Миллионная улица (Санкт-Петербург)

Миллионная улица Санкт-Петербург
Общая информация
Район города	Центральный
Прежние названия	Большая, Немецкая, Большая Немецкая, Греческая, Троицкая, Дворянская, Луговая, Миллионная, улица Халтурина.
Ближайшие станции метро	«Адмиралтейская» «Невский проспект»
Миллионная улица из окон Зимнего дворца
[www.openstreetmap.org/?lat=59.94444&lon=30.33528&zoom=15&layers=M на карте OpenStreetMap]
[maps.yandex.ru/map.xml?mapID=500&mapX=3375635&mapY=8350172&descx=3375635&descy=8350172&scale=11 на карте Яндекс]
[maps.google.com/maps?f=q&hl=en&geocode=&q=%D0%9C%D0%B8%D0%BB%D0%BB%D0%B8%D0%BE%D0%BD%D0%BD%D0%B0%D1%8F+%D1%83%D0%BB%D0%B8%D1%86%D0%B0,+%D0%A1%D0%B0%D0%BD%D0%BA%D1%82-%D0%9F%D0%B5%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%B1%D1%83%D1%80%D0%B3,+%D0%A0%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%B8%D1%8F&sll=37.0625,-95.677068&sspn=35.631106,70.048828&ie=UTF8&t=h&z=15&iwloc=addr на карте Google]
Миллионная улица на Викискладе

Миллио́нная у́лица — улица в Центральном районе Санкт-Петербурга. Проходит от Лебяжьей канавки до Дворцовой площади параллельно реке Неве.

История

Застройка нынешней Миллионной улицы началась в первые годы существования Санкт-Петербурга, это одна из самых старых улиц в городе. Первое время болотистый берег Невы ещё не был укреплён, застройка велась в глубине участков, таким образом набережная проходила примерно в середине квартала между нынешней Миллионной улицей и современной набережной Невы. Осенью 1704 года, сразу после основания Адмиралтейства на том же левом берегу Невы начали селиться высшие морские чины во главе с самим царём Петром I. Задние дворы их участков образовали будущую нечётную сторону Миллионной улицы. В 1715 году на месте нынешнего Мраморного двора располагался Почтовый двор. За ним вдоль Невы до Адмиралтейства стояли жилые дома, задние дворы которых обозначили северную сторону Миллионной улицы. Здесь жили капитан флота И. К. Муханов, царский повар Иоганн Фельтен, поручик Д. Чевкин, дьяк Фёдор Воронов, садовник князя Меншикова Василий Павлов, приближённый царя А. В. Кикин, писарь Преображенского полка А. Иванов, шлюзных дел мастер Антон Броус, доктор Роберт Арескин, штаб-лекарь Ян Гови, госпитальный аптекарь Торуп, князь В. В. Долгоруков, граф И. А. Мусин-Пушкин, корабельных дел мастера Г. А. Меншиков и Ф. М. Скляев, вице-адмирал Корнелиус Крюйс, «иноземец» Питер Николаев, генерал-майор Г. П. Чернышёв, генерал-аншеф П. И. Ягужинский, дипломат С. В. Рагузинский, генерал-адмирал Ф. М. Апраксин.

В то же время на берегу Мойки, на территории, расположенной к западу от современного Мошкова переулка появились Немецкая слобода, простиравшаяся до современного Невского проспекта. Она также носила название Финские шхеры, там как здесь жило много финнов и пленных шведов. В первой четверти XVIII века в ней находилось около 70 домов, владельцами которых были царские врачи, военные, портняжные мастера. К востоку от неё располагалась Греческая слобода, которая доходила до Марсова поля. Своё название она получила по расположенному в ней дому грека шаутбенахта Ивана Боциса. В первой четверти XVIII века в ней находилось около 50 домов, принадлежавших морякам — грекам, португальцам, датчанам. Домами в ней владели Антон Девиер и Роман Брюс.

Решение о сооружение у Зимней канавки Зимнего дворца Петра ускорило благоустройство прилегающей территории. 20 мая 1715 года Пётр I утвердил план урегулирования этой части города, согласно которому от Красного канала до Зимнего дворца проложили улицу, которой следовало быть «7 сажени шириною и так погнутой, как сваями назначено». В 1716 году граница набережной за счёт расширения земельных участков была смещена к северу: побили сваи по мелководью реки и устроили новую существующую и ныне набережную.

В XVIII веке улица активно развивалась. В 1717 году участок дома № 21 стал принадлежать гофинтенданту Петру Ивановичу Мошкову, по имени которого получил название и пересекающий улицу Мошков переулок. В 1718-19 годах формирующуюся улицу пересёк канал — Зимняя канавка, через который был построен разводной деревянный мост, расположенный на месте существующего 1-го Зимнего моста. 21 октября 1719 года в присутствии Петра I и Екатерины был открыт Красный канал, который проходил по западной стороне Марсова поля, а у Невы заканчивался ранее созданной гаванью, куда зимой на хранение заводились принадлежащие местным жителям лодки. Через канал был сооружён подъёмный мост. В 1722 году на участке дома № 4 построили здание Главной аптеки, которая дала название Аптекарскому переулку. В августе 1736 года произошёл пожар, во время которого сгорели почти все дома в Греческой и Немецкой слободах, и после которого был введен запрет на строительство в этом районе деревянных зданий.

В правление императрицы Елизаветы Петровны улицу продлили через Царицын луг (Марсово поле) до Лебяжей канавки, она начала активно застраиваться каменными домами богатых людей. Из-за частых наводнений законодательно было закреплено, что уровень первого этажа должен находиться не ниже чем на 71 сантиметр выше прибылой воды. Поэтому пороги домов находились на высоте от 1,75 до 2,6 метра над землёй. На первых и полуподвальных этажах открывались магазины и увеселительные заведения.

При Екатерине II на улице устраивались скачки на рысаках, запряженых в кареты, в которых сидели придворные дамы и их кавалеры. Английский медик Томас Димсдейл, прибывший в Санкт-Петербург для прививании от оспы Екатерины II и наследника престола Павла Петровича в конце июля 1768 года, поселился по его словам «на одной из лучших улиц в городе» — Большой Миллионной. В 1760—80-х годах на улице был построен Мраморный дворец, предназначавшийся в качестве подарка для фаворита Екатерины II графа Григория Орлова. В 1783 году в связи с засыпкой Красного канала, перекинутый через него в створе Миллионной улицы каменный мост, был перемещён на Зимнюю канавку.

В конце XVIII века из-за близости Зимнего дворца здесь жили в основном представители аристократии. Дома, принадлежавшие незнатным людям, чаще всего сдавались в наём. С 1808 года в доме № 25 размещалось французское посольство. В 1817—21 годах были построены казармы Павловского полка (дом № 2). С 1796 по 1826 год в доме № 21 располагалась военная комендатура.

В 1834 году всем домам Петербурга была дана нумерация не по частям города, а по улицам. На Миллионной улице дома были пронумерованы от Адмиралтейства. В 1858 году нумерацию поменяли в обратную сторону. В 1839—52 годах было построено здание Нового Эрмитажа (дом № 35), которое завершило формирование панорамы Зимней канавки.

В середине XIX века по Миллионной улице ездили омнибусы, кареты которых различались цветом, в зависимости от маршрута. На рубеже XIX—XX веков во многих домах Миллионной улицы работали мелочные лавки, кондитерские, булочные, табачные и чайные магазины, лавки по продаже одежды, вин, различные мастерские.

В 1930-х годах по улице ходил автобусный маршрут № 1, который сворачивал в Мошков переулок.

История названия

В императорском указе от 16 ноября 1715 года улица была названа Большой, так как на плане она выделялась своей длиной. На первых планах Петербурга улица также обозначалась как Почтовая, по располагавшемуся на ней Почтовому двору. В некоторых источниках среди одних из первых наименований улицы упоминается название Троицкая по расположенному рядом с ней, на Царицыном лугу, перевозу через Неву к Троицкой площади.

В 1730-х годах улица одновременно носила названия Немецкая (с 1733 года), Греческая (с 1734 года) и Милионная (с 1736 года). Причём до 1874 года слово «Милионная» на картах писалось через одну букву «л». Первые два названия были связаны со слободами, через которые проходила улица, а последнее название было дано по Миллионному дому графа П. Б. Шереметева (дом № 19), поражавшего современников своей роскошью. Иногда такое имя улицы связывают с проживанием на улице самых богатых петербуржцев. Кроме того, существовали и другие названия: Дворянская и Луговая. Название Луговая связано с Большим лугом, расположенным восточнее, к которому и выходила улица. 20 апреля 1738 года указом императрицы Анны Иоанновны улица получила официальное название Большая Немецкая.

А. С. Пушкин. «Евгений Онегин». Глава I. Строфа ХLVIII

С душою, полной сожалений, И опершися на гранит, Стоял задумчиво Евгений, Как описал себя пиит. Все было тихо; лишь ночные Перекликались часовые, Да дрожек отдаленный стук С Мильонной раздавался вдруг…

В 1789 году улицу вновь стали называть Милионной. До середины XIX века встречался также вариант Большая Милионная, в то время как «Малой Милионной» назывался начальный участок Большой Морской улицы. В середине XIX века улицу вновь иногда стали называть Троицкой, по расположенной с 1860 года во дворце принца Ольденбургского церкви Святой Троицы.

В октябре 1918 года, к годовщине Октябрьской революции, Миллионная была переименована в улицу Халтурина в честь народовольца Степана Халтурина, организовавшего в 1880 году взрыв в Зимнем дворце. 4 октября 1991 года было возвращено прежнее название — Миллионная улица.

Примечательные здания и сооружения

В начале улицы

Летний сад и Лебяжья канавка

Летний сад был заложен по повелению Петра I в 1704 году и создавался под руководством архитекторов Ивана Матвеева, Жана Леблона и Михаила Земцова. Для устройства летней резиденции Пётр I выбрал «обжитую и выгодно расположенную мызу на этом месте, где располагалось имение шведского майора Эриха Берндта фон Коноу (Конау) — небольшой домик с хозяйственным двором и садом».

В 1711—19 годах для осушения территории была прорыта Лебяжья канавка, от набережной которой и берёт в настоящее время начало Миллионная улица. Собственно, непосредственно до канавки улица была продлена лишь в правление императрицы Елизаветы Петровны.

Летний сад и Лебежья канавка

Летний сад. Французский партер. На заднем плане виден фасад дома Бецкого, выходящий на набережную Лебяжьей канавки	Лебежья канавка. Вид со стороны Нижнего Лебяжего моста. Вдалеке виден фасад дома Бецкого, выходящий на Миллионную улицу	И. М. Белоногов. Лебежья канавка. 1839 год. Слева виден дом Бецкого

Марсово поле

В начале XVIII века территория нынешнего Марсова поля представляла собой возвышавшуюся к Неве заболоченную землю, на которой росли деревья и кустарники. После организации по соседству Летнего сада, который, будучи летней царской резиденцией, должен был находиться несколько в стороне от городской застройки (граница которой в то время определялась Почтовым двором, построенным на месте, где сейчас стоит Мраморный дворец). Заболоченное пространство стало естественным буфером. В 1711—21 годах с востока и запада от болота для осушения территории были прорыты соответственно Лебяжий и Красный каналы. Образовавшийся прямоугольник между этими каналами, Невой и Мойкой первоначально называли Пустым лугом, а с 1720-х годов — Большим лугом. Прорытые каналы позволили достаточно быстро осушить территорию. По приказу Петра I её выровняли, расчистили и засеяли травой.

В XVIII веке Большой луг использовался для военных смотров, народных гуляний и даже выпаса императорских коров. В 1780 году Красный канал был засыпан, а его бывшая западная набережная, с 1738 года называвшаяся Красной линией, с 1798 года получила название Царицынская улица.

В XIX веке Царицын луг был полностью передан военным для проведения на нём военных смотров и парадов. Зелёный луг превратился в пыльный плац и получил своё нынешнее название. Площадь была оформлена соответствующим образом, на ней были установлены обелиск в честь П. А. Румянцева (позже перенесён на Васильевский остров) и памятник Александру Суворову (позже перенесен к Троицкому мосту на сформированную Суворовскую площадь). Во второй половине XIX века на площади возобновились народные гуляния, которые проводились на ней до 1907 года.

