Миллет

Милле́т (тур. millet, от араб. ملة‎ — милла‎) — богословский (изначально) и юридический термин, распространённый в мусульманских странах — религиозная конфессия, имеющая автономные административные учреждения (суды, школы, больницы и т. д.), расположенные в специально отведённом для этого месте/квартале города. В XV—XX веках термин «миллет» получил широкое распространение в Османской империи для классификации населяющих её народов по религиозному признаку.

История

В Коране термином «миллет» (милла) обозначены такие религии, как язычество, иудаизм и христианство и ханифизм. Словом «миллет» пророк Магомет (Мухаммад) обозначал сообщества людей, объединённых по религиозному признаку (ср. умма). Двойственность значения этого термина (религия-гражданское сообщество) прослеживается в стихах средневековых поэтов и в мусульманской богословской литературе. У аль-Халладжа этот термин употреблялся в значении «направление», «толк».

В XV—XVII веках, после падения Византии и превращения Константинополя в столицу новой Османской державы, в её состав вошли многочисленные народы. Османская империя постепенно стала многонациональным государством, в котором проживали народы разных языков и вероисповеданий. Недовольство зиммиев (не-мусульман) своим положением обусловило появление миллета как социально-политического института. Конкретно термином «миллет» обозначались греко-православная, армяно-григорианская и иудейская религиозная общины. Они официально признавались государством и пользовались ограниченной автономией. Общины обеспечивали религиозно-политические запросы своих членов, поддержание порядка внутри общины, оказание взаимопомощи и сбор налогов. В Новое время это слово приобрело также не вполне адекватное изначальному смыслу значение: «народ», «нация».

Основные миллеты Турции

Именно на основе религий и сложились миллеты:

• мусульмане,
• millet-i Rûm (буквально «римский»): православные (Константинопольский патриархат, Сирийский патриархат и Александрийский патриархат),
• армяне,
• католики,
• иудеи.

Каждый миллет подчинялся главному духовному пастырю:

• мусульмане — халифу,
• православные — Константинопольскому Патриарху,
• армяне — Католикосу
• иудеи — главному раввину (так наз. «хахам-баши»).

Главным халифом — наместником Бога на земле — был с XVI века сам турецкий султан. Главы других общих неформально подчинялись именно турецкому султану и несли перед ним личную ответственность за деятельность своей общины и её покорность доминирующиму исламскому государству — чем подчёркивалось главенство ислама. Назначение формального главы общины давало турецким султанам повод юридически обойти один из главных принципов мусульманского права, согласно которому мусульманский халиф не может быть главным руководителем иноверцев (райя/зимми). Конечно, основным фактором при назначении на пост главного пастыря миллета были личные связи с султаном и близкими ему визирями, а также демонстрация лояльности к доминирующему классу военных мусульман.

Институциональная дискриминация миллетов

Османские законы предписывали членам каждого миллета определённые права и обязанности. Естественно, Османское государство стремилось всячески подчеркнуть примат ислама и мусульман на его территории. Наибольшими правами пользовались мусульмане. Члены других общин имели в основном обязанности: определённый цвет тюрбанов; линия оседлости, то есть проживание в определённом квартале (по типу гетто); запрет на верховую езду; налог деньгами или детьми. Переход «неверных» в ислам всячески поощрялся, мусульмане же наказывались за переход в другие религии смертной казнью. При этом государственный бюджет немусульманских миллетов из года в год урезался, всячески подчёркивался их «временный, остаточный, маргинальный характер», декларировался «переходный период» на пути к полному торжеству исламских законов шариата.

Православный миллет в Османской империи

Православный миллет в Османской империи имел давнюю историю, уходящую корнями во времена поздней античности.

В Восточной Римской империи (Византия) первым по чести иерархом православных был признан Вселенский (Константинопольский) Патриарх, хотя в пределах империи существовали также иные патриархаты, формально полностью канонически независимые (автокефальные).

После падения Константинополя в мае 1453 года Константинопольский патриарх стал подданным мусульманского султана. Таким образом, через вассального ему патриарха султан получил теоретическую возможность влиять на все православные государства мира. Этот факт имел огромное значение, поскольку религиозные лидеры (патриарх, халиф или папа Римский), согласно принципам того времени, имели право лишать власти светских правителей — царей, королей, эмиров и т. д. Соответственно, султан, оказав давление на Патриарха, теоретически мог поставить под сомнение законность правления и даже сместить любого неугодного ему московского великого князя. Осознав опасность интервенции, церковный собор в Московском государстве заявил о выходе из-под власти Константинопольского патриарха и автокефальном статусе Московской митрополии — тогда как Киевская митрополия вплоть до XVIII века признавала власть Константинопольского Патриарха.

