Миафизитство

Миафизи́тство (от др.-греч. μία — «единая» + φύσις — «природа, естество») — христологическая доктрина, утверждающая единство природы Бога Слова воплощённого, то есть единство природы Богочеловека Иисуса Христа. Миафизитское богословие признает Иисуса Христа равно и истинным Богом, и истинным человеком, то есть признает две совершенные соединенные природы — божественную и человеческую, но в отличие от диофизитства, видит их в реальном, а не условном единстве. В отличие от монофизитского учения Евтихия, миафизитство не учит о смешении двух природ во Христе или о поглощении одной в другой, но говорит лишь об их нерасторжимом единстве с полным сохранением своих свойств.

Доктрина сформирована в V веке трудами святого Кирилла Александрийского вследствие его богословской полемики против Нестория Константинопольского, согласно Антиохийскому богословию проповедовавшего природное разделение в едином Христе. Из богословия Кирилла Александрийского, выражаемого формулой «μία φύσις τοῦ θεοῦ λόγου σεσαρκωμένη» выводится и сам термин «миафизитство». С помощью данной формулы св. Кирилл опровергал диофизитство Нестория (две природы, две ипостаси, одно лицо), утверждая, что для исповедания Единого лица воплощенного Сына Божьего, необходимо исповедовать и единую ипостась, что согласно богословским представлениям той эпохи по умолчанию указывало и на единство природы.

Эта доктрина со времен Эфесского собора и поныне исповедуется Древневосточными церквями (Армянской, Сирийской, Коптской, Эфиопской и др.), отвергающими диофизитство Халкидонского собора (две природы, одна ипостась). Согласно мнению Древневосточных церквей, миафизитство является христологической доктриной единой Вселенской церкви до Халкидонского собора, освященной в трудах великих Отцов Церкви и Эфесским собором.

Сущность доктрины

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Согласно терминологии дохалкидонской эпохи, понятия «природа», «ипостась» и «лицо» были взаимосвязаны, т.ч. одно лицо могло являть собой только одну ипостась (субъект), которая в свою очередь представляла свою одну природу. Поэтому, если во Христе исповедовались две самостоятельные природы, то соответственно принимались и две самостоятельные ипостаси. Если исповедовалась единая ипостась Богочеловека, то и природа Богочеловека воспринималась как единая. Всякая природа подразумевает множество ипостасей этой природы, но всякая ипостась, не может являть несколько природ, как и одно лицо не может являть несколько ипостасей. А если природы две, то две и ипостаси, и как следствие два лица. Поэтому несторианская концепция двух ипостасей подводила их оппонентов к мысли и о двух лицах во Христе. И хотя сам Несторий не учил о двух Сынах, такое мнение о его христологии вытекало соответственно общей логике. Поэтому Кирилл Александрийский и выдвинул против него свои знаменитые 12 анафематизмов, впоследствии зачитанные на Третьем Вселенском соборе в Эфесе и освящённые V Вселенским собором.

В Викитеке есть полный текст 12 анафематизмов Кирилла Александрийского

Перевод и смысл формулы «μία φύσις τοῦ θεοῦ λόγου σεσαρκωμένη»

В русской православной литературе эта формула на русский язык обычно переводится как калька с греческого: «единая природа Бога Слова воплощённая» или «одна природа Бога Слова воплощённая». (слово «воплощённая» в греческом тексте согласовано в роде, числе и падеже (женский род, единственное число, именительный падеж) со словами «единая (одна) природа», в то время как слова «Бога Слова» в греческом тексте мужского рода и употреблены в родительном падеже единственного числа). Такой перевод основывается на антимиафизитской апологии Иоанна Дамаскина, толковавшего формулу Кирилла Александрийского (миа физис) как диофизитскую. Согласно Дамаскину, Кирилл даже исповедуя миа физис, имел в виду две природы — одну божественную, которая воплощенная, и вторую человеческую, не упоминаемую, но выводимую из слова «воплощенная».