В апреле 1917 года на Марсовом поле были захоронены погибшие в ходе Февральской революции в Петрограде, а через два года на этом месте был открыт памятник «Борцам Революции». В 1975 году вдоль Марсова поля от 2-го Садового до Троицкого моста был проложен трамвайный путь, проходивший в том числе, частично и по Миллионной улице (в то время — улица Халтурина). Путь был разобран в 1998 году.

Марсово поле

Марсово поле. Вид с высоты птичьего полёта. В нижней части фотографии видны Суворовская площадь и часть Миллионной улицы с расположенными на ней домами Бецкого и Салтыкова, служебным корпусом Мраморного дворца	Марсово поле. Вид от 2-го Садового моста. Видны угол памятника Борцам Революции, Суворовская площадь, дом Салтыкова, Троицкий мост. На заднем плане - Петербургская мечеть на Петроградской стороне.	Марсово поле. Вид со стороны Миллионной улицы	Григорий Чернецов. Парад 6 октября 1831 года на Царицыном лугу

Дом Бецкого (№ 1)

В начале XVIII века в северной части Царицына луга, на месте, где сейчас стоит дом, располагалась еловая роща. В 1719—21 годах Доменико Трезини на этом месте построил галерею для отдыха царя. В 1725 году, согласно атласу Мейера, здесь располагался бассейн, а в 1731 году — караульня.

В 1750 году Бартоломео Растрелли возвёл на этом участке деревянный двухэтажный Оперный дом, называвшейся также «Большим театром», в котором в 1755 году была дана первая русская опера «Цефал и Прокрис» А. П. Сумарокова. Театр проработал до 1763 года, а в 1772 году здание было снесено.

Существующее здание было построено по приказу Екатерины II в 1784—87 годах для Ивана Бецкого, вселившегося в новый особняк лишь через 2 года после окончания строительства. В особняке Бецкого в своё время побывали философ Дидро и последний король Польши Станислав Август Понятовский. В 1791—96 годах в доме проживал известный писатель и баснописец Иван Крылов. Здесь он открыл свою типографию, где печатались журналы «Зритель» и «Санкт-Петербургский Меркурий».

После смерти Бецкого в 1795 году дом перешёл в руки его дочери Анастасии, жены адмирала Осипа Рибаса. С 1822 года домом завладели уже внучки Бецкого. В 1830 году особняк выкупили в казну и отдали принцу Петру Ольденбургскому. В 1837 году он женился на принцессе Терезе Нассауской, в связи с чем в 1839—41 годах дворец надстроили и заново отделали по проекту В. П. Стасова.

В сентябре 1917 года Александр Петрович Ольденбургский продал дом за 1 500 000 рублей Временному правительству, которое передало его Министерству просвещения. После Октябрьской революции здесь устроили коммунальные квартиры. В 1921 году в доме Ольденбургских был открыт Центральный педагогический музей, работал кружок им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

С 1962 года дом Бецкого принадлежит Ленинградскому Библиотечному институту (в настоящее время — Санкт-Петербургский государственный институт культуры). Оно соединено с соседним домом Салтыкова, также принадлежащим институту, внутренними переходами.

Дом Бецкого

Дом Бецкого (справа) и дом Салтыкова (слева). Фасады, выходящие на Миллионную улицу. Вид с Марсова поля	Дом Бецкого. Фотография А. Э. Фелиша 1870-х годов. Фасад, выходящий на Миллионную улицу. Вид от Лебяжьей канавки	Фотография дома Бецкого XIX века	Дом Бецкого. Скульптурная композиция на крыше здания. Фасад, выходящий на Миллионную улицу

Дом Салтыкова (№ 3)

Изначально участок земли, ныне занимаемый домом Салтыкова, был выделен статс-секретарю Екатерины II Петру Соймонову. Однако владелец от обустройства вверенной ему земли отказался. В 1784—88 годах на этой территории по проекту зодчего Джакомо Кваренги был возведён особняк для купца Ф. И. Гротена. При строительстве дома главный фасад был обращён на дворцовую набережную. В 1790 году Гротен продал дом именитому петербургскому гражданину Т. Т. Сиверсу, а тот, в свою очередь, через три года перепродал его княгине Екатерине Петровне Барятинской, которая начала сдавать квартиры в доме в наём. 3 февраля 1796 года особняк приобрела Екатерина II и подарила его фельдмаршалу Николаю Ивановичу Салтыкову. В гостях у него неоднократно бывал А. В. Суворов. Летом 1812 года в этом доме, в кабинете президента Военной коллегии фельдмаршала Н. И. Салтыкова, главнокомандующим русской армией был выбран М. И. Кутузов.

Изначально здание имело три этажа со стороны Невы и два со стороны Марсова поля. Так как при строительстве дома предполагалось, что рядом с ним со стороны Мраморного дворца со временем будет построено другое здание «впритык» к нему, то западный фасад дома не имел окон и выходил на сад, занимавший всё пространство до служебного корпуса Мраморного дворца и отделённый от Царицыного луга и берега Невы забором. Но в 1818 году по проекту К. И. Росси на месте сада была создана Суворовская площадь и выходящий на неё фасад был переделан. В 1818-23 годах в особняке были перестроены парадная лестница и вестибюль, создана домовая церковь, надстроены дворовые флигели.

Потомки Салтыкова обладали правами собственности на дом до 1917 года, однако они не проживали в нём, а сдавали в аренду. В течение 90 лет в здании размещались иноземные посольства. В 1829—55 годах в доме размещалось австрийское посольство во главе с графом К. Л. Фикельмоном. С 1855 третий и четвёртый этаж занимал барон Отто Плессен — посол Дании. С 1863 по 1918 годы здание снимало британское посольство.

После Октябрьской революции в здании работал Институт внешкольного образования, а с 1925 года в доме открылся Коммунистический политико-просветительский институт имени Н. К. Крупской (впоследствии Ленинградский Библиотечный институт, Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств). С соседним домом Бецкого, который с 1960-х годов также принадлежит университету, он соединён внутренними переходами.

Дом Салтыкова

Дом Бецкого (справа) и дом Салтыкова (слева). Фасады, выходящие на Миллионную улицу. Вид с Марсова поля	Й. Сотира. «Петербургская гостиная Долли Фикельмон в доме Ивана Салтыкова». 1835 год

Суворовская площадь

В конце XVIII века участок земли к западу от дома Салтыкова принадлежал А. Р. Воронцову, который вскоре отказался от этого землевладения и на этом месте Салтыковым был разбит сад, занимавший всё пространство до служебного корпуса Мраморного дворца и отделённый от Царицыного луга и берега Невы забором.

В 1818 году сад был выкуплен казной и по проекту архитектора К. И. Росси здесь была обустроена площадь перед Троицким мостом. На площадь с Марсова поля был перенесен памятник А. В. Суворову и с 1823 года она получила название Суворовской.

Суворовская площадь

Вид на Суворовскую площадь от Миллионной улицы в ночное время. В центре находится памятник Суворову, на заднем плане — Троицкий мост, слева — дом Салтыкова, справа — служебный корпус Мраморного дворца	Памятник Суворову	Суворовская площадь с примыкающей к ней Миллионной улицей	Суворовская площадь в начале XX века. Вид от Миллионной улицы

От Суворовской площади до Аптекарского переулка

Служебный корпус Мраморного дворца (№ 5)

У Суворовской площади по нечётной стороне улицы располагается здание служебного корпуса Мраморного дворца, выходящее своими фасадами на площадь, Миллионную улицу (Марсово поле), Дворцовую набережную и во внутренний дворик Мраморного дворца. Находящийся между дворцом и служебным корпусом сад отделён от улицы монументальной оградой.

В начале XVIII века, по некоторым данным, на этом месте находился деревянный «питейный дом», в котором государь праздновал первую годовщину Полтавской битвы. В 1714 году в сосновой роще на берегу Невы у «Перевозной пристани» на Большом лугу был построен первый петербургский почтовый двор (Пост-хаус), по сторонам которого были вырыты два прямоугольных пруда. Здание было одноэтажным и, по мнению А. Н. Сориц, было построено по чертежам Доменико Трезини. Уже в 1715—16 годах рядом было построено второе двухэтажное каменное здание петербургского почтамта. Некоторое время два здания стояли рядом, причём, вероятно, что в старом почтовом дворе был утроен постоялый двор. Сохранилось описание второго почтового двора, сделанное Ф.-В. Берхгольцем:

Надобно знать, что там (на Почтовом дворе) обыкновенно остаются все пассажиры до приискания квартир, потому что гостиниц, где бы можно было останавливаться, здесь нет, кроме этого дома, который тем неудобен, что все должны выбираться оттуда, если царь угощает в нём; а это очень часто случается зимою и в дурную погоду (как зимний, так и летний дворцы царя очень малы, потому что он не может жить в большом доме; следовательно, в них не довольно места для таких случаев, повторяющихся здесь почти еженедельно). Летом Почтовый дом очень приятен; из него чудесный вид; но зимою там, говорят, почти нельзя жить от холода…

… мы остановились у Почтового дома (где очень часто справляются случающиеся празднества), и их величества с принцессами и его высочество с своею свитою отправились туда… В большой зале и в боковых комнатах стояли ещё длинные узкие столы, за которыми сидели все гражданские, придворные и военные чины. В другой большой зале царица с принцессами, маленьким великим князем и его сестрою, вдовствующею царицею и её дочерьми и с знатнейшими дамами кушала за большим овальным столом, превосходно убранным. Все дамы были в самых парадных платьях. По окончании обеда столы из этой залы были вынесены и царь, взяв его высочество за руку, сам повел его к дамам, где начали танцевать

Первое время при почтовом дворе не было собственной конюшни и за лошадьми приходилось посылать в Ямскую слободу, находившуюся вблизи Александро-Невского монастыря, но вскоре рядом с почтовым двором были построены сараи для лошадей, каретные сараи, шорня и кузница. Кроме почтовой конторы, в этом же здании помещалась первая архитектурная школа, которую возглавлял архитектор Ж.-Б. Леблон. В 1735 году второе здание почтового двора сгорело. Третий по счёту почтамт был построен «подле канала, близ старого Зимнего дома Петра I, на той же улице» (на месте дома № 38).

В 1780—88 годах рядом с Мраморным дворцом по проекту архитектора Петра Егорова был построен двухэтажный служебный корпус, на первом этаже которого разместились каретни, конюшни, манеж и сенной склад, а на втором этаже — помещения для прислуги. Для постройки корпуса был засыпан Красный канал, а образовавшийся садик между Мраморным дворцом и построенным зданием Егоров оградил монументальной оградой.

<center>А. Ахматова. «Незабвенные даты»

Все ясно — кончается злая неволя, Сейчас я пройду через Марсово Поле. А в Мраморном крайнее пусто окно, Там пью я с тобой ледяное вино, И там попрощаюсь с тобою навек, Мудрец и безумец — дурной человек.

В 1844—49 годах Александр Брюллов перестроил здание. Был надстроен третий этаж, фасад был дополнен пилястрами. Наибольшей переделке подвергся выходящий во внутренний дворик западный фасад здания. Он был украшен скульптором Петром Клодтом барельефом «Служение лошади человеку», а на боковых фронтонах появились барельефные изображения тритонов, дельфинов и ростр. Со стороны Суворовской площади здание было украшено двумя статуями, которые, по одной из версий, были перенесены сюда из ограды Мраморного дворца. Фигура в южной нише символизирует «Приветливость», в северной — «Мир».

После Октябрьской революции в здании разместилось общежитие Центральной комиссии по улучшению быта учёных, и в нём в 1919—20 годах у своего второго мужа Владимира Шилейко проживала Анна Ахматова. Двухкомнатная квартира без удобств находилась в угловых комнатах третьего этажа и её окна выходили на Марсово поле и Суворовскую площадь.

В 1932—33 годах Служебный корпус Мраморного дворца был надстроен четвёртым этажом. С 1930 и до 1960 года здесь работал институт, готовивший инженеров для сельского хозяйства. В 1957 году часть помещений была передана Северо-Западному заочному политехническому институту, а спустя три года он занял весь служебный корпус Мраморного дворца.

