Милетские рассказы

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Милетские рассказы (др.-греч. Μιλησιακα) — несохранившееся произведение греческого автора II века до н. э. Аристида Милетского, имевшее, как предполагается, эротическое содержание.





Первоисточники

Их перевёл на латынь римский историк Сизенна, но и от его перевода до нас дошли лишь 10 фрагментов, которые грамматик IV в. Харисий приводит в XIII главе второй книги своего сочинения «Ars grammatica».[1] Фрагменты эти настолько незначительны, что судить по ним о характере всей книги не представляется возможным.

В 1851 Карл Мюллер в IV томе сборника фрагментов греческих историков[2] поместил под именем Аристида из Милета более обширные фрагменты, но широкая полемика среди исследователей привела к почти единодушному выводу, что они принадлежат какому-то другому Аристиду.

Античные свидетельства

Овидий

Наиболее ранним и содержательным из сохранившихся античных свидетельств об Аристиде является свидетельство Овидия:

Junxit Aristides Milesia carmina secum pulsus Aristides nec tamen urba sua est…
Vertit Aristidem Sisenna, nec offuit illi historiae turpis inseruisse jocos[3]

В стихе 413 в рукописях имеется разночтение — crimina (преступления) вместо carmina (песни). В переводе Фета, принявшего чтение crimina, стихи звучат так:

Восприял у себя Аристид прегрешенья Милета,
Не был меж тем Аристид городом изгнан своим…
Не повредил перевод Аристида Сизенне, когда он
В повествованье своё грязные шутки вставлял…

Все современные (XIX—XX веков) догадки о жанре и композиции «Милетских рассказов» выводятся из этих строчек путём сложных и не слишком надежных умозаключений. В слове junxit (соединил) из стиха 413 (при любом чтении — carmina, или crimina) большинство исследователей видят доказательство того, что сочинение Аристида представляло собой сборник рассказов, а не цельное произведение с единым сюжетом.

Лукиан

У других античных писателей Аристид упоминается только как ходячий пример нескромности в литературе. Герой лукиановского диалога просит своего собеседника рассказать ещё одну любовную историю: «… Больше всего порадовало меня сегодня утром милое лукавство и приятная убедительность твоих нескромных повестей, так что я чуть было не счел себя Аристидом, который слишком увлекся Милетскими рассказами…»[4]

Апулей

Апулей во вступлении к «Метаморфозам» заявляет: «Вот я сплету тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым, если только соблаговолишь ты взглянуть на египетский папирус, написанный острием нильского тростника».[5] Далее Апулей ещё раз вспоминает о милетских рассказах, называя себя Milesiae conditorem — «составителем» или «сочинителем милетского рассказа».[6]

Эпиктет

Эпиктет упрекает своего ученика в том, что тот явно предпочитает Аристида и Евнона ранним греческим стоикам Хрисиппу и Зенону и вместо того, чтобы восхищаться Сократом или Диогеном, восхищается теми, кто губит и совращает многих людей.[7]

Плутарх

Плутарх описывает, как парфяне нашли сочинение Аристида у пленных римлян: «Сурена… собрав селевкийский совет старейшин, представил ему срамные книги „Милетских рассказов“ Аристида. На этот раз он не солгал: рассказы были действительно найдены в поклаже Рустия и дали повод Сурене поносить и осмеивать римлян за то, что они, даже воюя, не могут воздержаться от подобных деяний и книг.

Но мудрым показался селевкийцам Эзоп, когда они смотрели на Сурену, подвесившего суму с милетскими непотребствами спереди, а за собой ведущего целый парфянский Сибарис в виде длинной вереницы повозок с наложницами. Все в целом это шествие напоминало гадюку или же скиталу: передняя и бросавшаяся в глаза его часть была схожа с диким зверем и наводила ужас своими копьями, луками и конницей, а кончалось оно — у хвоста походной колонны — блудницами, погремками, песнями и ночными оргиями с женщинами. Достоин, конечно, порицания Рустий, но наглы и хулившие его за „Милетские рассказы“ парфяне — те самые, над которыми не раз царствовали Арсакиды, родившиеся от милетских и ионийских гетер»[8]

Юлий Капитолин

Юлий Капитолин передает слухи о том, что император Клодий Альбин был алчен, расточителен, прожорлив, и добавляет: «Некоторые приписывают ему „Милетские рассказы“, пользующиеся немалой славой, хотя написаны они посредственно».[9]

Тертуллиан

Тертуллиан, критикуя официальную церковь за распущенность и ратуя за аскетическую строгость нравов, упоминает «милетские сказки» в нарицательном смысле — как символ легкомыслия и развращенности.[10]

Из этих цитат следует, что «Милетские рассказы» были популярны ещё по крайней мере в начале III века н. э.

Напишите отзыв о статье "Милетские рассказы"

Примечания

  1. изд.: Grammatici latini. Lipsiae, 1857, rec. R. Keil
  2. C. Muller, Fragmenta Historicorum Graecorum, IV
  3. Tristia, II, 413 sq, 443 sq
  4. «Две любви», I
  5. «Метаморфозы», I, 1
  6. «Метаморфозы», IV, 32
  7. Рассуждения, IV, 9
  8. Красс, 32
  9. История императоров, Альбин, 11, 8
  10. De anima, XXIII

Отрывок, характеризующий Милетские рассказы

– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.