Однако, вне контекста апологии Иоанна Дамаскина, но в контексте богословской полемики времен Кирилла Александрийского, в научных переводах самих греческих богословов формула Кирилла Александрийского переводится как «Одна природа Бога Слова воплощенного» или даже «Одна природа Логоса воплощенного» (One nature of the Logos incarnate).

В миафизитской богословской литературе на русский и другие языки формула Кирилла Александрийского переводится как «Едина природа воплощённого Слова Божия» или «Одна природа воплощённого Бога Слова». Такой перевод является смысловым и выводится из богословского контекста полемики Кирилла Александрийского против несториан-диофизитов. Выражение «одна природа воплощенная» является допустимым в древнегреческом философском языке оборотом речи, но богословский смысл её указывает на «единство природы воплощённого». Это подтверждается тем, что несториане не учили о нескольких воплощенных природах Бога Слова и Кириллу не было необходимости против этого возражать и выдвигать формулу об одной воплощенной природе Бога. С тем, что во Христе воплощена только одна природа Бога, несториане не спорили. Возражая против учения Кирилла, несториане обвиняли его в смешении божества и человечества. Ересь несторианства состояла в разделении Христа на божество и человечество, и именно против этого Кирилл настаивал на единстве его природы.

Подлинный смысл формулы Кирилла «миа физис» выводится из цитат его богатого богословского творчества, где Патриарх Александрийский не только использует против несторианского разделения на две природы свой речевой оборот «природа воплощенная», но и прямо говорит о единой природе воплотившегося Сына:

крайне пустословит тот кто говорит, что когда мы исповедуем oдну природу Бога Слова воплощенного и вочеловеченного, мы допускаем смешение или слияние. Никто не сможет обвинить нас в этом силою верных аргументов… Если они думают, что неизбежно смешение и поглощение по той причине, что природа человека ничтожна перед превосходством божества, мы снова ответим им «заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией». <…>

Разве мы не говорим, что человек, как мы с тобой, один и природа его одна, хоть он и не является однородным, а действительно составлен из двух, души и тела?… Если же кто-то рассматривает отдельно плоть, разделяя её единство с собственной душой, и тем самым разделяя одного на двух, разве не уничтожает он истинное представление о человеке?

— О том что Христос один

«один только есть Сын и Господь Иисус Христос, утверждаем, что два естества соединились; и верим, что после этого соединения, как бы уничтоживши разделяемость надвое, пребывает одно естество Сына, как единого, но вочеловечившегося и воплотившегося».

— послание Акакию Мелитенскому

Итак, если мы называем соединение, то говорим этим, что оно есть соединение плоти, разумеется, одаренной разумной душой, и Слова. Так понимают и те, которые называют два естества. И уже после того, как допущено единение, соединенное больше не разделяется, а один уже Христос, и одно Его естество, именно — как Слова воплощенного.

— послание Евлогию

Итак вечной памяти отец наш и епископ Афанасий пишет о Христе Спасителе всех нас в книгах о воплощении: «исповедуем и то, что Он Сын Божий и Бог по духу, Сын человеческий по плоти. Не две природы одного Сына, одну поклоняемую, а другую непоклоняемую, но одну природу Бога Слова воплощенную и поклоняемую с плотью её единым поклонением».

— защищение двенадцати глав против восточных епископов

Адекватно в миафизитском смысле понимали антинесторианское учение Кирилла Александрийского о единой природе и отцы халкидонизма, то есть диофизиты, жившие до Иоанна Дамаскина и не знавшие его толкования:

Если кто душой и устами не исповедует единой воплощенной природы Бога Слова против Нестория, отделяющего друг от друга природы Господа, — тому да будет анафема!

— Ефрем, патриарх Антиохийский

Рассматривая премудрое устроение тайны и желая указать, что сошедшиеся природы и после соединения сохранили различие, мы единственно в этом смысле утверждаем, что их две, употребляя число лишь созерцательно, для изъявления различия; а чтобы точнейшим образом обозначить образ неизреченной тайны соединения, утверждаем единую природу воплотившегося Бога Слова.