Противоречия внутри системы миллетов

Тот факт, что именно религия, а не язык и/или национальность учитывались турками при создании миллета, привёл к значительным перегибам в политике османского национального строительства. На протяжении истории Османской империи, равно как и прежде в многонациональной Византии, все наивысшие церковные посты в иерархии православной церкви обеих империй занимали именно этнические греки (при османах — фанариоты), хотя православными были по большей части балканские славяне (сербы, болгары, болоховцы и др.), а также тюркоязычные гагаузы, некоторые албанцы и особенно многочисленные валахи (румыны). (См. Население Византии.) Этот факт имел отрицательное значение для развития языка и культуры славянских и романских народов в Османской империи. Практически все церковные приходы по всему полуострову передавались турками в руки греков-фанариотов, насаждались греческая культура и язык (богослужение, школа, литература), сжигались и уничтожались старинные книги, вытеснялся церковнославянский язык. Немногочисленные славяне, сотрудничающие с фанариотско-османским режимом, презрительно именовались грекоманами. При этом сами греки подвергались постепенному отуречиванию, забывая подчас родной язык. В православных судах власть также находилась в греческих руках (каждый миллет предлагал суду своих религиозных лидеров, чтобы судить людей своей веры по предписанным ею же законам). В такой ситуации славяне оказывались зачастую полностью бесправными, в то время как греки, конечно, при условии, что они признавали абсолютное главенство мусульман в империи, имели максимальное количество прав, в том числе свободно торговали, занимались судебной, образовательно-религиозной, литературной и иной невоенной деятельностью по всей Османской империи. Греки-фанариоты фактически контролировали местную административную власть в придунайских княжествах — Молдавии и Валахии. Подобная ситуация заставила многих историков говорить не о турецком, а скорее о греко-турецком владычестве над славянскими народами Балкан. В конце концов, такая ситуация создала огромный конфликтный потенциал на Балканах и привела к усилению борьбы за национальное самосознание среди славянских и романских народов Балкан.

Роль миллетов в национальном освобождении Греции

Греки-фанариоты в Константинополе, контролировавшие крупнейший в империи «римский» миллет, были в определённом смысле заинтересованы в дальнейшем сотрудничестве с оттоманским режимом в целях материальной выгоды, вынашивая эволюционные версии «великоэллинской идеи». С точки зрения Порты, они были de facto заложниками, отвечавшими своими головами за мир в своём миллете.

В 1821 году в Морее вспыхнуло греческое восстание, активно поддержанное сулиотами, гидриотами и кланами южного полуострова Мани — маниотами или майнотами, не связанными с финансовой олигархией лояльно-проосмански настроенных фанариотов Константинополя. При поддержке Российской империи (с воцарением Николая I) и европейских держав, греческое восстание переросло в революцию и привело к обретению независимости частью Греции (хотя в ней проживало лишь 800 тысяч греков из 2,5 миллионов по всей Османской империи). С точки зрения правовой системы Османской империи это означало, что Константинопольский патриарх не приложил должных усилий для умиротворения греков империи и должен был взять на себя всю полноту ответственности за свои промахи, понеся высшее наказание — смертную кару: Патриарх Григорий V и его окружение были казнены ещё в самом начале этого революционного движения.

См. также

• Райя
• Махалля

Литература

• Резван Е. А. [www.academia.edu/800250/_._M._1991 Милла] // Ислам: энциклопедический словарь / отв. ред. С. М. Прозоров. — М. : Наука, 1991. — С. 165.</span>
• Фадеева, Ирма. [www.jewukr.org/observer/eo2003/page_show_ru.php?id=861 Статус еврейских общин в Османской империи]. — Еврейский обозреватель. — Ноябрь 2004.
• Якушев М. И. [web.archive.org/web/20081207212623/www.iaas.msu.ru/res/lomo04/relig/yakushev.htm Антиохийский и Иерусалимский патриархаты как составные части Восточной православной церкви Османской империи XIX — начала XX вв.] // Сборник тезисов докладов профессоров, преподавателей и научных сотрудников ИСАА при МГУ. — (Ломоносовские чтения 2004. Секция Востоковедение).
• Аноним «Изображение нынешнего состояния Греции» — Московский телеграф, N-o 12, 1828.
• Веселовский Ю. А. «Трагедия Турецкой Армении» — Москва, Изд-во «Звезда», 1915.

Отрывок, характеризующий Миллет

– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.