Миллионка

Миллио́нка — обиходное название стихийно возникшего «китайского квартала» во Владивостоке в конце XIX — первой половине XX вв.

История

Уже в 1860 г. в посту Владивосток имелось две фанзы (кит. «дом») постоянно проживающих китайцев. В 1867 г. в посёлке насчитывалось уже до 20 манзовских жилищ. Перенос во Владивосток управления главного командира портов Восточного океана (1871 г.) и выделение города в отдельное военное губернаторство (1880 г.) способствовали бурному росту его населения, в том числе и китайского. Неприхотливость и готовность довольствоваться жильём, совершенно неприемлемым для русского обывателя, приводили к тому, что жизнь китайцев во Владивостоке была «ужасна и представляла собой сплошное нарушение санитарных законов и устава строительного». В сентябре 1875 г., в связи с планами строительства нового городского рынка, общественный староста М. К. Федоров впервые поднял перед администрацией Приморской области вопрос о выселении части китайцев в район Семеновского покоса (у пересечения ул. Пограничной и Семеновской). В 1884 г. численность владивостокских китайцев по офиц. данным достигла 3909 чел. Это побудило городскую думу принять более решительные меры к выселению китайцев в особый квартал на свободных городских участках. Соответствующий проект был выработан городской управой в 1884 г., были утверждены условия сдачи в аренду участков в «чайна-тауне». Из-за пассивного сопротивления китайцев проект провалился. Вслед за этим, по инициативе Приамурского генерал-губернатора барона А. Н. Корфа, была создана комиссия для разработки общего вопроса о мерах урегулирования условий проживания китайцев в городах Приамурского края. Она нашла необходимым запретить китайцам приобретать недвижимость в городской черте. Комиссия выработала соответствующие правила, которые в 1886 г. были утверждены Приамурским ген.-губернатором, однако за неимением желающих взять на себя застройку «чайна-таунов», планы остались нереализованными. В период 1886—1896 гг. городские власти смогли выселить из городского центра лишь небольшую часть китайцев, которые заняли участки в Куперовской пади (сев. часть города).

В 1897 г., согласно официальным данным, численность владивостокских китайцев достигала 5580 чел. Китайское население стихийно тяготело к т. н. Семеновскому ковшу (совр. Спортивная гавань), где приставали каботажные джонки и действовал китайский базар. На прилегающих улицах в последние годы XIX в. развернулось строительство жилых домов, специально предназначенных для сдачи китайцам. Участки, принадлежавшие российским подданным, застраивались как самими землевладельцами, так и китайскими купцами, получавшими их в долгосрочную аренду. Значительная часть построек использовалась для организации китайских ночлежных домов, отличавшихся крайней скученностью постояльцев (зачастую каждому полагалось не более 2,5 аршин на нарах в общей спальне). Огромное количество съёмщиков жилья и отсутствие вложений в ремонт и содержание квартирного фонда гарантировали домовладельцам высокие прибыли. Попытки городских властей добиться улучшения санитарных условий в местах проживания китайцев ни к чему не приводили.

Подобная ситуация сложилась и в других городах Приамурского генерал-губернаторства: Никольске-Уссурийском, Благовещенске, Хабаровске и Николаевске-на-Амуре. 11 (24) августа 1892 г. в Благовещенске было издано обязательное постановление городской управы о выселении китайцев в особые места для жительства. 26 июля (8 августа) 1897 г. аналогичное постановление появилось в Хабаровске. Эпидемия чумы, разразившаяся в Маньчжурии в конце 1890-х гг., активизировала процесс создания «чайна-таунов». Власти Хабаровска обязали китайцев переселиться в новое место в срок до 1 (13) декабря 1897 г. При этом новосёлам предоставлялись значительные льготы: в первый год они полностью освобождались от арендной платы, во второй — вносили четверть необходимой суммы, в третий — половину и т. д. Земля под огороды в первый год проживания отводилась бесплатно, а на второй — определялась решением городской Думы. В китайском квартале планировалось устроить новый базар. В «белом» городе разрешалось проживание китайской прислуги (не более 5 человек в одном домовладении), рабочим промышленных предприятий и сторожам городского рынка. Наконец, всем прочим китайцам не возбранялось заниматься торговлей и промыслами в «европейских» кварталах. Несмотря на щадящий характер переселения, в Хабаровске к началу 1898 г. в китайский квартал переселилось всего 5 семей, в других городах исполнение аналогичных постановлений также саботировалось. Не помогали даже судебные постановления, на которые китайцы и русские владельцы земельных участков отвечали жалобами в различные властные инстанции. 29 августа (11 сентября) 1899 г. в Хабаровске вступило в силу постановление военного губернатора Приморской области Н. М. Чичагова, узаконившее решение городского самоуправление по поводу китайского квартала. Это решение китайцы также игнорировали, направив грамотно составленную апелляцию в правительствующий Сенат. Последний обратился за консультацией в МВД, которое признало право городов выселять китайцев в особые кварталы не иначе, как с Высочайшего соизволения. Приамурскому генерал-губернатору Н. И. Гродекову пришлось представить на рассмотрение двора солидное обоснование, содержавшее постановления городских властей и докладные записки высших чинов генерал-губернаторства. 29 сентября (12 октября) 1902 г. Николай II официально предоставил думам городов Дальнего Востока право «составлять обязательные постановления об ограничении особыми кварталами жительства тех азиатцев, антисанитарные условия жизни коих вызывают необходимость особого надзора». На этом основании и были изданы акты муниципальных властей, предусматривавшие создание «чайна-таунов»: для Хабаровска и Никольска-Уссурийского — в 1902 г., для Николаевска — в 1903 г., для Владивостока — в 1906 г. и для Благовещенска — в 1910 г.