Служебный корпус Мраморного дворца

Служебный корпус Мраморного дворца. Фасад, выходящий на Миллионную улицу. Вид со стороны казарм Павловского полка	Служебный корпус Мраморного дворца. Фасад, выходящий на Миллионную улицу. Вид со стороны Марсова поля	Служебный корпус Мраморного дворца. Фасад, выходящий во внутренний дворик

Мраморный дворец (№ 5А)

Следующим зданием по нечетной стороне улицы является Мраморный дворец, отделенный от своего служебного корпуса внутренним садиком, который со стороны Миллионной улицы отгорожен монументальной оградой. Западный фасад дворца выходит на Мраморный переулок.

При Петре I на месте, где сейчас находится Мраморный дворец, располагался построенный в 1714 году Почтовый двор с пристанью. 24 марта 1716 года именно на этот Почтовый двор из Италии прибыли отец и сын Растрелли. Около этого места с 1714 года находился Зверовый двор, в котором был помещён первый петербургский слон, подаренный русскому царю персидским шахом Солтан Хусейном. После смерти слона 23 мая 1717 года из него сделали чучело и выставили на обозрение в Кунсткамере, а в «слоновом амбаре» разместили Готторпский глобус, находившийся здесь до 1726 года, когда он также был перенесен в Кунсткамеру.

Пожар 1737 года уничтожил Почтовый двор и находящееся перед ним здание слоновника. Выжженное место расчистили, а этот участок назвали «Верхней набережной площадью». Площадка, ставшая продолжением Марсова поля, довольно долго пустовала и лишь в 1768 году по велению Екатерины II на её территории приступили к строительству дворца предназначавшегося в качестве подарка её фавориту Григорию Григорьевичу Орлову.

Дворец построен в 1768—85 годах по проекту архитектора Антонио Ринальди. Григорий Орлов так и не дождался окончания строительства, умерев в 1783 году, так и не дождавшись окончания строительства. В том же году Екатерина II выкупила здание в казну у наследников графа, а в 1796 году пожаловала его своему внуку великому князю Константину Павловичу по случаю его бракосочетания. В 1797—98 годах во дворце жил последний король Польши (и также бывший фаворит Екатерины) Станислав Понятовский, внезапно умерший здесь же в 1798 году.

В XIX—XX веках дворец был родовым домом великих князей династии Романовых из ветви Константиновичей. После смерти Константина Павловича в 1831 году, император Николай I передал Мраморный дворец во владение своему второму сыну, адмиралу и одному из организаторов крестьянской реформы, Константину Николаевичу. Здание, бывшее уже в аварийном состоянии, в 1840-х годах реставрировал и отделывал по своему проекту архитектор Александр Брюллов. В 1888 году владельцем дворца стал сын Константина Николаевича, президент Академии наук и поэт великий князь Константин Константинович (К. Р.). После него хозяином Мраморного дворца был сын Константина Константиновича, князь императорской крови Иоанн Константинович, сброшенный большевиками в шахту в Алапаевске в 1918 году. Брат Иоанна, Гавриил Константинович, написал в эмиграции воспоминания, озаглавленные «В Мраморном дворце».

В 1919—36 годах в здании находилась Российская Академия истории материальной культуры, а после её ликвидации — филиал Центрального музея Ленина. Для размещения экспозиции дворец был переделан архитекторами Н. Е. Лансере и Д. А. Васильевым, что привело к утрате архитектурной отделки залов второго этажа.

С 1950-х до конца 1980-х перед дворцом на постаменте располагался бронеавтомобиль Остин-Путиловец (с перерывом в 1970-х, когда он находился в вестибюле дворца), установленный в память о выступлении Ленина с похожего броневика по прибытии в Петроград 3 (16) апреля 1917 года. Затем броневик был передан в Артиллерийский музей, а освободившийся постамент в 1997 году занял памятник Александру III работы Паоло Трубецкого.

В 1992 году Мраморный дворец был передан Русскому музею. В залах Мраморного дворца разместилась постоянная экспозиция «Иностранные художники в России XVIII — первой половины XIX века», регулярно проходят временные выставки современных зарубежных и российских мастеров. В настоящее время дворец также используется для проведения различных конгрессов.

Мраморный дворец

Мраморный дворец. Южный фасад, выходящий на Миллионную улицу.	Мраморный дворец. Южный фасад, выходящий на Миллионную улицу. Вид со стороны Марсова поля	Мраморный дворец. Центральная часть южного фасада, входящая на Миллионную улицу	Памятник Александру III во внутреннем дворе Мраморного дворца

Казармы Павловского полка (№ 2)

Первым зданием по чётной стороне улицы являются казармы Павловского лейб-гвардии полка, выходящие своими фасадами, кроме Миллионной улицы, также на Марсово поле и Аптекарский переулок.

На этом месте перед Красным каналом в 1720—30-х годах были построены два жилых дома, в одном из которых в 1725—27 годах жили цесаревна Анна Петровна и её муж герцог Карл-Фридрих Готторп-Голштинский. После их отъезда в Гольштейн освободившийся особняк Екатерина I передала князю Александру Львовичу Нарышкину, а в 1732 году в нём поселилась цесаревна Елизавета Петровна со своим морганатическим супругом Алексеем Разумовским. Из этого особняка, после совещания с жившим по соседству лейб-медиком Иоганном Лестоком, Алексеем Разумовским, братьями Александром и Пётром Шуваловыми, Михаилом Воронцовым, принцем Гессен‑Гомбургским, его женой Анастасией Трубецкой и Василием Салтыковым в ночь дворцового переворота она отправилась в казармы Преображенского полка поднимать солдат.

После опалы лейб-медика Лестока в 1748 году его дом «со всеми драгоценными вещами и серебром» был передан судившему его фельдмаршалу Степану Фёдоровичу Апраксину, после которого дом перешёл к Алексею Разумовскому у которого, в качестве адъютанта в 1740-х годах жил писатель Александр Сумароков.

После смерти Елизаветы Петровны в 1762 году оба здания были выкуплены у Разумовского казной и в 1770 году их снесли, а на их месте в 1780 году по проекту Ю. М. Фельтена было построено трёхэтажное здание Ломбарда с фасадом на Миллионную улицу. В 1784 году здание Ломбарда передали Воспитательному дому, а в 1797 году, после переезда Воспитательного дома на набережную Мойки, помещения бывшего Ломбарда занял Павловский полк.

Существующее здание не соответствовало потребностям Павловского полка. Началась разработка проекта перестройки старого здания. Так, в начале 1800-х годов, архитектор Луиджи Руска подготовил проект возведения на западной границе Марсова поля огромного комплекса зданий столичных министерств, который не был реализован. Перестройка началась только при Александре I, когда под руководством Василия Стасова в 1817—21 годах уже имеющиеся здания были несколько перепланированы, объединены единым фасадом, при сохранении пропорции и первого яруса фельтеновского здания. На первом этаже находились комнаты офицеров и солдат. В 1820 году на втором и третьем этажах в центре здания была устроена церковь святого князя Александра Невского. Эти же этажи вместили покои полковых командиров, штабных офицеров и обер-офицеров. Корпуса со стороны Миллионной улицы и Аптекарского переулка содержали покои для 3 000 человек. Во дворе оборудовали конюшни на 47 стойл.

В Октябрьском вооруженном восстании 7 ноября (25 октября) 1917 года солдаты Павловского полка приняли активное участие на стороне большевиков. В 11 часов утра они выставили заставы на углу Мошкова переулка и Миллионной улицы, а затем приняли участие в штурме Зимнего дворца. В казармы Павловского полка были отведены «ударницы» (женщины-доброволицы «Женского батальона смерти», защищавшие Зимний дворец), после их пленения и разоружения во время штурма, где с некоторыми из них «обращались дурно».

25 марта 1918 году полк был расформирован, казармы Павловского полка 10 лет стояли пустыми. Ими пользовались беспризорники, которые ловили здесь кошек для продажи их шкурок.

В 1928 году здание передали управлению «Электроток» (или «Петроток», сейчас — «Ленэнерго»). При этом скульптор Рассадин переоформил барельеф на верхней части главного аттика, убрав с него символы царской власти и заменив надпись «Казармы лейб-гвардии Павловского полка» на «Ленэнерго». Во время Великой Отечественной войны, с 6 по 14 сентября 1941 года в здании формировалась 7-я дивизия народного ополчения. Во время блокады 6 ноября 1941 года в дом попала 250-килограммовая авиабомба, при попытке обезвредить которую погибло пятеро человек.

В 2011 году «Ленэнерго» переехала в новое здание. В следующем году началась реконструкция здания казарм Павловского полка для превращения его в элитный отель.

Казармы Павловского полка

Вид Миллионной улицы. Гравюра Т. Малтона 1790 года. Слева, напротив Мраморного дворца, видно здание Ломбарда и Воспитательного дома, выстроенное Ю. Фельтеном в 1779 году	Здание казарм Павловского полка. Фасад, выходящий на Миллионную улицу	Здание казарм Павловского полка. Центральная часть фасада, выходящего на Миллионную улицу	Здание казарм Павловского полка. Фасад, выходящий на Миллионную улицу ночью

Дворец Кантемира — Дом Громова (№ 7)

Следующее строение по нечетной стороне улице за Мраморным дворцом, имеет сразу три адреса: Миллионная улица № 7, Мраморный переулок № 1 и Дворцовая набережная № 8, и хотя формировалось в своё время как единый комплекс, в настоящее время его фасады стилистически представляют собой три разных здания: фасад дома на углу Миллионной и Мраморного переулка, фасад, выходящий на Мраморный переулок и фасад, выходящий на Дворцовую набережную.

От Аптекарского до Мошкова переулка

Здание Главной аптеки (№ 4)

Следующим на чётной стороне улицы за зданием Павловских казарм является здание Главной аптеки, отделённое от предыдущего Аптекарским переулком.

В начале XVIII века на этом месте стоял дом аптекаря Леекенса. В 1722 году на этом участке по проекту Доменико Трезини была построено каменное здание Главной сухопутной аптеки, которую переместили на это место из Петропавловской крепости в 1724 году. В связи с этим переулок, примыкавший в этом месте к Миллионной улице получил название — Аптекарский. В 1731 году сухопутная аптека была объединена с дворцовой и новое учреждение стало именоваться Императорской Главной аптекой. Первое здание аптеки сгорело в 1735 году, его восстановили, но здание вновь было уничтожено пожаром в 1737 году.

К концу XVIII века здание сильно обветшало и в 1796 году было построено новое здание по проекту Д. Кваренги. Во второй половине XIX века отдельные деталь фасада были незначительно изменены, но здание в целом хорошо сохранилось до наших дней. С 1839 года аптека была переведена в новое здание по адресу Невский проспект, дом № 66, а в бывшем здании аптеки были размещены квартиры офицеров Павловского полка. Они находились в этом здании вплоть до 1917 года.

В начале XXI века вокруг здания разогрелся скандал. В 2011 году одним из жильцов над своей квартирой незаконно была надстроена мансарда, которая была снесена по решению суда.

Главный фасад, выходящий на Миллионную улицу украшен четырьмя коринфскими полуколоннами и треугольным фронтоном, а боковой фасад по Аптекарскому переулку — четырьмя пилястрами и фронтоном.

Дом Бортнянского (№ 9)

Первый жилой дом на этом участке был построен в 1705 году купцом Прокофием Коротковым. В послепетровское время здесь находился дом фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого Большого. В 1797 году трёхэтажный дом приобрёл композитор Дмитрий Степанович Бортнянский, который прожил в нём до самой смерти в 1825 году. По его заказу в 1803 году архитектор А. Д. Захаров перестроил особняк.

После смерти Бортнянского дом купил купец Марк Исаакович Гарфункель, причём, по некоторым данным, дом в тот момент был пятиэтажным. В 1860-х годах домом владел тайный советник Дмитрий Михайлович Прокопович-Антонский, а после его смерти дом перешёл вдове, Марии Андреевне. В конце XIX века здесь находилось посольство Португалии. В начале XX века участок принадлежал чиновникам Александру Михайловичу и Владимиру Николаевичу Рембелинским. а после них владельцами дома стали Владимир Александрович Ратьков-Рожнов и его сын Ананий, жившие по соседству, в доме № 7.

