Мешери, Том

Том Мешери
Tom Meschery
Завершил карьеру
Тяжёлый форвард / Лёгкий форвард
Прозвища:	Бешеный русский
Рост:	198 см
Вес:	98 кг
Гражданство:	СССР СССР / США США
Родился:	26 октября 1938(1938-10-26) (85 лет), Харбин, Маньчжурия, Китай
Школа:	Лоуэлл (Сан-Франциско, Калифорния)
Колледж:	Сент-Мэрис (1958—1961)
Драфт:	7-й (1-й раунд), 1961, Филадельфия Уорриорз
Статистика в НБА
Игры:	778
Очки:	9904 (12,7 в среднем за игру)
Подборы:	6698 (8,6 в среднем за игру)
Передачи:	1331 (1,7 в среднем за игру)
Выступал за команды
Филадельфия / Сан-Франциско Уорриорз (1961—1967) Сиэтл Суперсоникс (1967—1971)
Тренировал команды
Каролина Кугарз (АБА) (1971—1972)
Личные награды и достижения Участник Матча всех звёзд НБА (1963) Баскетболист года конференции WCC (1961) Всеамериканская сборная AAU (1961) За ним в «Уорриорз» закреплён номер 14

Томислав Николаевич Мещеряков, более известный как Томас Николас (Том) Мешери (англ. Thomas Nicholas «Tom» Meschery; родился 26 октября 1938 года, Харбин, Маньчжурия, Китай) — американский баскетболист русского происхождения, игравший на позиции мощного форварда за команды «Филадельфия / Сан-Франциско Уорриорз» и «Сиэтл Суперсоникс» в 1960-х годах.

Детство

Томислав родился в Маньчжурии в семье русских белоэмигрантов. Отец был потомственным офицером (воевал в армии Колчака), а мать (Мария) — дворянкой, родственницой ряда политических деятелей и Толстых. Дед по материнской линии — Владимир Николаевич Львов, российский политический деятель, член Государственной думы III и IV созывов, обер-прокурор Святейшего Синода (1917; в составе Временного правительства). Мать Томислава работала в американском посольстве и способствовала получению рабочей визы мужем. Вслед за Николаем в США должна была отправиться остальные члены семьи, но японцы оккупировали Маньчжурию, и Томислав с матерью попал в концентрационный лагерь под Токио. После войны они воссоединились с отцом в Сан-Франциско. Маккартизм вынудил Мещеряковых (Meshcheryakov) сменить фамилию на Meschery, имя Томислава было сокращено до привычного американскому уху, а отчество переделано во второе имя.

Карьера

В восьмом классе школы Лоуэлл Том Мешери начал заниматься баскетболом, чему способствовали его высокий рост и хорошая координация. В 1957 году он окончил школу и из множества предложений университетов выбрал колледж Сент-Мери в Мораге. В 1973 году Мешери был введён в Зал славы колледжа. В 1961 году Мешери получил диплом бакалавра искусств и был выбран под высоким 7-м номером драфта НБА «Филадельфией». В своём дебютном сезоне Мешери стал самым грубым игроком НБА, совершив больше всех фолов. 2 марта 1962 Мешери стал участником легендарного матча, в котором его партнёр Уилт Чемберлен набрал 100 очков. Летом 1962 года «Уорриорз» переехали в родной для Тома Сан-Франциско. В 1963 году Мешери был выбран для участия в матче всех звёзд. В 1967 году Воины вышли в финал плей-офф, где уступили «Филадельфии 76», ведомой Чемберленом. Тем же летом в НБА влились две новые команды, и по специальному драфту Мешери отправился в одну из них, «Сиэтл Суперсоникс». Став в первом сезоне лидером клуба по подборам и фолам, Том в итоге провёл за «Суперсоникс» четыре сезона.

42 очка, набранные Мешери в первом сезоне в НБА, остались его личным рекордом, несколько раз он делал почти два десятка подборов за игру. Мощный форвард, Мешери мог постоять за себя в драках, нередко возникавших в то время на площадке. Темперамент не раз доводил Тома до технического фола за ругань на судей, из 778 матчей карьеры, из-за удалений он не смог завершить 89. 14-й номер, под которым Мешери играл за «Уорриорз», навсегда был извлечён клубом из употребления.

Последующая жизнь

Завершив карьеру в 1971 году, Мешери сразу возглавил клуб АБА «Каролина Кугарс», но был уволен после завершения сезона с результатом 35—49. По признанию Мешери, он не предназначен для работы главным тренером. Он вернулся к учёбе, и в 1974 году получил диплом магистра изящных искусств в Университете Айовы, затем изучал поэзию в Вашингтонском университете вместе с Марком Стрэндом. После окончания курса Мешери преподавал британскую литературу высшего уровня в Рино, порой вводя в программу и русские произведения. Увлёкшись поэзией, Том в 2002 году был введён в Зал славы невадских писателей. В 2003 году Мешери также был включён в Зал славы залива Сан-Франциско. В 2005 году Том вышел на пенсию, и живёт в Сакраменто со своей женой Мелани, профессором городского колледжа Сакраменто. Он продолжает писать поэмы, эссе и художественные произведения.

Ссылки

• [smcgaels.cstv.com/ot/stma-halloffame-members.html St Mary’s College Hall of Fame Members]
• [www.basketball-reference.com/players/m/meschto01.html BasketballReference.com: Tom Meschery (as player)]
• [www.basketball-reference.com/coaches/meschto01c.html BasketballReference.com: Tom Meschery (as coach)]
• [www.library.unr.edu/blackrock/pubs/meschery.html Black Rock Press Info on his book of poetry, «Nothing We Lose Can Be Replaced»]
• [www.library.unr.edu/friends/hallfame/meschery.html Nevada Writers Hall of Fame]

Отрывок, характеризующий Мешери, Том

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.