Несмотря на появление обязательного постановления № 20034 воен. губернатора Приморской области для жителей г. Владивостока, изданного согласно постановления Владивостокской городской думы от 23 марта (5 апреля) 1906 г. «Об отводе в г. Владивостоке отдельных кварталов для проживания китайского и корейского населения», китайский квартал в столице Приморья так и не был создан. Дело в том, что «чайна-таун» предполагалось разместить в северной части города, за Куперовской падью. Это решение вызвало противодействие коменданта Владивостокской крепости. Последний объяснял свою позицию наличием в указанном районе военных объектов, видами командования крепости на землю, а также опасностью шпионажа со стороны водворяемых «инородцев». В результате выселение китайцев в восточные районы Владивостока началось лишь в 1913 г., шло вяло и сопровождалось многочисленными конфликтами военных и гражданских властей.

К концу 1910-х гг. большинство владивостокских китайцев проживало в кварталах, ограниченных с запада Семеновским базаром и берегом Амурского залива, с юга — ул. Светланской, с востока — ул. Алеутской, а с севера — линией, проходившей от городской скотобойни (в районе совр. спорткомплекса «Олимпийский») вдоль ул. Последней (совр. Уткинская). Эта часть Владивостока была известна, как «большая и малая Миллионка». Уже в 1910 г., по некоторым данным, в китайских кварталах насчитывалось св.50 тыс. китайцев, из которых более 40 тыс. не имело определённого местожительства. Увеличению численности китайцев способствовало устоявшееся мнение о «незаменимости» их труда для экономики города и края. Накануне революции 1917 г. «Миллионка» фактически представляла собой «город в городе». С китайцами уживались корейцы, евреи, кавказцы и представители др. национальностей. Её обитатели могли годами не появляться на «чистых» улицах, так как все необходимое для жизни (включая досуг) находилось по месту жительства. Многочисленные проулки, проходные дворы и деревянные галереи, переброшенные над головами прохожих, позволяли знающему человеку быстро пересекать целые кварталы, уходя от преследования. На «Миллионке» процветали проституция, контрабандная торговля, опиекурение и игорный бизнес. Кроме того, «Миллионка» являлась штаб-квартирой китайских объединений профессионального, делового и политического характера, большинство из которых действовало тайно. В доме китайца Цая на ул. Алеутской располагалось Главное владивостокское китайское торговое общество (кит. 海参威华商总会，пиньинь Hǎishēn wēi huáshāng zǒng huì, паллад. Хайшэньвэй хуашан цзунхуй), имевшее филиалы в Никольске-Уссурийском, Спасске, Камень-Рыболове, Имане и Хабаровске. Председателем общества был богатый торговец Ма Шомо, владелец магазина и фирмы «Тунсунь». Общество подчинялось китайскому правительству и являлось мощным проводником китайской политики на российском Дальнем Востоке.

Ликвидация «Миллионки»

«Миллионка» благополучно пережила революцию, Гражданскую войну и иностранную интервенцию. При этом большинство китайских домовладельцев уехало в Маньчжурию, оставив недвижимость на попечение доверенных лиц. В середине 1920-х гг. советская администрация Приморья взяла курс на отказ от иностранной рабочей силы и ограничение частного предпринимательства. Это вызвало постепенное сокращение численности китайского населения города. Если в 1926 г. во Владивостокском округе насчитывалось 43,5 тыс. китайцев, то в 1929 г. их число сократилось до 32,6 тыс., а в 1932 г. — до 16,6 тыс. человек. В середине 1930-х гг. ликвидация «Миллионки» стояла на первом месте в плане мероприятий, направленных на «зачистку» Приморья от нелегалов, преступников и политически неблагонадёжных элементов. По данным Приморского оперуправления НКВД СССР, китайские кварталы Владивостока являлись «… убежищем всего преступного и бездокументного элемента, всех прибывающих из-за границы контрабандистов и японских шпионов, причём последние в этих же домах получали все интересующие их сведения, поскольку сталкивались с лицами, работающими в государственных организациях и даже на военных объектах».