Особняк Гагарина — Дом Жеребцовой (№ 11)

В 1720-х годах здесь было три участка с домами, один из которых принадлежал В. В. Долгорукову. В 1790-е годах он принадлежал капитану П. П. Рогозинскому. В начале XIX века этот и соседние участки на набережной, принадлежавшие адмиралу О. М. де Рибасу, по указанию Павла I были приобретены в казну и отданы П. В. Лопухину с дочерью — А. П. Лопухиной, муж которой, П. Г. Гагарин жил здесь до своей смерти в 1850 году.

Дом наследовала его дочь Наталья (1837—1912), вышедшая замуж за Михаила Дмитриевича Жеребцова. При ней дом был перестроен архитектором Л. В. Фонтана, который объединил его с домом на набережной. С 1914 года домом владел Иван Агапиевич Воронин. До 1917 года здесь также размещались в разное время: посольство США, дипломатическая миссия Дании, канцелярия посольства Румынии.

Запасной дворец при Ново-Михайловском дворце (№ 6)

В 1733 году участок был пожалован Павлу Фёдоровичу Балк-Полеву, построил по проекту архитектора Ивана Коробова со стороны Миллионной улицы каменный особняк в два этажа на высоких погребах с мезонином, законченный в 1741 году. В 1738 году в доме была освящена церковь во имя Иоанна Богослова После смерти Павла Фёдоровича в 1743 году дом перешёл по наследству его младшей дочери Матрёне, которая в 1755 году продала особняк мужу сестры Марии, гофмаршалу Семёну Кирилловичу Нарышкину, В это время на Миллионную улицу выходил солидный трёхэтажный особняк, фасад которого даже со двора был обильно украшен лепниной, а центральные въездные ворота позволяли проехать с улицы во двор, тогда как со стороны Мойки располагались лишь служебные, в основном деревянные постройки. После смерти Нарышкина в 1775 году дом перешёл его жене, Марии Павловне.

После смерти Марии Павловны Нарышкиной в 1793 году, по её завещанию, особняк перешёл к её племяннику, сыну её сестры Натальи, князю Павлу Щербатову, который на другом конце участка лицом к набережной Мойки построил двухэтажный каменный флигель с аркадой в первом этаже, с девятью торговыми лавками сдаваемыми в аренду местным купцам (наб. Мойки № 5). Через год по распоряжению князя здание надстроили третьим этажом, оформили фасады дома рустом и лепными деталями. Помещения в новом корпусе, как и в особняке на Миллионной, сдавались внаём. Когда в 1831 году Щербатов умер, домом стала управлять его вдова, Анастасия Валентиновна. После смерти последней в 1841 году, дом перешёл к их дочери — Натальи Павловне Зубовой, которая продала дом некой Рубцовой, от которой через несколько лет участок достался жене графине Ольге Павловне Зубовой. В 1856 году в доме жил композитор Николай Андреевич Римский-Корсаков. В середине XIX века архитектор Карл-Густав Альштрем перестроил дом.

В 1857 году весь участок был выкуплен в казну и под руководством придворного архитектора Андрея Штакеншнейдера в начале 1860-х годов был перестроен под служебный корпус и конюшенный двор Ново-Михайловского дворца. Фасад дома по Миллионной был декорирован пилястрами, убранством в стиле рококо (завитки в виде раковин, растительный орнамент, изогнутый в спирали, асимметрия декора). В корпусе находились квартиры придворных великого князя и основные службы дворца, а в дворовых строениях между Миллионной и Мойкой размещались конюшни и сараи. В 1863 году часть участка, примыкающая к Мойке, была сдана в аренду известному мебельному фабриканту К. А. Туру. В начале 1920-х годов в корпусе, выходящем на Миллионную улицу, работало консульство Бухарской народной республики. После него здесь были устроены обычные коммунальные квартиры, в одной из которых жил историк театра Юрий Слонимский. В начале 1930-х годов здание было надстроено ещё двумя этажами. С 1967 года здесь размещается Северо-Западный государственный заочный технический университет.

Дом Чевкина (№ 13)

В начале XVIII века на этом месте стоял дом оберцалмейстера Дмитрия Симонова. В 1715 году его купил капитан-лейтенант Данила Чевкин. По всей видимости, он выкупил весь участок до Дворцовой набережной. К 1730 году уличный флигель его дома был полностью отстроен, и часть его сдавалась под торговые заведения, а флигель, выходящий на Дворцовую набережную был завершен только в 1740-х годах. В конце XVIII — начале XIX веков дом принадлежал графу Григорию Владимировичу Орлову. В 1820-х годах домом владел генерал-лейтенант А. П. Ожерский, а в конце 1830-х годов участок перешёл семье Рюминых. В 1839 году архитектор К. Я. Маевский перестроил особняк добавив к нему третий этаж и изменив фасад.

В 1860-х годах дом принадлежал княгине Елизавете Сергеевне Мещерской (при этом, в 1871 году смежный участок дома № 12 по Дворцовой набережной принадлежал княгине Надежде Ивановне Мещерской). В 1890-х годах участок принадлежал княгине Марии Николаевне Васильчиковой, затем — графу Н. С. Строганову, а ещё позже — промышленнику Лазарю Яковлевичу Полякову, при котором тут начал работу аристократический «Новый клуб». После революции клуб прекратил своё существование, а его помещения заняли коммунальные квартиры. В 1930-х годах в доме жили художник-карикатурист Н. Э. Радлов и артист Е. П. Студенцов.

Дом Д. П. Салтыковой (№ 15)

Сквозной участок до набережной Невы в 1732 году императрица Анна Иоанновна подарила князю Алексею Ивановичу Шаховскому, который, впрочем, в доме практически не жил, так как по служебным обстоятельствам постоянно находился вначале в Польше, а затем на Украине. Сохранившийся до наших дней дом, выходящий на Миллионную улицу, был построен в конце XVIII века. В начале XIX века им владела графиня Дарья Петровна Салтыкова, затем банкир Ливио. В 1800-е годы Департамент уделов выкупил дом банкира Ливио вместе с соседними «Миллионным домом» и зданием городского ведомства.

В конце XIX века особняком владела внебрачная дочь великого князя Михаила Павловича, Надежда Михайловна Половцова, супруга государственного секретаря Александра Александровича Половцова, которая сдавала дом в наём. В 1898 году архитектор Л. Петерсен переделал в доме здесь интерьеры, провёл водопровод, устроил в подвале кладовые. В начале XX века участок, вместе с соседним домом Чевкина перешёл во владение «Нового клуба». В 1907 году архитектор Роберт Марфельд изменил фасад и интерьеры здания.

Дом Глинки-Маврина (№ 8)

Дом № 8, кроме названия «дома Глинки-Марина», также носит второе имя «Дом Тарханова-Моуравова». Когда то это был сквозной участок до набережной Мойки, где дом имел № 7. Это один из самых узких домов на улице — его фасад имеет в ширину всего 13 метров (четыре окна). В 1730-х годах на этом участке находился каменный дом армянского купца Фишера (Вершеля). В 1740-х годах им владел придворный лекарь Христофор Михайлович Паульсен. После его смерти дом по наследству перешёл к его сыну архитектору Готлибу Паульсену. К этому времени со стороны Миллионной улицы стоял каменный двухэтажный на высоких подвалах дом, а к Мойке выходила огороженная деревянным забором пустая территория, которая была застроена только в начале XIX века. Одним из жителей дома № 7 по реке Мойке в 1825—27 годах был поэт Павел Александрович Катенин. С 1844 года домом владела Анна Александровна Маврина, дочь генерала Александра Яковлевича Сукина и жена сенатора Семёна Филипповича Маврина. После её смерти в 1871 году дом перешёл к её дочери Александре Семёновне, вышедшей замуж за генерала Бориса Григорьевича Глинку, которому с 1865 года было дозволено носить двойную фамилию «Глинка-Маврин». Их семья проживала в квартире № 4. После смерти Бориса Глинки-Маврина в 1895 году домом владел его сын полковник Кавалергардского полка в отставке Николай Борисович Глинка-Маврин. По его приглашению 1 декабря 1895 года квартиру на третьем этаже занял его знакомый по полку, поручик, будущий президент Финляндии Густав Карлович Маннергейм. Здесь он, вместе со своей женой Анастасией Николаевной и дочерьми Анастасией и Софьей, прожил до 17 сентября 1898 года, после чего семья перебралась в казённую квартиру на набережной Мойки (дом № 29).

В 1903—05 годах здание со стороны Мойки было надстроено по проекту техника-строителя А. К. Голосуева. Позже был построен новый дом № 8 по Миллионной улице. Этой работой занимался А. К. Голосуев по чертежам Г. П. Хржонстовского. О владельцах дома в начале XX века имеются противоречивые сведения. Согласно В. Измозику в 1903—05 годах участком владел директор-распорядитель «Первого товарищества публикационного дела в России» князь Юрий Григорьевич Тарханов-Моуравов. В то время как Г. Зуев утверждает, что перестройка здания со стороны Мойки производились в 1903—04 годах ещё для Н. Б. Глинки-Маврина, от которого в 1905 году участок перешёл купчихе Елене Николаевне Бириной, вышедшей вскоре за помощника петербургского градоначальника генерал-лейтенанта Оскара Игнатьевича Вендорфа. При этом, по документам территория принадлежала Вендорфу, но фактически им распоряжалась его супруга. В. Измозик утверждает, что Вендорфам участок перешёл лишь за несколько лет до 1917 года. Возможно, речь идёт о двух самостоятельных участках, которые оказались в одних руках только перед революцией.

Доходный дом Петербургского английского собрания (№ 17)

Согласно Т. А. Соловьевой при Петре I домом на участке до набережной Невы на этом месте владел майор Василий Корчмин. В то же время, В. С. Измозик считает, что Василий Корчмин владел соседним участком, на котором впоследствии расположился Ново-Михайловский дворец (Дворцовая набережная, 18 и Миллионная улица, 19). В пользу второй версии говорит и упоминание о доме Корчмина в книге А. И. Богданова «Описание Санкт-Петербурга», написанной в середине XVIII века.

В 1730-х годах владельцем участка был генерал-аншеф Андрей Иванович Ушаков, а в начале XIX века дом принадлежал княгине Екатерине Алексеевне Долгоруковой. Т. А. Соловьева сообщает, что в 1806 году дом № 16 по набережной принадлежал камер-фрейлине Екатерине Ивановне Велле, а с 1829 года им владел граф Александр Иванович Апраксин, который в 1846 году продал его князю Льву Радзивиллу и его супруге Софье Александровне, которые владели всем участком от берега Невы до Миллионной улицы.

С конца XIX века дом принадлежал аристократическому клубу «Английское собрание». По его заказу в 1899—1900 годах дом со стороны Миллионной улицы был перестроен по проекту архитектора Ф. Вержбицкого. После революции 1917 года Английский клуб прекратили своё существование, а помещения дома заняли коммунальные квартиры. 30 августа 1918 года во дворе дома № 17 по Миллионной улице был задержан Леонид Каннегисер, пытавшийся здесь скрыться после убийства Моисея Урицкого.

Дом Штакеншнейдеров (№ 10)

В 1740-х годах в доме, стоявшем на этом участке жил фельдшер Семёновского полка Эмс. В 70-х годах XVIII века части участка, выходившем на Миллионную улицу стоял двухэтажный на высоких подвалах лицевой флигель, кроме того имелись одноэтажные корпуса по бокам участка, а пустая территория со стороны Мойки ограничивалась деревянным забором. В начале XIX века участком владел книготорговец Антон Роспини, в 1820-х годах он принадлежал Катерине Герат. В 1849 году дом принадлежал жившему по соседству (дом № 12) купцу Егору Ивановичу Петрову. При нём дом со стороны Миллионной улицы имел четыре этажа, а со стороны Мойки участок по прежнему был не застроен, его отгораживал от берега реки только забор.

