Миклашевская, Августа Леонидовна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Августа Миклашевская
Имя при рождении:

Августа Леонидовна Спирова

Место рождения:

Ростов-на-Дону, Российская империя

Профессия:

актриса драматических театров

Годы активности:

19151958

Театр:

Камерный театр (1915—1923, 1943—1950), Театр им. А. С. Пушкина (1950—1958)

Награды:

Авгу́ста Леони́довна Миклаше́вская (1891, Ростов-на-Дону — 30 июня 1977, Москва) — русская и советская актриса драматического театра. Заслуженная артистка РСФСР (1945). Возлюбленная русского поэта Сергея Есенина, который посвятил ей семь чрезвычайно проникновенных стихотворений из цикла «Любовь хулигана»[1].





Семья

Августа Леонидовна родилась в 1891 году в Ростове-на-Дону в семье Леонида Сергеевича и Августы Андреевны Спировых. Отец, уроженец Тбилиси, заведовал кузнечным цехом на железной дороге, сам слыл отличным мастером и получил, как и его отец, «личное» (то есть не потомственное) дворянство за «бескорыстную и верную службу». Мать, потомственная дворянка, родилась в Старой Руссе. В семье родилось двенадцать детей, четверо из них ушли из жизни в детские годы. Заработок отца позволял содержать большой дом, дать детям образование, в том числе и музыкальное. Августа обучалась в театральной школе при Ростовском драматическом театре, где её учителями были известная в будущем артистка МХАТ Вера Попова и талантливый режиссёр Николай Синельников, сыграла здесь свою первую роль Софьи Фамусовой в спектакле «Горе от ума». В этой же школе позже пройдут обучение и младшие сёстры — Александра и Тамара. Дочь Александры — Наталья Качуевская, участник Великой Отечественной войны, удостоенная звания Героя Российской Федерации (посмертно).

Камерный театр

В 1910 году вышла замуж за Ивана Сергеевича Миклашевского, сына дипломированного ростовского юриста, имевшего собственную контору. В том же году, оставив мужа и семью, отправилась в Москву продолжать актёрское обучение. Поступила в театральную школу Шора, но почти сразу же её пригласил в организуемый им новый — «Камерный театр» Александр Яковлевич Таиров. А дальше помог случай: заболела исполнительница главной роли в «Сакунтале» Калидасы — жена и соратница А. Я. Таирова Алиса Георгиевна Коонен и вместо неё срочно ввели Миклашевскую. Успешной была и её следующая заглавная роль в «Принцессе Брамбилле» Гофмана, надолго ставшей визитной карточкой Камерного театра. Через год она получает роль афинской царевны Арикии в «Федре» Расина, спектакле, в котором Федру играла Коонен. Снова успех у зрителей и восторженные отзывы критиков. Молодая актриса стала второй после Коонен основной исполнительницей главных ролей в спектаклях Таирова. Её заметил российский кинематограф — «Барышня-крестьянка» (1916), «Плоды просвещения», «Украденная юность», «Психея», «Любовь монаха» (все — 1917 год). Реализуя свою мечту о синтетическом театре, Таиров ставит «Женитьбу Фигаро» Бомарше и «Жирофле-Жирофля» Лекока, а для обучения драматических актёров танцам приглашает танцовщика и балетмейстера Большого театра Льва Александровича Лащилина, известного созданием вместе с Н. Надеждиной ансамбля «Березка». Августа увлекается молодым обаятельным репетитором, тем более, что её брак с Миклашевским фактически превратился в формальность, когда тот, уже перебравшись в Москву, сообщил ей, что в его жизнь вошла другая женщина. 30 мая 1918 года у неё родился сын. Оформив развод с бывшим мужем и не дождавшись того же от женатого Лащилина, она, с согласия обоих, называет сына Игорем Львовичем Миклашевским.

«Нерыдай» и «Острые углы»

В 1923 году Камерный театр выехал в длительные зарубежные гастроли. Не желая оставлять надолго пятилетнего сына (а взять его с собой ей не разрешили), Августа отказалась от поездки. Она продолжала числиться в труппе, но оказавшись без работы и, соответственно, без заработка, была вынуждена искать себе новое место. Временным пристанищем стал ресторан-театр или скорее ночное кабаре под шутливым названием «Нерыдай», на крошечной сцене которого пришлись кстати её разносторонние таланты — от разговорного жанра до танцевального. Одновременно она устраивается в маленький театр «Острые углы», название которого отвечало его жанру — в нём ставились небольшие сатирического содержания пьески, миниатюры, скетчи, экспромты с участием зрителей. И на том, и в другом зале любили встречаться московские артисты, общение с которыми в какой-то степени скрашивало её тогдашнее положение.

В августе 1923 года произошла встреча Миклашевской с Сергеем Есениным, в то время как его брак с Айседорой Дункан уже близился к распаду. Цикл лирических стихов «Любовь хулигана», начатый буквально на следующий день после их знакомства, один из самых проникновенных в поэзии Есенина. Семь лучших стихотворений цикла посвящено непосредственно Миклашевской[2][1]. Осенью 1976, когда актрисе было уже 85, в беседе с литературоведами Августа Леонидовна призналась, что роман с Есениным был платоническим, и с поэтом она даже не целовалась[3].

