. Нашу семью отправили в Шувеляны к родственникам. Отец много и напряжённо работал, и мы его не видели. Через месяц он неожиданно приехал, но ненадолго — на два часа. Эти два часа он посвятил нам, детям. Несмотря на уговоры родных, близких — не уезжать, особенно своей матери (ведь Мешади был единственным сыном), отец сказал: «Моё место там, где мои товарищи». Он успокаивал родных, говоря, что с ним ничего не случится, просил беречь и воспитывать детей. Это была последняя встреча. Больше я своего отца не видел»[53].

Старший сын Азизага Азизбеков сделал военную карьеру и получил звание генерал-майора интендантской службы. В годы Великой Отечественной войны он являлся заместителем начальника тыла Красной Армии. При Багирове работал заместителем председателя Совета Министров Азербайджанской ССР. Однако вследствие злоупотребления своими должностными полномочиями Азизага Азизбеков в 1948 году был снят с работы и выведен из рядов КПСС[54].

Внучка — Пюстаханым Азизбекова являлась историком, академиком АН Азербайджанской ССР. Работала директором Музея истории Азербайджана[55].

Что касается дальних родственников, то внучка двоюродного брата М. Азизбекова — Наиля Азизбекова, директор конного клуба «Джанаи». Её сын Джанибек погиб в 1994 году во время Карабахской войны на Муровдаге вместе со всем батальоном[56].

Память

Объекты, названные в честь М. Азизбекова

Именем Мешади Азизбекова названы:

Имя революционера носили:

Образ М. Азизбекова в произведениях искусства

Кино

Литература

Запрет памяти на Украине

В октябре 2015 года Азизбеков попал в опубликованный Украинским институтом национальной памяти «Список лиц, которые подпадают под закон о декоммунизации»[71].

Напишите отзыв о статье "Азизбеков, Мешади Азиз-бек-оглы"