В 1851 году территорией владели уже два брата, титулярные советники М. Е. и Д. Е. Петровы. В 1851 году, по их просьбе, архитектор Штакеншнейдер Андрей Штакеншнейдер подготовил проект перестройки дома, после представления которого заказчикам, Петровы предложили ему выкупить весь участок со всеми находящимися на нём строениями. После покупки участка, Штакеншнейдер перестроил дом и внутридворовые здания. В корпусе, выходившим на Миллионную улицу, был заново отделан лицевой фасад, использовав в процессе работы элементы и мотивы итальянского ренессанса первой четверти XVI века. Окна здания зодчий обрамил строгими наличниками, а поверхность стены расчленил линиями филенок и рустованными лопатками. Здесь расположилась архитектурная мастерская владельца дома, его кабине и кабинеты главных специалистов, приёмная, выставочный зал образцов строительных объектов и отделочных материалов. К главному корпусу со стороны двора примыкал четырёхэтажный каменный флигель. Боковые продольные дворовые флигели высотой от одного до четырёх этажей в совокупности с двумя поперечными флигелями и двумя одноэтажными постройками являлись естественным окружением огромного пространства южной части двора с разбитым в нём садом, выходящим на набережную Мойки. Дворовые флигели были приспособлены для сдачи их помещений внаём, часть площадей была предоставлена обслуживающему персоналу (дворникам, горничным, садовникам, кучерам). Жилые помещения для своей многочисленной семьи Штакеншнейдер разместил в четырёхэтажном поперечном корпусе с окнами на набережную Мойки (наб. Мойки, 9).

В доме проходили штакеншнейдеровские «субботы», вдохновительницей которых была дочь хозяина Елена Андреевна на которых собирались поэты, писатели, артисты и художники, ставились любительские спектакли. Здесь бывали В. Г. Бенедиктов, И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, Я. П. Полонский, А. П. Брюллов, Ф. А. Бруни, И. К. Айвазовский, И. И. Соколов, П. Л. Лавров, М. О. Микешин, А. П. Философова и другие. В доме Штакеншнейдера познакомились писатель Ф. М. Достоевский и адвокат А. Ф. Кони.

Из-за болезни главы семьи Штакеншнейдер продали дом, по одним источникам в 1860 году, по другим — 1865 году купцу II гильдии А. Н. Бетлингу. По его заказу архитектор Н. А. Гаккель перестроил особняк, превратив его комплекс доходных домов. Большинство корпусов было надстроено, на месте зимнего сада также вырос многоэтажный флигель. В начале 1890-х годов дом приобрела жена отставного генерал-майора Екатерина Петровна Десталь, муж которой, Алексей Петрович, выполнял обязанности управляющего. Одну из квартир в доме на Миллионной улице в этот период снимал князь Юлий Дмитриевич Урусов. В дальнейшем домом владели княгиня Е. С. Щербатова, финансист Н. Н. Сущов, У. Д. Дараган и жена надворного советника А. А. (Л. К.) Бибикова. В 1898 году по проекту В. Р. Курзанова дом был надстроен четвёртым этажом, большинство интерьеров было изменено.

В 1990-е годы в здании располагалась редакция телепередачи «Городок».

Шталмейстерский корпус Ново-Михайловского дворца (№ 19)

Согласно Т. А. Соловьевой в 1710-х годах участки на которых впоследствии расположился комплекс зданий Ново-Михайловского дворца принадлежали графу Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину и генерал-фельдмаршалу князю Василию Владимировичу Долгорукову. В. С. Измозик считает, что ещё одним владельцем участка на этой территории был майор Преображенского полка Василий Корчмин. Однако до конца строительства князь не дожил. Он умер в 1742 году и земля перешла по наследству его дочери Варваре, вышедшей в 1743 году замуж за графа Пётра Борисовича Шереметева. В 1745—50 годах (по другим данным — в 1736—46 годах), по проектам казнённого в 1740 году архитектора Петра Еропкина, под руководством архитекторов Г. Д. Дмитриева и С. И. Чевакинского здесь было построено два (один со стороны Дворцовой набережной, другой — по Миллионной улице) трёхэтажных дворца на погребах с тремя ризалитами, соединённых двумя надворными флигелями. Здания были выполнены в стиле итальянского ренессанса с заметными вкраплениями барокко.. К началу XIX века на участке уже располагался каменный особняк «на 84 покоя», известный как «Миллионный дом». Здесь проводились любительские спектакли. 21 февраля 1766 года в одной из представленных в доме Шереметева пьес роль главного героя сыграл великий князь Павел Петрович.

В 1800-е годы «Миллионный дом» вместе с располагавшимися по соседству домом банкира Ливио и зданием городского ведомства выкупил Департамент уделов, по заказу которого в 1807—09 годах особняк был перестроен по проекту архитектора Андрея Воронихина, при этом зодчий сохранил структуру фасада здания. В апреле 1830—31 годах в департаменте работал Николай Васильевич Гоголь.

В 1857—61 годах на Дворцовой набережной был построен Ново-Михайловский дворец. Создавший его архитектор Андрей Штакеншнейдер со стороны Миллионной улицы разместил Шталмейстерский корпус. Его изогнутая стена, обращенная во двор, является остатком дворца Черкасского.

После революции 1917 года дом был отдан военному министерству. В 1920-е годы здесь находилось Управление начальника военных сообщений военного округа, а кроме того, в нём разместились квартиры высокопоставленных военных. В разное время здесь жили Михаил Николаевич Тухачевский (1928—31 годы), Август Иванович Корк, Виталий Маркович Примаков, Борис Миронович Фельдман, Борис Михайлович Шапошников (1925—27 годы). В квартире Тухачевского иногда гостил молодой композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович. В 1932—33 годах в доме жили разработчики ракетной техники Борис Сергеевич Петропавловский и Иван Терентьевич Клеймёнов.

Дом находился в ведении Петроградского (Ленинградского) военного округа до 1960 года. В настоящее время дом № 19 продолжает быть жилым зданием.

Дом Петровых (№ 12)

В 1740-х годах на участке дома стояло два жилых здания, принадлежащих генерал-аншефу Дмитрию Андреевичу Шепелеву и камердинеру К. С. Леванову. В середине XVIII века здесь было построено новое четырёхэтажное здание для лекаря И. Верта. В 1792—98 годах в доме жил художник Иоганн-Баптист Лампи-старший со своим сыном, а в 1798—1820 годах — живописец Владимир Лукич Боровиковский.

С 1840-х годов домом, имевшим в то время три этажа стороны Миллионной улицы, владели купцы Петровы. В 1849 году хозяином числился купец Егор Иванович Петров, одновременно владевший и соседним домом № 10, а в 1860-х годах дом принадлежал коллежскому советнику Михаилу Егоровичу Петрову.

В конце XIX века дом купила жена действительного статского советника, члена Совета детских приютов Зинаида Яковлевна Минюшская, а в 1899 году участок перешёл во владение к Обществу эксплуатации электрической энергии, от которого достался предпринимателю, работавшему в сфере, связанной с электричеством, Арману Исидоровичу Фретеру, который устроил в доме контору и склад. В 1900 году архитектор М. И. Сегаль надстроил на здании пятый этаж. После него домом владела жена действительного статского советника Е. Э. Исакова, а ещё позже — Российское общество застрахованных капиталов и доходов.

В начале XX века квартиру в доме снимал служащий архива Министерства иностранных дел, будущий нарком иностранных дел, Георгий Васильевич Чичерин, а перед самой революцией здесь жил обер-прокурор Синода Николай Павлович Раев. В 1906 году в здании работала типография «Северная печатня», в которой печатался сатирический журнал «Овод». 3 марта 1917 года, в расположенной в доме квартире князя Павла Павловича Путятина, провели переговоры великий князь Михаил Александрович и делегация политиков, среди которых были П. Н. Милюков, А. И. Гучков, В. Д. Набоков, М. В. Родзянко, А. Ф. Керенский, В. В. Шульгин, Г. Е. Львов и другие. После нескольких часов обсуждения Михаил Александрович в комнате дочери Путятина, за маленькой ученической партой, подписал акт «непринятия Престола».

Особняк Гинцбург (№ 14)

В 1740-х годах участок на месте дома № 14 принадлежал придворному повару Юрию Патону. Затем домом на этом участке владел Кирилл Степанович Рубановский, а после его смерти оно по наследству перешло к его с сыну — Василию Кирилловичу Рубановскому, занимавшего должность чиновника Главной дворцовой канцелярии. В доме Василия Рубановского бывал писатель Д. И. Фонвизин, его брат Андрей Кириллович Рубановский учился в Лейпциге вместе с А. Н. Радищевым, за которого впоследствии последовательно вышли замуж две дочери хозяина дома — Анна и Елизавета. В 1770-е годы на участке располагался лишь дом, выходящий на Миллионную улицу, в то время как со стороны Мойки находилось пустое пространство, огороженное каменным забором с воротами.

В середине XIX века архитектор Ф. И. Соболевский надстроил над зданием третий этаж, а в 1906 году был надстроен и пятый этаж.

В 1910 году здание, в котором к тому времени располагалась небольшая ткацкая фабрика, вместе со смежным домом № 13 на Мойке приобрёл финансист барон Александр Горациевич Гинцбург. По его заказу в 1911—13 годах архитектор О. Р. Мунц перестроил оба дома. Дом № 14 на Миллионной на основе старых конструкций был переделан в двухэтажный особняк с мансардой и фасадом в стиле необарокко. После перестройки Александр Гинцбург подарил участок своей жене баронессе Розе Сигизмундовне Гинцбург, которая до 1917 года сдавала квартиры в домах в аренду богатым жильцам.

После Октябрьской революции в доме располагалось общество «Старый Петербург — Новый Ленинград», затем 16-й детский дом, 42-я школа для переростков. С 1937 года по настоящее время в здании размещается средняя школа № 204. В 1941 году в мансарду дома попала бомба. При восстановлении здания оно было сделано трехэтажным.

Дом Штакельберг (№ 16)

В 1740-х годах участком владел капитан Иван Андреевич Вильден. К 1770-м годам участок был застроен только со стороны Миллионной улицы, а у Мойке находилось пустое пространство, огороженное каменным забором с воротами.

В начале XIX века домом владел пекарь Иван Рольфсен и его наследники, затем «жена мастера» Катерина Герат. В 1837 году в доме проживал князь Пётр Владимирович Долгоруков, а в 1843 году, когда домом владел купец Титов, в располагавшихся в доме меблированных комнатах мадам Тардиф на протяжении 10 недель жил французский писатель Оноре де Бальзак, приехавший в Петербург ради свидания со своей возлюбленной Эвелиной Ганской.

В 1849 году сквозным участком от Мойки до Миллионной улицы владел действительный статский советник Александр Яковлевич Перрен, а после него владельцем дома стал некто Григорий Перемыкин. По данным Н. Цылова к этому году дом на Миллионной улице, бывший ранее трёхэтажным, уже был надстроен четвёртым этажом, в то время как Г. Зуев считает, что дом стал четырёхэтажным только в 1858 году под руководством архитектора А. Х. Кольба.

В 1860-х годах квартиры в доме снимали граф Александр Петрович Толстой и генерал Александр Николаевич Сутгоф.

С 1890-х годов до 1917 года домом владела графиня Текла Павловна Штакельберг (Стакельберг), дочь графа П. А. Шувалова. Её супруг генерал Густав Эрнестович Штакельберг был убит матросами во время Февральской революции 1917 года рядом со своим домом.

Дом Барятинских (№ 21)

Дом, располагающиеся по нечётной стороне Миллионной улицы, на углу с Мошковым перелуком (номер дома по переулку — № 6) является примером безордерного решения классицистической композиции фасада. Художественный эффект основывается на соотношениях и пропорциях отдельных частей и элементов фасада. Членение по горизонтали подчеркнуто мотивом лепных поясов, членение по вертикали — ризалитами в центре и по краям.

В начале XVIII века на этом участке находился дом гофинтенданта Петра Ивановича Мошкова, по имени которого и получил своё название Мошков переулок. Само здание было построено в в 1720—30-х годах по проекту неизвестного архитектора. В конце XVIII — начале XIX века в здании располагалось комендантское управление (ордонансгауз) Санкт-Петербурга, затем дом принадлежал коллежскому советнику Степану Козелле, а после него — графу Александру Ивановичу Чернышёву.