Работа в провинции

Когда из длительных гастролей по европейским городам вернулся Камерный театр, Миклашевская не увидела свою фамилию в списках занятых в репертуаре. Таиров не простил ей неоправданного, по его мнению, отказа от поездки, поставившего театр перед необходимостью срочного ввода новых исполнителей. Ничего не выясняя, она подала заявление об увольнении.

Вместе с «Нерыдаем» Августа отправляется на гастроли по городам страны, теперь уже с сыном и сестрой Тамарой, также принятой в труппу. Вернувшись, она перешла в только что открывшийся Театр сатиры, но прослужила в нём всего один сезон 1924—1925 года — непритязательный на первых порах репертуар её уже не устраивал.

В ноябре 1925 года она последний раз видела Есенина. В декабре ей сообщили по телефону, что Сергей умер.

Неудовлетворённость творческой жизнью и неустроенность личной привели Миклашевскую на актёрскую «биржу». В 1926 году её направили в только что открытый Брянский театр, но и здесь не сложилось, тянуло к столичной среде. Вскоре вернулась в Москву, устроилась в так называемый Передвижной театр — без постоянной труппы, без собственной сцены и оригинального репертуара. В основном копировали постановки столичных театров и ездили с ними по провинциальным городам.

В 1930 году арестован и 13 ноября того же года по ложному обвинению в сотрудничестве с царской охранкой в 1905 году расстрелян отец — Спиров Леонид Сергеевич.

Не выдержав кочевой жизни, Миклашевская вернулась в Брянск. Запомнилась зрителям в роли Пановой по пьесе Тренёва «Любовь Яровая», в спектаклях «Её путь», «Шут на троне», «На дне» и других. Там она сблизилась с режиссёром театра Борисом Александровичем Пиковским. Вместе с ним затем недолго поработала в Красноярске и Туле, в 1936——1938 гг. в Рязанском театре драмы, куда Пиковский был назначен главным режиссёром. Перевод режиссёров из одного театра в другой было в то время обычным явлением. В Рязанском театре, известном своими традициями, Миклашевская обрела, наконец, творческое удовлетворение, сыграв за два года целый ряд ведущих ролей классического репертуара (Ларису в «Бесприданнице», Анну Андреевну в «Ревизоре», леди Мильфорд в «Коварстве и любви», Марину Мнишек в «Борисе Годунове», баронессу Штраль в «Маскараде», Любовь Яровую и Анну Каренину в одноимённых постановках). Успела она испробовать себя и как режиссёр в созданном Борисом Пиковским музыкальном театре. Совместными усилиями они поставили «Евгения Онегина», «Пиковую даму», «Травиату», «Кармен».

Тем временем остававшийся в Москве сын Игорь выбрал спортивную карьеру, добился неплохих успехов в боксе. В 1938 году его призвали в армию и отправили в Ленинград, где он почти сразу женился. Участвовал в Советско-Финской и Великой Отечественной войнах. Демобилизовавшись в 1947 году, он до выхода на пенсию работал тренером по боксу в спортивном обществе «Трудовые резервы».

В 1938 Пиковского перевели в Ижевский русский драматический театр, Миклашевская последовала за ним. С успехом сыграла несколько уже знакомых ей ролей в перенесённых Пиковским из Рязани спектаклях («Маскарад», «Анна Каренина»), а в конце 1940 года она уже была зачислена в Кировский драматический театр (снова «Анна Каренина»). С началом ВОВ театр переместился в небольшой город Слободской в нескольких десятках километров от Кирова, освободив сцену для эвакуированного из Ленинграда Большого драматического театра. Здесь она играла Кручинину в «Без вины виноватые», Машу в «Разломе» Б. Лавренёва.

Снова в Москве

В 1943 году, когда эвакуированные московские театры стали возвращаться в «родные пенаты», удалось вернуться и Миклашевской — в сентябре по договорённости с Таировым она была вновь зачислена в труппу Камерного театра. Успешно дебютировала в роли Аркадиной в чеховской «Чайке», выступив равноправной партнёршей Коонен — Нины Заречной. Она с успехом возобновила одну из своих главных ролей — принцессы Бульонской в легендарном спектакле Камерного театра «Адриенна Лекуврёр», прошедшем 14 июня 1944 года в 750-й раз. В январе 1945 года в связи с 30-летием Камерного театра Миклашевской в ряду других отмеченных наградами и званиями было присвоено звание заслуженной артистки РСФСР. Ещё одна заметная роль — миссис Сибилл Берлинг в пьесе Джона Пристли «Инспектор пришёл», поставленной в Камерном под названием «Он пришёл» (1945). Восторженный приём спектакля, на премьере которого присутствовал автор пьесы, не помешал, однако, совсем скоро сделать и его объектом критики Таирова на волне борьбы с «низкопоклонством перед заграницей». В дальнейшем новых интересных ролей ей не предлагали, а участие в конъюктурных и потому особо не задерживающихся в репертуаре пьесах «Судьба Реджинальда Девиса», «Друзья-товарищи», «Жизнь в цитадели», «Джон — солдат мира», «Лев на площади» и т. п. творческого удовлетворения не приносило. В конце 40-х идеологическое давление на работников искусства усилилось. Всего через четыре месяца после появления 29 января 1949 года в «Правде» статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» Таиров был освобождён от обязанностей художественного руководителя театра, а 9 августа 1950 года Камерный театр был преобразован в Театр имени А. С. Пушкина.