Примечания

  1. ↑ [musavat.com/news/olke/meshedi-ezizbeyov-tarixden-silinir_116026.html Məşədi Əzizbəyov tarixdən silinir?]
  2. ↑ Азизбеков Мешади Азим-бек-оглы — статья из Большой советской энциклопедии.
  3. ↑ Большая советская энциклопедия. — 2-е. — М.: Советская энциклопедия, 1949. — Т. 1. — С. 489.
  4. ↑ Казиев, 1976, с. 5.
  5. ↑ Каренин А. А. Мешади Азизбеков, пламенный борец за власть советов: речи, документы и материалы. — Азербайджанское гос. изд-во, 1976. — С. 6.
  6. ↑ Казиев, 1976, с. 9-10.
  7. ↑ 1 2 3 Деятели Союза Советских Социалистических Республик и Октябрьской революции // Энциклопедический словарь Гранат. — М., 1924. — Т. 41, Ч. I. — С. 3.
  8. ↑ Казиев, 1976, с. 11-12.
  9. ↑ Азизбекова П., Мнацаканян А., Траскунов М. Советская Россия и борьба за установление и упрочение власти Советов в Закавказье. — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1969. — С. 15.
  10. ↑ Казиев, 1976, с. 14.
  11. ↑ Баберовски Й. Враг есть везде. Сталинизм на Кавказе. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2010. — С. 66. — ISBN 978-5-8243-1435-9.
  12. ↑ Казиев, 1976, с. 15.
  13. ↑ Казиев, 1976, с. 17.
  14. ↑ 1 2 Казиев, 1976, с. 19.
  15. ↑ Абасова Э. Курбан Примов. — М.: Советский композитор, 1963. — С. 13.
  16. ↑ Багирова И. С. Политические партии и организации Азербайджана в начале ХХ века (1900-1917). — Баку: Элм, 1997. — С. 35.
  17. ↑ Казиев, 1976, с. 49.
  18. ↑ Казиев, 1976, с. 52.
  19. ↑ Казиев, 1976, с. 42-43.
  20. ↑ История Азербайджана. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1960. — Т. 2. — С. 658.
  21. ↑ Казиев, 1976, с. 43-44.
  22. ↑ Казиев, 1976, с. 46.
  23. ↑ Казиев, 1976, с. 47-48.
  24. ↑ 1 2 История Азербайджана. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1960. — Т. 2. — С. 715.
  25. ↑ Казиев, 1976, с. 57.
  26. ↑ 1 2 Казиев, 1976, с. 58-59.
  27. ↑ Памяти 26 бакинских комиссаров. Документы и материалы. — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1968. — С. 113-114.
  28. ↑ Казиев, 1976, с. 68.
  29. ↑ [1news.az/politics/20090427095849447.html «Красные» негодуют, но не все…], 1NEWS.az (27.04.2009).
  30. ↑ Казиев М. А. Мешади Азизбеков: жизнь и деятельность. — Баку: Гянджлик, 1976. — С. 78-79.
  31. ↑ Исмаилов Э. Степан Шаумян — обречённый на забвение. Портрет «легендарного коммунара» без ретуши. — Баку: Şərg-Qərb, 2012. — С. 285.
  32. ↑ Казиев М. А. Мешади Азизбеков: жизнь и деятельность. — Баку: Гянджлик, 1976. — С. 80.
  33. ↑ Комиссары / Составитель — Афанасьев А. Л.. — М.: Молодая гвардия, 1986.
  34. ↑ Исмаилов Э. Степан Шаумян — обречённый на забвение. Портрет «легендарного коммунара» без ретуши. — Баку: Şərg-Qərb, 2012. — С. 286.
  35. ↑ История Азербайджана. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1963. — Т. 3, часть 1. — С. 122.
  36. ↑ Азизбекова П.А. Государственная деятельность Мешади Азизбекова (к 100-летию со дня рождения) // Известия Академии наук Азербайджанской ССР.: Серия истории, философии и права. — Баку, 1976. — С. 57.
  37. ↑ Казиев, 1976, с. 95-96.
  38. ↑ Искендеров, 1958, с. 293-294.
  39. ↑ Искендеров, 1958, с. 298.
  40. ↑ Искендеров, 1958, с. 300.
  41. ↑ ЗЕЙНАЛОВ, Ибрагим Исмаил оглы // Художники народов СССР: биобиблиографический словарь. — Искусство, 1983. — Т. IV. — С. 283.
  42. ↑ 1 2 Бурджалов Э. Двадцать шесть бакинскх комиссаров. — М.: Госполитиздат, 1938. — С. 100-101.
  43. ↑ Смирнов, 1986, с. 103-104.
  44. ↑ Бурджалов Э. Двадцать шесть бакинскх комиссаров. — М.: Госполитиздат, 1938. — С. 102.
  45. ↑ Смирнов Н. Дело об убийстве бакинских комиссаров // Неотвратимое возмездие. По материалам судебных процессов над изменниками Родины, фашистскими палачами и агентами империалистических разведок. — М.: Воениздат, 1974. — С. 81-82.
  46. ↑ Мешади Азизбеков — пламенный борец за власть Советов. Речи, документы и материалы. — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1976. — С. 152.
  47. ↑ 1 2 Микоян А. И. Дорогой борьбы. Кн. 1. — М.: Политиздат, 1971. — С. 215-216.
  48. ↑ 1 2 Смирнов, 1986, с. 119-120.
  49. ↑ 1 2 Смирнов, 1986, с. 122-123.
  50. ↑ Мешади Азизбеков — пламенный борец за власть Советов. Речи, документы и материалы. — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1976. — С. 131.
  51. ↑ Смирнов, 1986, с. 132-133.
  52. ↑ Смирнов, 1986, с. 134.
  53. ↑ Дарабади П., Мамедова А. Бинокль комиссара // Великий Октябрь и Советский Азербайджан (Экспонаты рассказывают). — Баку: Элм, 1977. — С. 27.
  54. ↑ Исмаилов Э. Р. Власть и народ: послевоенный сталинизм в Азербайджане: 1945-1953. — Баку: Адильоглы, 2003. — С. 131.
  55. ↑ Народные депутаты СССР: справочник серии "Кто есть кто". — Внешторгиздат, 1990. — С. 12.
  56. ↑ Расим Бабаев. [vesti.az/news/10285 РОДСТВЕННИКОВ МЕШАДИ АЗИЗБЕКОВА НАЗЫВАЮТ ВРАГАМИ НАРОДА], Vesti.az (08 Июля 2009).
  57. ↑ Искусство Советской Армении за 60 лет / Составитель-редактор Г. Ш. Геодакян. — Ереван: Издательство АН Армянской ССР, 1980. — С. 130. — 149 с.
    Своеобразной доминантой стал памятник Азизбекову на одноименной площади в Ереване (1932, скульптор С. Степанян).
  58. ↑ Левон Абрамян. [ecsocman.hse.ru/data/2012/06/22/1259000625/12_abramyan.pdf Ереван: память и забвение в организации пространства постсоветского города] // Антропологический форум №12. — С. 266.
  59. ↑ Азербайджан (Исторические и достопримечательные места). — Б.: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1960. — С. 58.
  60. ↑ Дарабади П., Мамедова А. Бинокль комиссара // Великий Октябрь и Советский Азербайджан (Экспонаты рассказывают). — Баку: Элм, 1977. — С. 25.
  61. ↑ Габибов Н. Беюк Ага Мешади-оглы Мирза-заде. — Советский художник, 1959. — С. 22, 52.
  62. ↑ [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_pictures/1894/Мамедов Мамедов Токай Габиб оглы] // Популярная художественная энциклопедия / Под ред. Полевого В. М.. — М.: Советская энциклопедия, 1986.
  63. ↑ [www.rian.ru/society/20090426/169287943.html В Баку снесен памятник Азизбекову - одному из 26 бакинских комиссаров], РИА Новости.
  64. ↑ Азербайджан (Исторические и достопримечательные места). — Б.: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1960. — С. 45.
  65. ↑ Арзуманов Г. [stampsportal.ru/great-russia-stamps/soviet-stamps/ussr/1961-91/covcards/2420-azer-1977-1 Один из двадцати шести] // Филателия СССР. 1977. № 1. Стр. 61
  66. ↑ Азербайджан (Исторические и достопримечательные места). — Б.: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1960. — С. 87.
  67. ↑ Азизбеков // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
  68. ↑ [www.meclis.gov.az/?/az/legislation/view/580 Naxçıvan Muxtar Respublikası şəhər və rayonlarının inzibati ərazi bölgüsündə qismən dəyişikliklər edilməsi haqqında], Azərbaycan Respublikasının Milli Məclisi.
  69. ↑ [ru.trend.az/news/official/parliament/1685328.html Азизбековский район Баку переименован], Информационное агентство TREND (11.05.2010).
  70. ↑ Советские художественные фильмы: Аннотированный каталог. — М.: Искусство, 1961. — Т. 1. — С. 456.
  71. ↑ [www.memory.gov.ua/publication/spisok-osib-yaki-pidpadayut-pid-zakon-pro-dekomunizatsiyu СПИСОК ОСІБ, ЯКІ ПІДПАДАЮТЬ ПІД ЗАКОН ПРО ДЕКОМУНІЗАЦІЮ] Український інститут національної пам'яті  (укр.)