По его заказу в 1830-х годах архитектор И. И. Шарлемань перестроил дом. Граф Чернышев подарил дом своей дочери Елизавете, которая в 1840 году вышла замуж за князя Владимира Ивановича Барятинского. В 1900—03 годах архитектор Е. С. Воротилов перестроил дворовые корпуса, а в 1912 году над ними надстроил четвёртый этаж архитектор Н. Д. Каценеленбоген.

После смерти Елизаветы Александровны Баратянской в 1902 году, особняком до революции владели её дочь Мария Владимировна (1851—1937) вместе со своим мужем, приходившимся ей двоюродным братом, Иваном Викторовичем Барятинским (1857—1915).

Дом Майдель (№ 18)

Напротив дома Барятинских на чётной стороне Миллионной улицы находится дом, имеющий также адреса по Мошкову переулку (№ 8) и набережной реки Мойки (№ 17).

В начале XVIII века на этом участке жил протестантский пастор Генрих Готлиб Нациус, а в 1738 году участком владел купец Яган Годфрид Купфер. В 1770-х годах на стороне участка, выходящую на Миллионную улицу находился двухэтажный корпус, а стороны на Мошков переулок и Мойку занимал одноэтажный на высоких подвалах жилой дом, имевший ширину со стороны Мойки четыре окна. В начале XIX века домом владел купец 2-й гильдии Иван Тухманов, а затем — его наследники. С 1840-х годов владелицей дома была жена купца Екатерина (Елизавета) Егоровна Батырева.

В 1880 году у её наследников весь участок выкупила вдова богатого петербургского чиновника М. К. Петрова. По её заказу в 1881—82 годах здание было перестроено под доходный дом архитектором А. В. Ивановым. Он надстроил третий этаж, перестроил внутренние помещения, украсил фасады рустом и карнизами окон. На первом этаже дома разместились магазины и «конюшенная аптека» Исидора Моисеевича Лунца. У Петровой в 1880-х годах снимал квартиру студент Академии художеств Коста Леванович Хетагуров.

В начале 1890-х годов дом приобрела баронесса Эмилия Августовна Майдель, которая перестроила здание в 1902 году. При ней в доме расположился трактир И. Б. Давыдова, переросший вскоре в ресторан Сергея Ивановича Давыдова, зеленная, мясная, мелочная лавки, прачечная и сапожная мастерские. В 1915 году в доме несколько месяцев жил Александр Дмитриевич Самарин.

После революции 1917 года в доме расположились коммунальные квартиры.

От Мошкова переулка до Зимней канавки

Дом Черткова (№ 23)

Уже в 40-х годах XVIII века участок, на котором в настоящее время находятся дом № 23 по Миллионной улице и дом № 22 на Дворцовой набережной был разбит на две части и на нём находилось два строения. Они принадлежали капитану Прокофию Васильевичу Мурзину и кораблестроителю Филиппу Петровичу Пальчикову. В настоящее время в вопросе кто конкретно из них владел участком на Миллионной улице, а кто — на Дворцовой набережной, разные исследователи придерживаются противоположных мнений.

В конце XVIII века домом на Миллионной владел купец Делинг, а в 1809 году хозяевами двух участков на этом месте были его вдова Луиза Делинг и тайный советник А. А. Тарсуков. В начале 20-х годов XIX века здания на этом участке принадлежали коллежскому советнику Степану Козелла и придворной даме Марии Саввишне Перекусихиной, в доме которой жил художник Викентий Бриоски.

В 1844 году участок дома принадлежал Любови Николаевне Леонтьевой — вдове генерал-майора И. С. Леонтьева.

С 1870-х годов участок принадлежал обер-егермейстеру Григорию Александровичу Черткову. По мнению В. С. Измозика, в 1877—78 годах по заказу Черткова архитектор Р. А. Гёдике перестроил дом на Миллионной улице, в то же время Т. А. Соколова считает, что Гёдике перестраивал дом на Дворцовой набережной. После смерти Григория Александровича в 1900 году дом принадлежал его сыновьям Александру и Григорию, а затем его внукам.

В 1916 году в доме снимали квартиру маркиза Елизавета Михайловна де Пассано (дочь Михаила Салтыкова-Щедрина) и Елизавета Александровна Бок, вдова генерал-майора Александра Осиповича Бока, организовавшая в своей квартире «Общество национального воспитания в память П. А. Столыпина».

Дом Союза печатников (№ 20)

<center>М. Ю. Лермонтов. «Княгиня Лиговская». Глава IX

Баронесса Р. была русская, но замужем за курляндским бароном, который каким-то образом сделался ужасно богат; она жила на Мильонной улице в самом центре высшего круга. С одиннадцатого часа вечера кареты, одна за другой, стали подъезжать к ярко освещённому её подъезду: по обеим сторонам крыльца теснились на тротуаре прохожие, остановленные любопытством и опасностию быть раздавленными

Участок дома был застроен ещё в начале XVIII века. В 1740-х годах на этом месте располагался знаменитый в то время морской трактир Юберкампфа, а с 80-х годов XVIII века — Пажеский корпус, который в 1810 году переехал в Воронцовский дворец, после чего владельцем особняка стал купец 1-й гильдии Фома Сиверс.

Впоследствии особняком владела Екатерина Александровна Новосильцева — вдова сенатора Петра Новосильцева. И. Л. Андронников считал, что этот дом упоминается среди адресов в незаконченным романе М. Ю. Лермонтова «Княгиня Лиговская». По мнению В. С. Измозика во флигеле дома со стороны Мошкова переулка с 1826 года жил князь В. Ф. Одоевский. После Е. А. Новосильцевой особняком владели её наследники, так, например, в 1849 году владельцем значился Николай Петрович Новосильцев.

Затем участок выкупил действительный статский советник Пётр Степанович Елисеев, а в начале XX века дом принадлежал Анне Петровне Леляновой — жене городского главы П. И. Лелянова. По её заказу архитектор Л. Н. Бенуа построил на участке новый особняк.

В 20-х годах XX века годах на участке по заказу руководства профсоюза печатников был построен новый жилой дом в стиле конструктивизма.

Дом Плаутина (№ 25)

История дома в 18 веке в точности не документирована. С 1808 года по адресу ул. Миллионная, дом 25 размещалось французское посольство. 27 января 1837 года во французское посольство (дом № 25) приезжали А. С. Пушкин и К. К. Данзас. Они встречались с секундантом Дантеса, секретарем посольства д’Аршиаком для обсуждения условий дуэли между Пушкиным и Дантесом. В 1859—1860-х годах дом перестраивается по проекту Густава Мартыновича Барча. С какого момента во владение домом вступает семейство Плаутиных, точно установить не удается, но уже в 1892 году в «Адресной книге Санкт-Петербурга» значится, что оно живёт по адресу Миллионная 25, который соответствует и дому № 24 по Дворцовой набережной.

В марте 1908 года по этому адресу значатся контора и редакция журнала «Пожарное дело».

Вплоть до 1917 года Плаутины владеют этим домом. Фасад дома был переделан в 1909 году, а в 1913 году дом был перестроен по проекту архитектора И. А. Претро. В квартире № 8 этого дома И. А. Претро впоследствии и жил. Герб на фасаде дома был укреплен при завершении его перестройки (1913 г.) по заказу владельца строения — Сергея Николаевича Плаутина.

Архитектурный стиль дома — модерн или северный модерн. В 1971 г. в доме проводится капитальный ремонт с расселением жильцов. В ходе ремонта дом надстраивается на один этаж. В 2007 году создано ТСЖ «Миллионная 25».

Дворец Великого Князя Владимира Александровича (№ 27)

Жил В. В. Струве в 1948—1965 годах

Дом Эбелинга (№ 26)

Луиджи Руска. В доме жил и помогал больным (1828—1859) медик Н. Ф. Арендт

Запасной дом Зимнего дворца (№ 31)

Бывший участок Феодосея Скляева, флигель (последняя перестройка — 1878 год, арх. Н. Ф. Беккер), входит в комплекс Государственного Эрмитажа

Казармы Преображенского полка (№ 33)

Штаб СЗО ВВ МВД РФ. Участок Зимнего дворца Петра I)

1-й Зимний мост

В конце улицы
Номер дома	Иллюстрация	Описание	Архитектор	Постройка	Координаты
№ 36		Российский государственный архив военно-морского флота (РГАВМФ)			59°56′28″ с. ш. 30°19′06″ в. д.59.94111° с. ш. 30.31833° в. д. / 59.94111; 30.31833
№ 36		Здание архива Государственного совета, ныне Российский государственный архив военно-морского флота (РГАВМФ)	М. Е. Месмахер при участии В. М. Карловича	1883—1887	59°56′28″ с. ш. 30°19′06″ в. д.59.94111° с. ш. 30.31833° в. д. / 59.94111; 30.31833
№ 35		Новый Эрмитаж			59°56′28″ с. ш. 30°19′03″ в. д.59.94111° с. ш. 30.31750° в. д. / 59.94111; 30.31750
		Атланты Эрмитажа
		Малый Эрмитаж

Литература

• Горбачевич К. С., Хабло Е. П. Почему так названы? О происхождении названий улиц, площадей, островов, рек и мостов Ленинграда. — 3-е изд., испр. и доп. — Л.: Лениздат, 1985. — С. 401. — 511 с.
• Горбачевич К. С., Хабло Е. П. Почему так названы? О происхождении названий улиц, площадей, островов, рек и мостов Санкт-Петербурга. — 4-е изд., перераб. — СПб.: Норинт, 1996. — С. 160—161. — 359 с. — ISBN 5-7711-0002-1.
• Городские имена сегодня и вчера / сост. С. В. Алексеева, А. Г. Владимирович, А. Д. Ерофеев и др. — Лик.

Отрывок, характеризующий Миллионная улица (Санкт-Петербург)

Наташа проснулась и увидала Соню.
– А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.
– Соня, ты прочла письмо? – сказала она.
– Да, – тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.
– Да как обвенчаться! – проговорил Пьер на слова Марьи Дмитриевны. – Он не мог обвенчаться: он женат.
– Час от часу не легче, – проговорила Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей.
Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Марья Дмитриевна боялась, чтобы граф или Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, которое она намерена была скрыть от них, не вызвали на дуэль Курагина, и потому просила его приказать от ее имени его шурину уехать из Москвы и не сметь показываться ей на глаза. Пьер обещал ей исполнить ее желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала и старому графу, и Николаю, и князю Андрею. Кратко и точно изложив ему свои требования, она выпустила его в гостиную. – Смотри же, граф ничего не знает. Ты делай, как будто ничего не знаешь, – сказала она ему. – А я пойду сказать ей, что ждать нечего! Да оставайся обедать, коли хочешь, – крикнула Марья Дмитриевна Пьеру.
Пьер встретил старого графа. Он был смущен и расстроен. В это утро Наташа сказала ему, что она отказала Болконскому.
– Беда, беда, mon cher, – говорил он Пьеру, – беда с этими девками без матери; уж я так тужу, что приехал. Я с вами откровенен буду. Слышали, отказала жениху, ни у кого не спросивши ничего. Оно, положим, я никогда этому браку очень не радовался. Положим, он хороший человек, но что ж, против воли отца счастья бы не было, и Наташа без женихов не останется. Да всё таки долго уже так продолжалось, да и как же это без отца, без матери, такой шаг! А теперь больна, и Бог знает, что! Плохо, граф, плохо с дочерьми без матери… – Пьер видел, что граф был очень расстроен, старался перевести разговор на другой предмет, но граф опять возвращался к своему горю.
Соня с встревоженным лицом вошла в гостиную.
– Наташа не совсем здорова; она в своей комнате и желала бы вас видеть. Марья Дмитриевна у нее и просит вас тоже.
– Да ведь вы очень дружны с Болконским, верно что нибудь передать хочет, – сказал граф. – Ах, Боже мой, Боже мой! Как всё хорошо было! – И взявшись за редкие виски седых волос, граф вышел из комнаты.
Марья Дмитриевна объявила Наташе о том, что Анатоль был женат. Наташа не хотела верить ей и требовала подтверждения этого от самого Пьера. Соня сообщила это Пьеру в то время, как она через коридор провожала его в комнату Наташи.
Наташа, бледная, строгая сидела подле Марьи Дмитриевны и от самой двери встретила Пьера лихорадочно блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему головой, она только упорно смотрела на него, и взгляд ее спрашивал его только про то: друг ли он или такой же враг, как и все другие, по отношению к Анатолю. Сам по себе Пьер очевидно не существовал для нее.
– Он всё знает, – сказала Марья Дмитриевна, указывая на Пьера и обращаясь к Наташе. – Он пускай тебе скажет, правду ли я говорила.
Наташа, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на приближающихся собак и охотников, смотрела то на того, то на другого.
– Наталья Ильинична, – начал Пьер, опустив глаза и испытывая чувство жалости к ней и отвращения к той операции, которую он должен был делать, – правда это или не правда, это для вас должно быть всё равно, потому что…
– Так это не правда, что он женат!
– Нет, это правда.
– Он женат был и давно? – спросила она, – честное слово?
Пьер дал ей честное слово.
– Он здесь еще? – спросила она быстро.
– Да, я его сейчас видел.
Она очевидно была не в силах говорить и делала руками знаки, чтобы оставили ее.