— Максим Исповедник

Происхождение формулы «μία φύσις τοῦ θεοῦ λόγου σεσαρκωμένη»

Непосредственным источником формулы «миа физис» для Кирилла Александрийского послужил небольшой трактат «Слово о воплощении», приписывавшийся в средние века Афанасию Александрийскому (не смешивать с крупным сочинением «Слово о воплощении Слова», также известным под именем Афанасия). Помимо Кирилла авторство Афанасия впоследствии признавали такие византийские богословы, как Евлогий Александрийский, Анастасий Синаит и Иоанн Дамаскин. В то же время Леонтий Византийский атрибутировал трактат Аполлинарию Лаодикийскому. С конца XIX века в науке утвердилось представление о том, что трактат представляет собой исповедание веры (или отрывок из него), поданное Аполлинарием императору Иовиану в 363-м году. У Аполлинария формула «миа физис» вошла одним из элементов в разработанную им христологическую модель, в рамках которой при Воплощении Бог Сын воспринимает человеческое естество таким образом, что человеческий ум заменяется в нем самим Логосом. Не вызывает сомнений, что и трактат, послуживший источником формулы, и богословская система Кирилла были свободны от этих специфических черт аполлинарианской христологии, хотя употребление Кириллом формулы «миа физис» и послужило для представителей Антиохийской богословской школы поводом для обвинений Кирилла в аполлинарианстве. В то же время значение и место этой формулы в богословской системе самого Кирилла и соотношение его богословия с богословием, как сторонников, так и противников Халкидонского собора остаётся одним из наиболее дискутируемых вопросов в современной патрологии.

Классификация направлений миафизитства и монофизитства

К началу VII века миафизитство разделилось по историческим, догматическим или каноническим причинам на большое количество направлений. В. В. Болотов провёл следующую классификацию направлений миафизитства и монофизитства (Болотов в соответствии с традициями византийского православия именует все эти течения монофизитскими):

• В результате исторических осложнений:

• Диоскориане, которые выделились после того, как патриарх Тимофей II Элур принял в общение бывших протериан.
• Акефалы, отделившиеся от Петра Монга из-за того, что тот принял «Энотикон» императора Зенона.

• По догматическим вопросам:

• Сторонники Евтихия, Диоскора и Элура.
• По вопросу от тленности тела Христова:
  • Сторонники Севира Антиохийского (севериане).
  • Сторонники Юлиана Галикарнасского (юлианисты, автардокеты).
• тритеиты, разделявшиеся, в свою очередь вопросом о тленности на:
  • Сторонники Конона Тарсского (конониты).
  • Сторонники Иоанна Филопона (филопониане).

По мнению В. В. Болотова, Сиро-яковитская православная церковь, Коптская православная церковь, Эфиопская православная церковь и Армянская апостольская церковь относятся к севирианской ветви миафизитства (которое Болотов называл монофизитством, наряду с учением Евтихия) . Однако сама ААЦ не считает себя ни Монофизитской, так как ересь Евтихия, как и учение Аполлинария, ею осуждена, ни Севирианской, вследствие прямого анафематствования Севира Антиохийского.

Несколько другая филиация приводится в работах еп. РПАЦ Григория (В. М. Лурье), который отмечает также юлианитское влияние в Армянской и Эфиопской церквах.^{[неавторитетный источник? 3691 день][неавторитетный источник? 3691 день]}

В Армении официальным вероисповеданием, принятым в 506 г. на Первом Двинском соборе, было миафизитство, с анафематствованием Халкидона. После смерти своего единственного епископа Прокопия актиститы отправились в Армению. Рукоположённый армянскими епископами сирийский епископ актистит Абд Ишо становится лидером, хотя и неформальным, самой Армянской церкви. В результате, Второй Двинский собор в 555 г. анафематствует Севира и принимает актиститскую христологию. Следование официальному курсу Второго Двинского собора поставило Армянскую церковь в изоляцию от всего остального миафизитского мира, в том числе от двух других церквей Кавказа, которые вместе с нею участвовали в Первом Двинском соборе — Грузинской и Албанской, и произвело расколы внутри самой Армянской церкви, причем часть отколовшихся ещё в VI веке присоединилась к халкидонитам, а другая часть была солидарна с сирийскими яковитами^{[неавторитетный источник? 3691 день][неавторитетный источник? 3691 день]}.