    72. </ol>

Ссылки

Литература

  • Казиев М. А. Мешади Азизбеков: жизнь и деятельность. — Баку: Гянджлик, 1976. — 119 с.
  • Искендеров М. С. Из истории борьбы Коммунистической партии Азербайджана за победу Советской власти. — Баку: Азербайджанское гос. издат., 1958.
  • Смирнов Н. Г. Ушедшие в бессмертие: Очерк истории Бакинской коммуны. — М.: Юридическая литература, 1986.


 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Искендеров, 1958
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Азизбеков, Мешади Азиз-бек-оглы

– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал домой.


На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании, писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою жизнь.
В конце письма она извещала его, что на днях приедет в Петербург из за границы.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других уважаемых им братьев масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он находился. Ему было всё равно: Пьер ничто в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.
«Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не виновата», думал он. – Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на соединение с женою, то только потому, что в состоянии тоски, в котором он находился, он не был в силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему, он бы теперь не прогнал ее. Разве не всё равно было в сравнении с тем, что занимало Пьера, жить или не жить с женою?
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что писал Пьер в дневнике своем.
«Москва, 17 го ноября.
Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать всё, что я испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или слова ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он кушает самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво и посадил на кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том, что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему всё, как умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской ложе и сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё прошедшее и весь будущий путь, предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чем состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата. Иллюминатство не есть чистое учение именно потому, что оно увлеклось общественной деятельностью и преисполнено гордости. На этом основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою деятельность. Я согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора нашего о моих семейных делах, он сказал мне: – Главная обязанность истинного масона, как я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы думаем, что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских волнений можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели – любви к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать – нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни. Слова эти тем более замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на свои тяжкие физические страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит смерть, к которой он, несмотря на всю чистоту и высоту своего внутреннего человека, не чувствует еще себя достаточно готовым. Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только должности 2 го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь все свои поступки».
«Петербург, 23 го ноября.
«Я опять живу с женой. Теща моя в слезах приехала ко мне и сказала, что Элен здесь и что она умоляет меня выслушать ее, что она невинна, что она несчастна моим оставлением, и многое другое. Я знал, что ежели я только допущу себя увидать ее, то не в силах буду более отказать ей в ее желании. В сомнении своем я не знал, к чьей помощи и совету прибегнуть. Ежели бы благодетель был здесь, он бы сказал мне. Я удалился к себе, перечел письма Иосифа Алексеевича, вспомнил свои беседы с ним, и из всего вывел то, что я не должен отказывать просящему и должен подать руку помощи всякому, тем более человеку столь связанному со мною, и должен нести крест свой. Но ежели я для добродетели простил ее, то пускай и будет мое соединение с нею иметь одну духовную цель. Так я решил и так написал Иосифу Алексеевичу. Я сказал жене, что прошу ее забыть всё старое, прошу простить мне то, в чем я мог быть виноват перед нею, а что мне прощать ей нечего. Мне радостно было сказать ей это. Пусть она не знает, как тяжело мне было вновь увидать ее. Устроился в большом доме в верхних покоях и испытываю счастливое чувство обновления».