Пьер не остался обедать, а тотчас же вышел из комнаты и уехал. Он поехал отыскивать по городу Анатоля Курагина, при мысли о котором теперь вся кровь у него приливала к сердцу и он испытывал затруднение переводить дыхание. На горах, у цыган, у Comoneno – его не было. Пьер поехал в клуб.
В клубе всё шло своим обыкновенным порядком: гости, съехавшиеся обедать, сидели группами и здоровались с Пьером и говорили о городских новостях. Лакей, поздоровавшись с ним, доложил ему, зная его знакомство и привычки, что место ему оставлено в маленькой столовой, что князь Михаил Захарыч в библиотеке, а Павел Тимофеич не приезжали еще. Один из знакомых Пьера между разговором о погоде спросил у него, слышал ли он о похищении Курагиным Ростовой, про которое говорят в городе, правда ли это? Пьер, засмеявшись, сказал, что это вздор, потому что он сейчас только от Ростовых. Он спрашивал у всех про Анатоля; ему сказал один, что не приезжал еще, другой, что он будет обедать нынче. Пьеру странно было смотреть на эту спокойную, равнодушную толпу людей, не знавшую того, что делалось у него в душе. Он прошелся по зале, дождался пока все съехались, и не дождавшись Анатоля, не стал обедать и поехал домой.
Анатоль, которого он искал, в этот день обедал у Долохова и совещался с ним о том, как поправить испорченное дело. Ему казалось необходимо увидаться с Ростовой. Вечером он поехал к сестре, чтобы переговорить с ней о средствах устроить это свидание. Когда Пьер, тщетно объездив всю Москву, вернулся домой, камердинер доложил ему, что князь Анатоль Васильич у графини. Гостиная графини была полна гостей.
Пьер не здороваясь с женою, которую он не видал после приезда (она больше чем когда нибудь ненавистна была ему в эту минуту), вошел в гостиную и увидав Анатоля подошел к нему.
– Ah, Pierre, – сказала графиня, подходя к мужу. – Ты не знаешь в каком положении наш Анатоль… – Она остановилась, увидав в опущенной низко голове мужа, в его блестящих глазах, в его решительной походке то страшное выражение бешенства и силы, которое она знала и испытала на себе после дуэли с Долоховым.
– Где вы – там разврат, зло, – сказал Пьер жене. – Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, – сказал он по французски.
Анатоль оглянулся на сестру и покорно встал, готовый следовать за Пьером.
Пьер, взяв его за руку, дернул к себе и пошел из комнаты.
– Si vous vous permettez dans mon salon, [Если вы позволите себе в моей гостиной,] – шопотом проговорила Элен; но Пьер, не отвечая ей вышел из комнаты.
Анатоль шел за ним обычной, молодцоватой походкой. Но на лице его было заметно беспокойство.
Войдя в свой кабинет, Пьер затворил дверь и обратился к Анатолю, не глядя на него.
– Вы обещали графине Ростовой жениться на ней и хотели увезти ее?
– Мой милый, – отвечал Анатоль по французски (как и шел весь разговор), я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.
Лицо Пьера, и прежде бледное, исказилось бешенством. Он схватил своей большой рукой Анатоля за воротник мундира и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока лицо Анатоля не приняло достаточное выражение испуга.
– Когда я говорю, что мне надо говорить с вами… – повторял Пьер.
– Ну что, это глупо. А? – сказал Анатоль, ощупывая оторванную с сукном пуговицу воротника.
– Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, – говорил Пьер, – выражаясь так искусственно потому, что он говорил по французски. Он взял в руку тяжелое пресспапье и угрожающе поднял и тотчас же торопливо положил его на место.
– Обещали вы ей жениться?
– Я, я, я не думал; впрочем я никогда не обещался, потому что…
Пьер перебил его. – Есть у вас письма ее? Есть у вас письма? – повторял Пьер, подвигаясь к Анатолю.
Анатоль взглянул на него и тотчас же, засунув руку в карман, достал бумажник.
Пьер взял подаваемое ему письмо и оттолкнув стоявший на дороге стол повалился на диван.
– Je ne serai pas violent, ne craignez rien, [Не бойтесь, я насилия не употреблю,] – сказал Пьер, отвечая на испуганный жест Анатоля. – Письма – раз, – сказал Пьер, как будто повторяя урок для самого себя. – Второе, – после минутного молчания продолжал он, опять вставая и начиная ходить, – вы завтра должны уехать из Москвы.
– Но как же я могу…
– Третье, – не слушая его, продолжал Пьер, – вы никогда ни слова не должны говорить о том, что было между вами и графиней. Этого, я знаю, я не могу запретить вам, но ежели в вас есть искра совести… – Пьер несколько раз молча прошел по комнате. Анатоль сидел у стола и нахмурившись кусал себе губы.
– Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!…
Пьер замолчал и взглянул на Анатоля уже не гневным, но вопросительным взглядом.
– Этого я не знаю. А? – сказал Анатоль, ободряясь по мере того, как Пьер преодолевал свой гнев. – Этого я не знаю и знать не хочу, – сказал он, не глядя на Пьера и с легким дрожанием нижней челюсти, – но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я comme un homme d'honneur [как честный человек] никому не позволю.
Пьер с удивлением посмотрел на него, не в силах понять, чего ему было нужно.
– Хотя это и было с глазу на глаз, – продолжал Анатоль, – но я не могу…
– Что ж, вам нужно удовлетворение? – насмешливо сказал Пьер.
– По крайней мере вы можете взять назад свои слова. А? Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желанья. А?
– Беру, беру назад, – проговорил Пьер и прошу вас извинить меня. Пьер взглянул невольно на оторванную пуговицу. – И денег, ежели вам нужно на дорогу. – Анатоль улыбнулся.
Это выражение робкой и подлой улыбки, знакомой ему по жене, взорвало Пьера.
– О, подлая, бессердечная порода! – проговорил он и вышел из комнаты.
На другой день Анатоль уехал в Петербург.


Пьер поехал к Марье Дмитриевне, чтобы сообщить об исполнении ее желанья – об изгнании Курагина из Москвы. Весь дом был в страхе и волнении. Наташа была очень больна, и, как Марья Дмитриевна под секретом сказала ему, она в ту же ночь, как ей было объявлено, что Анатоль женат, отравилась мышьяком, который она тихонько достала. Проглотив его немного, она так испугалась, что разбудила Соню и объявила ей то, что она сделала. Во время были приняты нужные меры против яда, и теперь она была вне опасности; но всё таки слаба так, что нельзя было думать везти ее в деревню и послано было за графиней. Пьер видел растерянного графа и заплаканную Соню, но не мог видеть Наташи.
Пьер в этот день обедал в клубе и со всех сторон слышал разговоры о попытке похищения Ростовой и с упорством опровергал эти разговоры, уверяя всех, что больше ничего не было, как только то, что его шурин сделал предложение Ростовой и получил отказ. Пьеру казалось, что на его обязанности лежит скрыть всё дело и восстановить репутацию Ростовой.
Он со страхом ожидал возвращения князя Андрея и каждый день заезжал наведываться о нем к старому князю.
Князь Николай Андреич знал через m lle Bourienne все слухи, ходившие по городу, и прочел ту записку к княжне Марье, в которой Наташа отказывала своему жениху. Он казался веселее обыкновенного и с большим нетерпением ожидал сына.
Чрез несколько дней после отъезда Анатоля, Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем приезде и просившего Пьера заехать к нему.
Князь Андрей, приехав в Москву, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху (записку эту похитила у княжны Марьи и передала князю m lle Вourienne) и услышал от отца с прибавлениями рассказы о похищении Наташи.
Князь Андрей приехал вечером накануне. Пьер приехал к нему на другое утро. Пьер ожидал найти князя Андрея почти в том же положении, в котором была и Наташа, и потому он был удивлен, когда, войдя в гостиную, услыхал из кабинета громкий голос князя Андрея, оживленно говорившего что то о какой то петербургской интриге. Старый князь и другой чей то голос изредка перебивали его. Княжна Марья вышла навстречу к Пьеру. Она вздохнула, указывая глазами на дверь, где был князь Андрей, видимо желая выразить свое сочувствие к его горю; но Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты.
– Он сказал, что ожидал этого, – сказала она. – Я знаю, что гордость его не позволит ему выразить своего чувства, но всё таки лучше, гораздо лучше он перенес это, чем я ожидала. Видно, так должно было быть…
– Но неужели совершенно всё кончено? – сказал Пьер.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на него. Она не понимала даже, как можно было об этом спрашивать. Пьер вошел в кабинет. Князь Андрей, весьма изменившийся, очевидно поздоровевший, но с новой, поперечной морщиной между бровей, в штатском платье, стоял против отца и князя Мещерского и горячо спорил, делая энергические жесты. Речь шла о Сперанском, известие о внезапной ссылке и мнимой измене которого только что дошло до Москвы.
– Теперь судят и обвиняют его (Сперанского) все те, которые месяц тому назад восхищались им, – говорил князь Андрей, – и те, которые не в состоянии были понимать его целей. Судить человека в немилости очень легко и взваливать на него все ошибки другого; а я скажу, что ежели что нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то всё хорошее сделано им – им одним. – Он остановился, увидав Пьера. Лицо его дрогнуло и тотчас же приняло злое выражение. – И потомство отдаст ему справедливость, – договорил он, и тотчас же обратился к Пьеру.
– Ну ты как? Все толстеешь, – говорил он оживленно, но вновь появившаяся морщина еще глубже вырезалась на его лбу. – Да, я здоров, – отвечал он на вопрос Пьера и усмехнулся. Пьеру ясно было, что усмешка его говорила: «здоров, но здоровье мое никому не нужно». Сказав несколько слов с Пьером об ужасной дороге от границ Польши, о том, как он встретил в Швейцарии людей, знавших Пьера, и о господине Десале, которого он воспитателем для сына привез из за границы, князь Андрей опять с горячностью вмешался в разговор о Сперанском, продолжавшийся между двумя стариками.
– Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы – с горячностью и поспешностью говорил он. – Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. – Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Когда князь Мещерский уехал, князь Андрей взял под руку Пьера и пригласил его в комнату, которая была отведена для него. В комнате была разбита кровать, лежали раскрытые чемоданы и сундуки. Князь Андрей подошел к одному из них и достал шкатулку. Из шкатулки он достал связку в бумаге. Он всё делал молча и очень быстро. Он приподнялся, прокашлялся. Лицо его было нахмурено и губы поджаты.
– Прости меня, ежели я тебя утруждаю… – Пьер понял, что князь Андрей хотел говорить о Наташе, и широкое лицо его выразило сожаление и сочувствие. Это выражение лица Пьера рассердило князя Андрея; он решительно, звонко и неприятно продолжал: – Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином, или тому подобное. Правда ли это?
– И правда и не правда, – начал Пьер; но князь Андрей перебил его.
– Вот ее письма и портрет, – сказал он. Он взял связку со стола и передал Пьеру.
– Отдай это графине… ежели ты увидишь ее.
– Она очень больна, – сказал Пьер.
– Так она здесь еще? – сказал князь Андрей. – А князь Курагин? – спросил он быстро.
– Он давно уехал. Она была при смерти…
– Очень сожалею об ее болезни, – сказал князь Андрей. – Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.
– Но господин Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову? – сказал князь Андрей. Он фыркнул носом несколько раз.
– Он не мог жениться, потому что он был женат, – сказал Пьер.
Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца.
– А где же он теперь находится, ваш шурин, могу ли я узнать? – сказал он.
– Он уехал в Петер…. впрочем я не знаю, – сказал Пьер.
– Ну да это всё равно, – сказал князь Андрей. – Передай графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей всего лучшего.
Пьер взял в руки связку бумаг. Князь Андрей, как будто вспоминая, не нужно ли ему сказать еще что нибудь или ожидая, не скажет ли чего нибудь Пьер, остановившимся взглядом смотрел на него.
– Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, – сказал Пьер, помните о…
– Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.
– Разве можно это сравнивать?… – сказал Пьер. Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:
– Да, опять просить ее руки, быть великодушным, и тому подобное?… Да, это очень благородно, но я не способен итти sur les brisees de monsieur [итти по стопам этого господина]. – Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту… про всё это. Ну, прощай. Так ты передашь…
Пьер вышел и пошел к старому князю и княжне Марье.
Старик казался оживленнее обыкновенного. Княжна Марья была такая же, как и всегда, но из за сочувствия к брату, Пьер видел в ней радость к тому, что свадьба ее брата расстроилась. Глядя на них, Пьер понял, какое презрение и злобу они имели все против Ростовых, понял, что нельзя было при них даже и упоминать имя той, которая могла на кого бы то ни было променять князя Андрея.
За обедом речь зашла о войне, приближение которой уже становилось очевидно. Князь Андрей не умолкая говорил и спорил то с отцом, то с Десалем, швейцарцем воспитателем, и казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо знал Пьер.