17 апреля 1936 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло специальное Постановление, гласившее: «…ликвидировать „Миллионку“ малыми порциями под тем или иным соусом в течение 4-5 месяцев, то есть к осени сего года». Объектом первых акций НКВД в мае 1936 г. стали дом № 2 по ул. Батарейной и № 5 по ул. Пекинской (совр. Адмирала Фокина). По итогам операции нелегальные мигранты, уголовники и притоносодержатели, выявленные по указанным адресам, были задержаны, а сами дома переданы горадминистрации для последующей сдачи в аренду или использования совучреждениями. Первая акция НКВД вызвала многочисленные жалобы китайцев и протесты посольства Китайской Республики в Москве. В связи с этим вопрос о ликвидации «чайна-тауна» 17 июня 1936 г. вновь рассматривался на заседании Политбюро ЦК ВКП(б), которое рекомендовало органам госбезопасности соблюдать осторожность. В дальнейшем отмечались случаи, когда сотрудники НКВД, допустившие превышение полномочий в отношении китайцев, подвергались взысканиям. Всех обитателей ликвидируемой «Миллионки», находившихся во Владивостоке на законных основаниях, было предписано обеспечить жилплощадью. Сроки ликвидации «чайна-тауна» были оставлены без изменений.

В декабре 1936 г. руководитель Управления НКВД по Дальневосточному краю Я. С. Визель информировал секретаря Приморского областного комитета ВКП(б) Мякинена: «На сегодня ни большой, ни малой „Миллионок“ не существует. Все эти дома к данному времени в большей части отремонтированы и заняты служащими и рабочими организаций, арендовавших дома… За время с 1 января по 1 декабря 1936 г. выехали в Китай 4202 чел., в том числе до 1 мая — 672 чел. и с 1 мая, то есть с начала проведения опермероприятий по „Миллионке“, — 3682 чел.». Таким образом, «Миллионка» прекратила своё существование, однако большое число китайских нелегалов, ранее населявших её дома, в течение нескольких последующих лет продолжали проживать в других районах Владивостока и в окрестностях города.

«Миллионка» в культуре и современной жизни Владивостока

• 1966 — «Миллионка» предстала в своём былом обличье в фильме «Пароль не нужен», поставленном по одноимённому роману Юлиана Семенова.
• 1969 — Ряд эпизодов телесериала «Сердце Бонивура» происходит на «Миллионке».
• 1977 — В. С. Пикуль в романе «Богатство» сравнивает «Миллионку» с Хитровым рынком дореволюционной Москвы.
• 2006 — Во Владивостоке начинает распространяться бесплатная газета «Миллионка». По словам издателя, «выбранное название символизирует принадлежность к Владивостоку (исторический центр города носит неофициальное название „миллионка“)».
• 2008 — Издательство «Водолей» (Владивосток) выпустило исторический роман А. М. Токовенко «Владивостокская Миллионка».
• 2010 — Летом художник Павел Шугуров и группа мастерской 33+1 в центре города создали 7 бетонных барельефов «Обитатели Миллионки».

По мнению некоторых представителей владивостокской общественности, многочисленные уцелевшие фрагменты «Миллионки» могли бы стать «экспонатами ландшафтного музея под открытым небом».

Одна из первых организаций фанатов футбольного клуба «Луч-Энергия» носила название «Миллионка».

[www.millionka.ru/ Миллионка.ru] — сайт о жизни современного Владивостока.

Интересные факты

По иронии судьбы ликвидации владивостокского чайнатауна предшествовала «кампания по борьбе с шовинизмом» (начата в 1933 г.), в ходе которой любой житель Владивостока мог быть привлечён к уголовной ответственности за пренебрежительное высказывание в адрес китайца.

В Нижнем Новгороде в кон. XIX- нач. XX вв. также существовал трущобный район под названием «Миллионка» («Миллиошка»), располагавшийся между р. Волга и кремлёвской стеной близ Ивановской башни. Знакомство с местными типами дало А. М. Горькому материал для создания пьесы «На дне».

В настоящее время кварталы владивостокской Миллионки сохранились в той же конфигурации, что и были в начале ХХ века, с учётом постепенного разрушения в ходе эксплуатации. Во многих домах Миллионки не предоставляются коммунальные услуги, в подъездах сохранились деревянные лестницы, двери и межэтажные перекрытия, а также деревянная кровля, износ которых весьма велик. Миллионка имеет крайне антисанитарный вид и может использоваться для воссоздания вида дореволюционной Одессы при съёмках художественных фильмов. С 1990-х годов городской администрацией не принимается никаких мер ни к ликвидации аварийного и ветхого жилья Миллионки, ни к её реставрации с целью превращения в туристический район.

Отрывок, характеризующий Миллионка

– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.