Как и всегда, и тогда высшее общество, соединяясь вместе при дворе и на больших балах, подразделялось на несколько кружков, имеющих каждый свой оттенок. В числе их самый обширный был кружок французский, Наполеоновского союза – графа Румянцева и Caulaincourt'a. В этом кружке одно из самых видных мест заняла Элен, как только она с мужем поселилась в Петербурге. У нее бывали господа французского посольства и большое количество людей, известных своим умом и любезностью, принадлежавших к этому направлению.
Элен была в Эрфурте во время знаменитого свидания императоров, и оттуда привезла эти связи со всеми Наполеоновскими достопримечательностями Европы. В Эрфурте она имела блестящий успех. Сам Наполеон, заметив ее в театре, сказал про нее: «C'est un superbe animal». [Это прекрасное животное.] Успех ее в качестве красивой и элегантной женщины не удивлял Пьера, потому что с годами она сделалась еще красивее, чем прежде. Но удивляло его то, что за эти два года жена его успела приобрести себе репутацию
«d'une femme charmante, aussi spirituelle, que belle». [прелестной женщины, столь же умной, сколько красивой.] Известный рrince de Ligne [князь де Линь] писал ей письма на восьми страницах. Билибин приберегал свои mots [словечки], чтобы в первый раз сказать их при графине Безуховой. Быть принятым в салоне графини Безуховой считалось дипломом ума; молодые люди прочитывали книги перед вечером Элен, чтобы было о чем говорить в ее салоне, и секретари посольства, и даже посланники, поверяли ей дипломатические тайны, так что Элен была сила в некотором роде. Пьер, который знал, что она была очень глупа, с странным чувством недоуменья и страха иногда присутствовал на ее вечерах и обедах, где говорилось о политике, поэзии и философии. На этих вечерах он испытывал чувство подобное тому, которое должен испытывать фокусник, ожидая всякий раз, что вот вот обман его откроется. Но оттого ли, что для ведения такого салона именно нужна была глупость, или потому что сами обманываемые находили удовольствие в этом обмане, обман не открывался, и репутация d'une femme charmante et spirituelle так непоколебимо утвердилась за Еленой Васильевной Безуховой, что она могла говорить самые большие пошлости и глупости, и всё таки все восхищались каждым ее словом и отыскивали в нем глубокий смысл, которого она сама и не подозревала.
Пьер был именно тем самым мужем, который нужен был для этой блестящей, светской женщины. Он был тот рассеянный чудак, муж grand seigneur [большой барин], никому не мешающий и не только не портящий общего впечатления высокого тона гостиной, но, своей противоположностью изяществу и такту жены, служащий выгодным для нее фоном. Пьер, за эти два года, вследствие своего постоянного сосредоточенного занятия невещественными интересами и искреннего презрения ко всему остальному, усвоил себе в неинтересовавшем его обществе жены тот тон равнодушия, небрежности и благосклонности ко всем, который не приобретается искусственно и который потому то и внушает невольное уважение. Он входил в гостиную своей жены как в театр, со всеми был знаком, всем был одинаково рад и ко всем был одинаково равнодушен. Иногда он вступал в разговор, интересовавший его, и тогда, без соображений о том, были ли тут или нет les messieurs de l'ambassade [служащие при посольстве], шамкая говорил свои мнения, которые иногда были совершенно не в тоне настоящей минуты. Но мнение о чудаке муже de la femme la plus distinguee de Petersbourg [самой замечательной женщины в Петербурге] уже так установилось, что никто не принимал au serux [всерьез] его выходок.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Азизбеков,_Мешади_Азиз-бек-оглы&oldid=81600094»