В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение. Наташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.
– Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, – сказала она.
– Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, – сказала Марья Дмитриевна.
– Нет, она оделась и вышла в гостиную, – сказала Соня.
Марья Дмитриевна только пожала плечами.
– Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, – обратилась она к Пьеру. – И бранить то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!
Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.
Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.
– Петр Кирилыч, – начала она быстро говорить – князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, – поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). – Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…
Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.
– Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. – Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.
– Да… я скажу ему, – говорил Пьер, но… – Он не знал, что сказать.
Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.
– Нет, я знаю, что всё кончено, – сказала она поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… – Она затряслась всем телом и села на стул.
Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
– Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, – сказал Пьер; – но… я бы желал знать одно…
«Что знать?» спросил взгляд Наташи.
– Я бы желал знать, любили ли вы… – Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, – любили ли вы этого дурного человека?
– Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала.
И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.
– Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер.
Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.
– Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился.
– Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
– Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей.
– Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.
Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Теперь куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него.
– Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.


С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.
Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.
Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.
«Сердце царево в руце божьей».
Царь – есть раб истории.
История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь своих народов] (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.
Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав, и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименований событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием.
Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно.


29 го мая Наполеон выехал из Дрездена, где он пробыл три недели, окруженный двором, составленным из принцев, герцогов, королей и даже одного императора. Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был не вполне доволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей, жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она – эта Мария Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга, – казалось, не в силах была перенести. Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этой целью, несмотря на то, что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frere [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны и что всегда будет любить и уважать его, – он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку. Он ехал в дорожной карете, запряженной шестериком, окруженный пажами, адъютантами и конвоем, по тракту на Позен, Торн, Данциг и Кенигсберг. В каждом из этих городов тысячи людей с трепетом и восторгом встречали его.
Армия подвигалась с запада на восток, и переменные шестерни несли его туда же. 10 го июня он догнал армию и ночевал в Вильковисском лесу, в приготовленной для него квартире, в имении польского графа.
На другой день Наполеон, обогнав армию, в коляске подъехал к Неману и, с тем чтобы осмотреть местность переправы, переоделся в польский мундир и выехал на берег.
Увидав на той стороне казаков (les Cosaques) и расстилавшиеся степи (les Steppes), в середине которых была Moscou la ville sainte, [Москва, священный город,] столица того, подобного Скифскому, государства, куда ходил Александр Македонский, – Наполеон, неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и дипломатическим соображениям, приказал наступление, и на другой день войска его стали переходить Неман.
12 го числа рано утром он вышел из палатки, раскинутой в этот день на крутом левом берегу Немана, и смотрел в зрительную трубу на выплывающие из Вильковисского леса потоки своих войск, разливающихся по трем мостам, наведенным на Немане. Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали: «Vive l'Empereur! [Да здравствует император!] – и одни за другими, не истощаясь, вытекали, всё вытекали из огромного, скрывавшего их доселе леса и, расстрояясь, по трем мостам переходили на ту сторону.
– On fera du chemin cette fois ci. Oh! quand il s'en mele lui meme ca chauffe… Nom de Dieu… Le voila!.. Vive l'Empereur! Les voila donc les Steppes de l'Asie! Vilain pays tout de meme. Au revoir, Beauche; je te reserve le plus beau palais de Moscou. Au revoir! Bonne chance… L'as tu vu, l'Empereur? Vive l'Empereur!.. preur! Si on me fait gouverneur aux Indes, Gerard, je te fais ministre du Cachemire, c'est arrete. Vive l'Empereur! Vive! vive! vive! Les gredins de Cosaques, comme ils filent. Vive l'Empereur! Le voila! Le vois tu? Je l'ai vu deux fois comme jete vois. Le petit caporal… Je l'ai vu donner la croix a l'un des vieux… Vive l'Empereur!.. [Теперь походим! О! как он сам возьмется, дело закипит. Ей богу… Вот он… Ура, император! Так вот они, азиатские степи… Однако скверная страна. До свиданья, Боше. Я тебе оставлю лучший дворец в Москве. До свиданья, желаю успеха. Видел императора? Ура! Ежели меня сделают губернатором в Индии, я тебя сделаю министром Кашмира… Ура! Император вот он! Видишь его? Я его два раза как тебя видел. Маленький капрал… Я видел, как он навесил крест одному из стариков… Ура, император!] – говорили голоса старых и молодых людей, самых разнообразных характеров и положений в обществе. На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости о начале давно ожидаемого похода и восторга и преданности к человеку в сером сюртуке, стоявшему на горе.
13 го июня Наполеону подали небольшую чистокровную арабскую лошадь, и он сел и поехал галопом к одному из мостов через Неман, непрестанно оглушаемый восторженными криками, которые он, очевидно, переносил только потому, что нельзя было запретить им криками этими выражать свою любовь к нему; но крики эти, сопутствующие ему везде, тяготили его и отвлекали его от военной заботы, охватившей его с того времени, как он присоединился к войску. Он проехал по одному из качавшихся на лодках мостов на ту сторону, круто повернул влево и галопом поехал по направлению к Ковно, предшествуемый замиравшими от счастия, восторженными гвардейскими конными егерями, расчищая дорогу по войскам, скакавшим впереди его. Подъехав к широкой реке Вилии, он остановился подле польского уланского полка, стоявшего на берегу.
– Виват! – также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя друг друга, для того чтобы увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно, лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа и стал смотреть на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая головы, он сказал что то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам.
– Что? Что он сказал? – слышалось в рядах польских улан, когда один адъютант подскакал к ним.
Было приказано, отыскав брод, перейти на ту сторону. Польский уланский полковник, красивый старый человек, раскрасневшись и путаясь в словах от волнения, спросил у адъютанта, позволено ли ему будет переплыть с своими уланами реку, не отыскивая брода. Он с очевидным страхом за отказ, как мальчик, который просит позволения сесть на лошадь, просил, чтобы ему позволили переплыть реку в глазах императора. Адъютант сказал, что, вероятно, император не будет недоволен этим излишним усердием.
Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: «Виват! – и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры лошади и подскакал к реке. Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь вглубь к быстрине течения. Сотни уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине теченья. Уланы цеплялись друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть кто на седле, кто держась за гриву. Они старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания и изредка недовольно взглядывая на тонувших улан, развлекавших его внимание.
Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения. Он велел подать себе лошадь и поехал в свою стоянку.
Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом вылезли на тот берег. Но как только они вылезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми.
Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями – одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, – сделал третье распоряжение – о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Legion d'honneur), которой Наполеон был главою.
Qnos vult perdere – dementat. [Кого хочет погубить – лишит разума (лат.) ]


Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного пребывания императора в главной квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее готовились к войне, уставши ожидать ее. Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне.
После многих балов и праздников у польских магнатов, у придворных и у самого государя, в июне месяце одному из польских генерал адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена.
В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена – на бале, даваемом генерал адъютантами.
Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц. Графиня Безухова в числе других русских дам, приехавших за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале, затемняя своей тяжелой, так называемой русской красотой утонченных польских дам. Она была замечена, и государь удостоил ее танца.
Борис Друбецкой, en garcon (холостяком), как он говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.
В двенадцать часов ночи еще танцевали. Элен, не имевшая достойного кавалера, сама предложила мазурку Борису. Они сидели в третьей паре. Борис, хладнокровно поглядывая на блестящие обнаженные плечи Элен, выступавшие из темного газового с золотом платья, рассказывал про старых знакомых и вместе с тем, незаметно для самого себя и для других, ни на секунду не переставал наблюдать государя, находившегося в той же зале. Государь не танцевал; он стоял в дверях и останавливал то тех, то других теми ласковыми словами, которые он один только умел говорить.
При начале мазурки Борис видел, что генерал адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошел к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно, поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошел с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним. Борис заметил взволнованное лицо Аракчеева, в то время как государь пошел с Балашевым. Аракчеев, исподлобья глядя на государя и посапывая красным носом, выдвинулся из толпы, как бы ожидая, что государь обратится к нему. (Борис понял, что Аракчеев завидует Балашеву и недоволен тем, что какая то, очевидно, важная, новость не через него передана государю.)
Но государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещенный сад. Аракчеев, придерживая шпагу и злобно оглядываясь вокруг себя, прошел шагах в двадцати за ними.
Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде других.
В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился. Государь с Балашевым направлялись к двери. Борис, заторопившись, как будто не успев отодвинуться, почтительно прижался к притолоке и нагнул голову.
Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
– Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле, – сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что Борис услыхал их.
– Чтоб никто ничего не знал! – прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что это относилось к нему, и, закрыв глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу и еще около получаса пробыл на бале.
Борис первый узнал известие о переходе французскими войсками Немана и благодаря этому имел случай показать некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других, бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше во мнении этих особ.

Неожиданное известие о переходе французами Немана было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
«Monsieur mon frere. J'ai appris hier que malgre la loyaute avec laquelle j'ai maintenu mes engagements envers Votre Majeste, ses troupes ont franchis les frontieres de la Russie, et je recois a l'instant de Petersbourg une note par laquelle le comte Lauriston, pour cause de cette agression, annonce que Votre Majeste s'est consideree comme en etat de guerre avec moi des le moment ou le prince Kourakine a fait la demande de ses passeports. Les motifs sur lesquels le duc de Bassano fondait son refus de les lui delivrer, n'auraient jamais pu me faire supposer que cette demarche servirait jamais de pretexte a l'agression. En effet cet ambassadeur n'y a jamais ete autorise comme il l'a declare lui meme, et aussitot que j'en fus informe, je lui ai fait connaitre combien je le desapprouvais en lui donnant l'ordre de rester a son poste. Si Votre Majeste n'est pas intentionnee de verser le sang de nos peuples pour un malentendu de ce genre et qu'elle consente a retirer ses troupes du territoire russe, je regarderai ce qui s'est passe comme non avenu, et un accommodement entre nous sera possible. Dans le cas contraire, Votre Majeste, je me verrai force de repousser une attaque que rien n'a provoquee de ma part. Il depend encore de Votre Majeste d'eviter a l'humanite les calamites d'une nouvelle guerre.
Je suis, etc.
(signe) Alexandre».
[«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
(подписал) Александр». ]


13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.