В такой ситуации — а особенно в перспективе намечавшегося тогда дальнейшего объединения яковитов и халкидонитов  — для армянских католикосов был вполне логичен путь следования примеру католикосов Грузии, то есть, присоединиться к имперской церкви. Это объединение Византийской церкви с официальной церковью Армении произошло на соборе в Феодосиуполе (армянское название города — Карин) в 633 г. Датировка этого события в источниках несколько противоречива, но, во всяком случае, речь идет о результатах переговоров с армянским епископатом, возглавлявшимся католикосом Езром, в 632—633 гг. Условия объединения церквей в Карине не содержали никакого догматического компромисса (и вообще не имели никакого специального догматического обоснования), и, по сути, для севириан и юлианитов Армении это было богословской капитуляцией и переходом на позиции Месропа Маштоца и Согласительного исповедания.^{[неавторитетный источник? 3691 день]}

Можно было ожидать, что актиститская оппозиция останется после этого в меньшинстве. Первоначально так оно и вышло. Оппозиция, возглавленная вардапетом (в византийском эквиваленте — архимандритом) Иоанном Майрагомеци, казалось, не имела перспектив в большой церковной политике. Но в результате арабского завоевания армянские князья во главе с Теодором Рштуни предпочли в середине VII века признать зависимость от Халифата, который отличался большей толерантностью к вопросам религии, и занять антивизантийскую позицию. Иоанн Майрагомеци и его актиститская церковная партия получили поддержку. Из их рядов выдвинулся значительный богослов — Хосровик Таргманич («Толкователь»; ок. 630—ок. 730), чьи произведения Лурье считает образцом крайнего монофизитства.^{[неавторитетный источник? 3691 день]}

К концу 680-х гг. Византия, во время правления энергичного Юстиниана II, пользуясь внутренними противоречиями в Халифате, вновь установила контроль над Арменией. В 689 или 690 году армянский католикос Исаак (Саак III) вместе с пятью армянскими епископами на соборе в Константинополе подписали халкидонитское исповедание веры, аналогичное тому, которое было подписано на соборе в Карине в 633 г. Вскоре, в 692 г., в Константинополе собрался Трулльский собор, по представительности равный вселенскому, на котором важнейшая часть обсуждений была посвящена дисциплинарным и литургическим вопросам сосуществования Византийской и Армянской (в унии с халкидонитами, поскольку на территории, подконтрольной вначале персам, а затем арабам, всё время, начиная с католикоса Никифора - оппонента католикоса Езра - действовали католикосаты, не признававшие унию) церквей.^{[неавторитетный источник? 3691 день]}

В церковных отношениях с Арменией новые богословские концепции типа монофелитства, разрабатывавшиеся в VII веке, не играли никакой роли. Для законных армянских католикосов того времени, равно как и для их противников внутри их церкви или в параллельном католикосате под властью персов и арабов, речь шла только лишь о признании или непризнании имперской церкви и её Халкидонского символа веры православными. В миафелитской Армении не интересовались тем, каково в данный момент официальное учение Константинополя относительно одной или двух воль во Христе, поскольку это не было условием евхаристического единства с халкидонитами или отказа от него.^{[неавторитетный источник? 3691 день]}