Последние годы

Миклашевская оставалась актрисой Театра имени А. С. Пушкина восемь лет. Помимо нескольких «проходных» ролей, уже на исходе театральной карьеры, она получила свою последнюю значимую роль — Мары в пьесе-сатире «Д-р» сербского классика Бранислава Нушича, автора хорошо известной «Госпожи министерши». В 1958 году, шестидесяти семи лет, Миклашевская завершила работу в театре персональной пенсионеркой республиканского значения. В 1960 снялась в фильме «Киевлянка», в 1962 в короткометражной ленте «Кубинская новелла». Сыграла роль фру Альвиг в драме Г. Ибсена «Привидения» в Литературном театре, где, кстати, нашлось место и для Алисы Коонен.

В 1960 написаны её воспоминания о Есенине, практически нигде не опубликованные полностью[1].

В 1965 году с её отца, Спирова Леонида Сергеевича, были сняты все обвинения, он был реабилитирован.

Последние годы жизни актриса жила вместе со своей сестрой, камерной певицей Тамарой Леонидовной (1900—1983), в московском районе Тушино по адресу: улица Донелайтиса, дом 12, корпус 2, квартира 110. В этой двухкомнатной квартире 13 октября 1976 Миклашевская дала последнее большое и необычно откровенное по тем временам интервью литераторам Г. Морозову и Б. Гучкову, где вспомнила редкие, никогда ранее не публиковавшиеся подробности своей жизни и романа с Есениным[3].

Августа Леонидовна Миклашевская скончалась 30 июня 1977 года в возрасте 86 лет. Её завещание: «Тело сжечь, а пепел развеять по лугам и лесам» исполнено только наполовину. В последний путь актрису и музу великого поэта провожали сотни поклонников, читались посвящённые ей есенинские стихи. Последний адрес Миклашевской — колумбарий Ваганьковского кладбища, недалеко от могилы Сергея Есенина[4].

Сына, Игоря Львовича Миклашевского не стало в 1990 году.

Интересные факты

Сын Миклашевской Игорь в 1930-х годах учился в одной школе № 86 на Красной Пресне вместе с сыном Есенина Константином[5].

После развода с Августой Иван Сергеевич Миклашевский женился на её младшей сестре, 25-летней Тамаре Спировой (в замужестве Миклашевской). Вскоре у супругов родился сын — Сергей Миклашевский.

Библиография

Ваксберг А. И. Любовь и коварство. Театральный детектив. — М: АСТ:Русь-Олимп, 2007. — 378 с. — ISBN 978-5-17-045516-4.

Хмельницкий Ю. О. Из записок актёра таировского театра. — М: «ГИТИС», 2004. — 212 с. — ISBN 5-7196-0291-7.

[www.donvrem.dspl.ru/Files/article/m19/4/art.aspx?art_id=1446 Устименко Н. М. Донская муза Сергея Есенина] // Донской временник. Год 2016-й / Дон. гос. публ. б-ка. Ростов-на-Дону, 2015. Вып. 24. С. 106-114.

Напишите отзыв о статье "Миклашевская, Августа Леонидовна"

Примечания

  1. 1 2 3 [esenin.ru/o-esenine/vospominaniia/miklashevskaia-a-l-vstrechi-s-poetom МИКЛАШЕВСКАЯ А. Л. Встречи с поэтом | С. А. Есенин ::: Жизнь моя, иль ты пр][esenin.ru/vospominaniya/miklashevskaya-a-l-vstrechi-s-poetom.html]
  2. [www.mgme.ru/index.php?mod=news&act=show&id=83 Музей Есенина в Москве — Архив Новостей — Новости]
  3. 1 2 [magazines.russ.ru/neva/2006/12/mo24.html Журнальный зал | Нева, 2006 N12 | Геннадий Морозов — Актриса и поэт]
  4. [fanparty.ru/fanclubs/esenin/tribune/76433 РЯБЧИНСКАЯ Т. А. Муза поэта. Августа Миклашевская (1891—1977). Разное в клубе Сергей Александрович Есенин — Фан Партия]
  5. [pobeda.oper.ru/news/read.php?t=1051607109&name=Goblin Богемные истории. Часть 2. - Победа!]

Отрывок, характеризующий Миклашевская, Августа Леонидовна

Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.