Вследствие различных политических причин (главной из которых стал новый натиск Халифата на Византию в первой четверти VIII века), церковная политика Юстиниана II в отношении Армении не имела продолжения. Лишившись византийской поддержки и по-прежнему имея против себя в качестве основного врага актистизм, армянские католикосы неизбежно должны были солидаризоваться с сирийскими яковитами (имевшими статус вполне признаваемой государством церкви внутри Арабского халифата). Такая позиция позволяла отвлечь от армянских актиститов их наиболее умеренную часть. Торжеством этой церковной политики стал в 726 г. собор Армянской церкви в городе Манзакерт, идеологически подготовленный католикосом Иоанном Одзнеци, где было провозглашено формальное объединение Армянской церкви, а также её евхаристическое единство с сирийскими яковитами.^{[неавторитетный источник? 3691 день]}Маназкертский Собор Армянской церкви 726 г. несмотря на провозглашённое евхаристическое единство с северианами-яковитами утвердил 10 анафематизмов, которые были осуждением учений не только Юлиана, но и Севира и их последователей, а также несторианства и Халкидона.

Актиститская оппозиция в Армении не исчезла, но ушла в глубокое подполье, из которого смогла по-настоящему выйти только в XIII веке, когда отношения официальной Армянской церкви с сирийскими яковитами снова были разорваны.^{[неавторитетный источник? 3691 день][неавторитетный источник? 3691 день]}

Таким образом, актистизм был в Армянской церкви господствующим исповеданием с 555 до 633 г., когда была заключена уния с имперской церковью, а после этого он составлял там сильнейшую оппозицию, время от времени приходящую к власти и всегда влияющую на власть.^{[неавторитетный источник? 3691 день]}

В 1965 г. Армянская церковь впервые подписала документ о единстве веры с другими миафизитскими церквами (севирианскими), так и не исключив из своего официального догматического свода, «Книги посланий» (сформированного в VII веке), юлианитских тезисов Второго Двинского собора и анафематствований Севира Антиохийского.^{[неавторитетный источник? 3691 день]}

С XIV века наблюдается также мощное актиститское движение в Эфиопии, которое в XV веке даже становится, на несколько десятков лет, государственным вероисповеданием этой страны. На это время Эфиопия выходит из церковного подчинения коптской Александрии и имеет церковное общение только с Арменией, где тоже у власти юлианиты. С XVI в. и по XX в. юлианитские традиции в Эфиопии сохраняются только в оппозиционных церковных партиях, одна из которых лишь ненадолго приходила к власти в конце XIX века.^{[неавторитетный источник? 3691 день][неавторитетный источник? 3691 день]}

Для позднесредневекового армянского и эфиопского юлианизма характерно забвение имени Юлиана. Видимо, тяжелые условия репрессий, перемежавшихся униями с севирианами, вынудили юлианитов отказаться от памяти своего учителя. Тем не менее, анафематствованию Севира они остались верны, но в эфиопской ересиологии исторический Севир «Антиохийский» превратился в легендарного еретика Севира «Индийского» (эти слова в эфиопском пишутся очень схоже).^{[неавторитетный источник? 3691 день][неавторитетный источник? 3691 день]}

Миафизитство, монофизитство и постхалкидонское византийское богословие

На Пятом Вселенском соборе, дополняющем и развивающем Халкидон, было уточнено византийско-православное понимание единства ипостаси Логоса и отвергнуты попытки криптонесторианского перетолкования Халкидона:

Если кто-либо не воспринимает выражение «соединение произошло из двух природ, из Божества и Человечества» или «едина природа Бога Слова воплощенного» в понимании учения Святых Отцов, то есть, что из Божественной и из человеческой природы, после того как совершилось соединение по Ипостаси, явился один Христос; но если этими выражениями он пытается ввести понятие об одной природе или сущности Божества и плоти Христа, да будет отлучен от сообщества верных. Ибо, говоря об Ипостасном соединении Слова и Единородного Сына, мы не считаем, что произошло некое смешение природ; скорее, мы считаем, что Слово соединилось с плотью, так что каждая природа осталась тем, чем была. Вот почему Един Христос, Бог и Человек, и Тот же, Который единосущен Отцу по Божеству Своему, единосущен нам по Своему Человечеству. Ибо Церковь Божия отвергает и анафематствует как тех, кто проводит разделение или разъятие на части, так и тех, кто вводит смешение в тайну Божественного Воплощения.

Систематизатор византийского богословия Иоанн Дамаскин в своём сборнике «О ста ересях вкратце» пишет о миафизитах (называя их монофизитами), конкретно — о египтянах-коптах, и Евтихианах следующее:

Евтихианисты, получившие имя этой ереси от Евтиха. Они говорят, что Господь наш Иисус Христос не получил плоть от святой Девы Марии, но утверждают, что Он воплотился каким-то более божественным образом, не уразумев, что человека, повинного греху праотца их Адама, именно его Бог Слово соединил с Собой от Девы Марии, Который, отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними Собою (Кол. 2, 15), как написано, — восторжествовав над началами и властями, которые вошли в мир преступлением первозданного.

Египтяне, они же схизматики и монофиситы. Под предлогом халкидонского определения они отделились от православной церкви. Египтянами названы потому, что египтяне первые начали этот вид ереси при царях Маркиане и Валентиниане. Во всем остальном они православные. Из привязанности к Диоскору Александрийскому, который был осужден халкидонским собором как защитник учений Евтихия, они противостали собору и составили тысячи порицаний против него, которые мы выше в этой книге достаточно опровергли, показав их невежественными и суемудрыми. Их вожди: Феодосий александриец, от которого феодосиане, Иаков сириец, от которого — яковиты. Их сообщники, поручители и защитники: Севир, развратитель аптиохийцев, и тщетно трудившийся Иоанн троебожник, отвергающие тайну общего спасения. Они много написали против халкидонского боговдохновенного учения шестисот тридцати отцов и много расставили соблазнов погибающим, ведущих по их губительной стезе. А также, выставляя догмат о частных сущностях, они вносят смуту в тайну домостроительства.

— «О ста ересях вкратце»

Кроме того, тот же автор написал специальное произведение, в котором считает учение акефалов, как он называет миафизитов, о сложной природе Христа ересью, неправильно интерпретирующей учение свт. Кирилла.

Миафизитское понимание Воплощения возможно выражать не только через формулу «единая природа», но в зависимости от контекста и через формулу «две природы». Поэтому, в трудах великих Отцов Александрийской богословской школы, и прежде всего свт. Кирилла Александрийского, можно встретить как исповедание единой природы, так и исповедание двух естеств.

Кроме того, в ортодоксальном учении Армянской апостольской церкви, в отличие от севириан и халкидонитов, не считали "естество" и "природу" синонимами, и поэтому, в отличие от севериан, не отрицают Халкидонский символ веры в варианте, когда в нём используется слово "естество", как это и излагается в Исповедании Армянской церкви Нерсеса Шнорали. Но несмотря на анафематизмы многих положений Севира Антиохийского, в Армянской церкви отстаивали возможность признания православными не только халкидонитов, но и севириан, что для халкидонитов, в отличие от единства с самой Армянской церковью, неприемлемо де-юре Один из величайших средневековых богословов Армянской апостольской церкви святой Нерсес Шнорали так излагает своё понимание христологии:

едино ли естество принимается ради неразрывного и нераздельного соединения, а не ради смешения, или два естества полагаются только ради показания несмешанного и неизменного бытия, а не для разделения, — то и другое выражение остается в пределах Православия.

Помимо совершенно особого в сравнении с другими миафизитами понимания "естества" в Армянской церкви, ввиду чего халкидониты, особенно на основании Исповедания Нерсеса Шнорали, часто считают её не миафизитской, а диофизитской, следует отметить, что все халкидониты исповедуют во Хри­сте две природы, а нехалкидониты (и антихалкидониты, и Армянская церковь) — единую природу. Но кардинальным противоречие было бы только в том случае, если бы в обе­их формулах термином «природа» обозначалась одна и та же реалия. Однако в формулах «две природы» и «единая природа» тер­мином «природа» миафизитами и халкидонитами обозначаются принципиально различные реалии. Халкидониты говорят о двух общих природах во Хри­сте, но никоим образом не о двух частных природах (Обвинения халкидонитов миафизитами в несторианской ереси потому и абсолютно беспочвенны, что халкидониты ни в коем случае не имеют в виду две частные природы Христа, а имеют в виду только две общие). Точно так же и нехалкидониты говорят о единой природе Христа из двух частных природ, но никоим образом не о единой общей природе (последнее было бы аб­сурдом и с точки зрения самих миафизитов). Следовательно, ни одна из двух упомянутых христологических формул не является ни столь универсальной, чтобы быть верной при абсолютно любом значении тер­мина «природа», ни столь ущербной, чтобы не быть верной ни при каком его значении. Поэтому необходимо обратиться к трудам реальных дохалкидонских святых отцов, действовавших до 451 года, и на их основании более обстоятельно убедиться, что каждая из двух христологических формул при одном значении термина «приро­да» верна, а при другом — нет, и, наконец, выяснить, возмож­но ли согласование упомянутых концепций. Но проблема тут ещё и в том, что у халкидонитов и у Армянской церкви общий список дохалкидонских Святых Отцов, поскольку обе стороны отрицают святость Диоскора Александрийского и Севира Антиохийского. Все другие миафизитские церкви считают хотя бы одного из них святым.

Диалог православных церквей византийской и древневосточной традиций

В 1964 году в городе Орхус (Дания) начался диалог между богословами Православных церквей и Древневосточных (нехалкидонских) церквей.

Третье заседание Смешанной комиссии по богословскому диалогу между Православной Церковью и Ориентальными Православными Церквами состоялось в Православном Центре Константинопольского Патриархата в Шамбези, Женева, с 23 по 28 сентября 1990 года. На заседании было составлено «второе согласованное заявление» и рекомендации церквам.

Последние встречи в рамках богословских диалогов Православных Церквей с нехалкидонскими Церквами состоялись в 1990-м (Шамбези) и 1993-м годах.

Эти встречи и последовавшие за ними документы вызвали целый ряд нареканий (как в России, так и на Афоне, в Сербии и др.) в адрес священноначалия православных Церквей в следовании «экуменической ереси».

Эти документы не были утверждены на Архиерейском Соборе Русской православной церкви 1997 года и на Юбилейном Архиерейском Соборе РПЦ 2000 года.

Диалог продолжается и в настоящее время, но без особого успеха.

Критика миафизитства халкидонистскими богословами. Миафизитство и монофизитство

По причине неприятия Халкидонского собора как Вселенского, Древневосточные миафизитские церкви ещё называются «нехалкидонскими» или «дохалкидонскими». Ну а поскольку сам Халкидонский собор его сторонниками рассматривается как созванный против монофизитства, то неприятие его Древневосточными православными церквями было истолковано их оппонентами как оправдание этой ереси. И хотя самими миафизитскими церквями ересь Евтихия осуждена, все же среди халкидонских церквей распространено о них мнение как о церквях «монофизитских».

Естественно, дохалкидонские православные церкви отвергают такое мнение халкидонитов как порождение некорректной конфессиональной апологии. Фактически, термин «миафизитство» и был введен с целью избежать негативных коннотаций, которые обычно сопровождают слово «монофизитство» при его некорректном употреблении против Древневосточных православных церквей некоторыми представителями церквей, придерживающихся диофизитской халкидонской христологии, исповедуемой Римской католической и Восточной православной церквями.

В 1999 году В. М. Лурье в соавторстве с протодиаконом Андреем Кураевым в своём открытом письме председателю богословской комиссии РПЦ МП по поводу возможной Унии диофизитских халкидонитских церквей византийской традиции с дохалкидонскими миафизитскими церквями утверждают, что с точки зрения Византийского православия, «монофизитство» терминологически допустимо в православном дискурсе, но «монофизитство» в том виде, как его понимают исторические дохалкидонские церкви, не соответствует православному вероучению, и является по сути формой монофизитской ереси.

Главные миафизитские церкви

• Армянская апостольская церковь
• Коптская православная церковь
• Эфиопская православная церковь
• Эритрейская православная церковь
• Сирийская православная церковь

См. также

• Христология
• Монофизитство
• Диофизитство
• Несторианство
• Древневосточные церкви

Литература

Научно-богословская литература

1. John Anthony McGuckin, [www.blackwellreference.com/public/book?id=g9781405185394_9781405185394 «The Encyclopedia of Eastern Orthodox Christianity»], Publisher: Wiley-Blackwell, 2011.
2. Болотов В. В. [www.omolenko.com/photobooks/bolotov4.htm#Nav «Лекции по истории древней Церкви». Том 4]
3. Давыденков О. В., иерей [pstgu.ru/publishing/catalog/item_14473/ Христологическая система Севира Антиохийского] М: Изд-во ПСТГУ, 2007. — 328 с. ISBN 978-5-7429-0257-7
4. Карташёв А. В. [www.magister.msk.ru/library/bible/history/kartsh01.htm Вселенские Соборы]. Париж, 1963
5. Ларше Ж.-К. Христологический вопрос. По поводу проекта соединения Православной Церкви с Дохалкидонскими Церквами: нерешенные богословские и экклезиологические проблемы / пер.: Савва (Тутунов), иеромонах // Богословские труды. М., 2007. № 41. Дунаев А. Г.
6. Jean Meyendorff. Le Christ dans la Theologie Byzantine. Paris, 1968. (На английском: John Meyendorff. Christ in the Eastern Christian Thought. New York, 1969. Русский перевод: Прот. Иоанн Мейендорф. «Иисус Христос в восточном православном богословии». М., 2000.)
7. В. М. Лурье. История византийской философии. Формативный период. СПб., Axioma, 2006. XX + 553 с. ISBN 5-901410-13-0 [axioma.spb.ru/z_byz_phil/contents.htm Оглавление], [st-elizabet.narod.ru/raznoe/grr/filos_1_1.htm Раздел 1, гл. 1], [st-elizabet.narod.ru/raznoe/grr/filos_1_2.htm Раздел 1, гл. 2], [www.hgr.narod.ru/div2ch1.htm Раздел 2, гл. 1], [www.hgr.narod.ru/div2ch2.htm Раздел 2, гл. 2], [st-elizabet.narod.ru/raznoe/grr/div4ch1.htm Раздел 4, гл. 1], [st-elizabet.narod.ru/raznoe/grr/div4ch2.htm Раздел 4, гл. 2]^{[неавторитетный источник? 3691 день]}
8. Artemi, E., «Mia physis of God Logos sesarkomeni» a)The analysis of this phrase according to Cyril of Alexandria b)The analysis of this phrase according to Apollinaris of Laodicea",Ecclesiastic Faros t. ΟΔ (2003), 293—304.англ. 
9. McGrath, Alistair. 1998. Historical Theology, An Introduction to the History of Christian Thought. Oxford: Blackwell Publishers. Chapter 1.англ. 

Миафизитское богословие

1. Иеромонах Гевонд Оганесян, настоятель монастыря Святых Архангелов (Иерусалимский патриархат), кандидат богословских наук. «Армянская Церковь и Халкидон. Армянское достояние на святой земле». Иерусалим, 2010. [miasin.ru/files/spiritliberary/kniga-2.pdf В pdf формате]. [www.portal-credo.ru/site/?act=lib&id=2829 Армянская Церковь и Халкидон. В html формате]
2. H.H. Pope Shenouda III [www.copticchurch.net/topics/theology/nature_of_christ.pdf «The Nature of the Christ»]
3. [www.eotc.faithweb.com/orth.html#DOCTRINES Main doctrines and practice of the church] — Ethiopian Orthodox Tewahedo Church

Разное

1. Брок С. Сирийский Восток: третье «легкое» Церкви? // Страницы 10:4 (2005), с.520-535

Отрывок, характеризующий Миафизитство

– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.